Текст книги "Вацлав Нижинский. Новатор и любовник"

В начале 1936 года Кира Нижинская вышла замуж за Игоря Маркевича, последнего протеже Дягилева. Церемония проходила в церкви Коронации в Будапеште. От этого брака родился сын, продолживший линию Вацлава и Ромолы.

В 1936 году Ромола опубликовала переведенный на английский язык дневник Нижинского, который она незадолго до этого обнаружила в чемодане. «Дневник Вацлава Нижинского», написанный в Сен-Морице зимой 1918/19 года, когда танцор находился на грани нормальной психики и душевной болезни, сразу же потряс мир как самый удивительный документ.

В том году Ромола услыхала, что эксперименты по лечению шизофрении в клинике Поетцла дали хорошие результаты. Она связалась с молодым австрийским специалистом, доктором Закелем, который изобрел шоковую терапию, и договорилась о встрече с ним и еще тремя выдающимися швейцарскими докторами в санатории «Крузлинген», где по-прежнему находился Вацлав. Ромола с трудом убедила официальных опекунов Вацлава, назначенных швейцарским правительством, а также сотрудников санатория дать согласие на столь новый и радикальный метод, но врачи сочли физическое состояние Нижинского удовлетворительным и решили, что стоит рискнуть. Доктор Закель сказал Ромоле, что, если все оставить по-прежнему, шансов на излечение нет, а его метод может привести к излечению или по крайней мере частичному улучшению. «Многие старые друзья Дягилева и Вацлава, – писала Ромола, – считали, что лучше оставить все как есть. Они опасались, что если он поправится, то почувствует себя несчастным». Однако она решила рискнуть и договорилась с Закелем, что он возьмется за лечение, как только освободится.

В мае 1937 года Антон Долин организовал благотворительный утренник в театре его величества в Лондоне, чтобы собрать средства в пользу Нижинского. Леди Джу льет Дафф и Диана Купер вошли в комитет. Джон Гилгуд продекламировал пролог, и прозвучало пение Мартинелли в честь Нижинского. Лифарь исполнил па-де-де «Голубой птицы» с Пруденс Хайман и «Послеполуденный отдых фавна»; Марго Фонтейн с Долиным – па-де-де из «Спящей красавицы»; Мод Ллойд выступила в «Le Bar aux Folies Bergere»[404]404
  «Бар Фоли-Бержер» (фр.).


[Закрыть], а Мэри Хоупер и Харолд Тернер в адажио из «Щелкунчика»; Молли Лейк, Диана Гулд, Пруденс Хайман и Кэтлин Крофтон исполнили «Падекатр» Кита Лестера; а также принимали участие Лидия Соколова и молодая ученица Долина Белита Джепсон-Тернер. Дирижировал Констант Ламберт. В конце вечера прилетевшая из Будапешта Карсавина рассказывала о Нижинском: для Долина это был «самый прекрасный момент». Когда были оплачены все расходы, для Нижиснкого осталось 2500 фунтов. Учрежденный фонд получил название Фонд Нижинского, и его друзьям предлагалось вносить туда средства на лечение танцора.

Вскоре после гала-представления Долин, совершая поездку по Европе, заехал к Вацлаву и Ромоле в санаторий «Крузлинген». Нижинский находился на лужайке с несколькими другими пациентами. Долин ожидал найти «большого тучного человека», но увидел «стройного мужчину средних лет, отдыхающего в кресле, его блуждающий, но не пустой взгляд был устремлен вперед». Сначала он казался встревоженным, но затем успокоился, казалось, он понимал все то, о чем говорилось, и время от времени высказывался. Долин спросил его: «Почему вы не танцуете? Вы ленитесь. Станцуйте для меня». Ответ прозвучал медленно и не слишком убедительно: «Non, non, je ne veux pas maintenant»*[405]405
  *Нет, нет, я сейчас не хочу (фр.).


[Закрыть]. Вацлав показал Долину свою комнату, там совсем не было картин – Ромола объяснила, что он разорвал их, когда вышел из себя.

В ноябре 1937 года театральной группой была организована выставка рисунков, акварелей и пастелей Вацлава в галерее «Сторран» у Пикадилли, чтобы собрать средства в пользу Фонда Нижинского. Херберт Рид написал в каталоге, что рисунки – плоды «отчужденного» ума, они имеют много общего с рисунками детей и первобытных людей, представляя собой «прямое, почти автоматическое отражение бессознательного… Но эти рисунки имеют общие свойства: они связаны с вполне осознанным искусством Нижинского – его балетами. Их ритм – это танцевальный ритм».

Курс лечения начался в августе 1938 года в «Крузлингене».

«Каждое утро, – пишет Ромола, – Вацлав получал инсулиновый шок, чтобы спровоцировать эпилептический припадок. Такое лечение давало большую нагрузку на сердце и весь организм. Ему как бы каждый день делали сложную операцию. В те часы, когда Вацлав лежал в глубокой коме, спровоцированной инсулиновым шоком, я испытывала неописуемые страдания… Но, по-видимому, он переносил лечение хорошо, и когда приходил в сознание, то отвечал на поставленные вопросы вполне ясно и логично. Это уже было улучшением, так как он годами молчал. Доктор Закель объяснил мне, что само по себе это лечение открывало путь в глубины мозга, но самой трудной работой будет перекинуть мост к реальности, чтобы перевести его внутренний мир, давно глубоко похороненный, во внешнюю среду. Сломить же его пассивное противодействие и объединить расколотую личность должен был кто-то дорогой и близкий ему. Эту задачу я взяла на себя.

Каждый день я пыталась заинтересовать Вацлава небольшими и простыми предметами или событиями, связанными с его искусством, его юностью или увлечениями. Сначала это было абсолютно неблагодарное занятие. Он стремился сразу же уйти в себя. Но я была настойчива и заставляла его проявлять активность. Нужно было привлечь его внимание к чему-либо и задержать его. Это могла быть роза в саду, которую я показывала ему и заставляла сорвать. Или я предлагала ему послушать игру на пианино или понаблюдать за партией в теннис. Позже я стала брать его на прогулки в город и привлекала его внимание к детям. Собак и кошек он боялся».

Профессор Блойлер, первым поставивший Вацлаву диагноз в 1919 году и давно уже удалившийся от дел, теперь приехал понаблюдать, как идет лечение. На медицинский персонал «Крузлингена» произвело большое впечатление то, что их посетил этот знаменитый старый ученый, который изобрел термин «шизофрения». Ромола не видела его двадцать лет.

«Он приехал однажды рано утром и присутствовал при процедуре, когда Вацлав получал инсулиновый шок. Позже в тот же день нас всех пригласили на ленч в дом доктора Бинсвангера, возглавлявшего санаторий «Бельвю». Он был когда-то учеником Блойлера, а теперь, естественно, был рад увидеть своего бывшего учителя. Доктор Закель тоже присоединился к нам.

Именно тогда профессор Блойлер сказал мне: «Дорогая мадам Нижинская, много лет назад на мои плечи легла тяжелая задача сообщить вам, что в соответствии с уровнем медицины того времени ваш муж болен неизлечимо. Я счастлив, что сегодня могу дать вам надежду. Этот мой молодой коллега, – он взял за руку доктора Закеля, – открыл метод лечения, который я тщетно искал более сорока лет. Я горжусь им. И вами тоже, потому что вы не последовали моему совету развестись с мужем. Вы стояли рядом с ним все эти годы умственного затмения, помогали ему переносить эту ужасную болезнь, а теперь я верю, что вы будете вознаграждены. Когда-нибудь он снова станет собой».

Я отвернулась, чтобы скрыть слезы».

Лечение прервали на два месяца, чтобы дать Вацлаву возможность отдохнуть, затем, когда доктор Закель уехал в Америку, лечение продолжали ежедневно в течение трех месяцев в государственной психиатрической лечебнице кантона Берн в Мюнсингене.

«По утрам Вацлав находился под присмотром врачей. Остальную часть дня за ним ухаживала я, следуя инструкциям доктора Закеля. Здесь Вацлаву предоставлялось гораздо больше свободы. Доктор Мюллер, последователь профессора Блойлера, верил в возможности перевоспитания и поощрял любые попытки вернуть его к нормальной жизни и возродить веру в себя. По совету доктора Мюллера мы все чаще и чаще выезжали в Берн. Улучшение шло медленно, но неуклонно. Мы даже решались брать Вацлава в общественные места – в рестораны, на концерты, в театр, где посмотрели выступление швейцарской характерной танцовщицы Труди Скуп».

Улучшение состояния Вацлава было настолько значительным, что доктор Мюллер позволил Ромоле отвезти его в отель, расположенный в горах, в надежде, что он постепенно сможет приспособиться к нормальной жизни. Преданность Ромолы была в какой-то мере вознаграждена, а ее смелое решение попробовать новое лечение оправдалось.

«Почти год мы прожили в маленьком отеле в Бернском Оберленде, высоко в горах. Снова Вацлав наблюдал за сменой времен года в Альпах, как когда-то в Сен-Морице. Эти два места были очень похожи друг на друга. Все шло даже лучше, чем мы предполагали, и мы стали серьезно обдумывать вопрос о том, чтобы обосноваться в Швейцарии».

В июне 1939 года Серж Лифарь, организовавший выставку в Музее декоративного искусства в Лувре, чтобы отметить десятую годовщину со дня смерти Дягилева, и планировавший дать гала-представление для сбора средств на лечение Вацлава, приехал навестить их.

Во время последней встречи Лифаря и Нижинского была сделана фотография на сцене Парижской оперы. Лифарь нашел, что Вацлав теперь в лучшей форме, стал более общительным и сговорчивым.

«Лицо его утратило свое безнадежно робкое и угнетенное выражение, и он с готовностью отвечал на вопросы и откликался на обращения. Он больше не грыз ногти – его нервозность находила иные способы выражения. Его руки никогда не находились в состоянии покоя, их движения походили на танец, настоящий танец, порой очень красивый, а движения рук вокруг головы напоминали пластику сиамских танцоров. Но его детская, лукавая улыбка, такая доверчивая и благожелательная, исчезла. Ее место занял хриплый смех, глубокий и судорожный, сотрясавший все тело и заставлявший его принимать резкие угловатые позы. В них также неосознанно отражалось некое подобие танца.

Когда мы вошли в комнату, Нижинский разговаривал сам с собой. Он всегда разговаривал сам с собой на своем языке, непонятном для окружающих. Это была невообразимая смесь из русских, французских и итальянских слов.

Я спросил его: «Вы помните Дягилева, Ваца?» И Нижинский тотчас же ответил – он обладал чрезвычайно быстрой реакцией, намного превосходящей реакцию обычных людей. «Помню… да, да, он… замечательный… как он…» – и внезапно его тело сотрялось от хриплого пугающего смеха».

В комнате установили перекладину, и Лифарь стал делать упражнения перед Вацлавом, который в ответ принялся кивать, притопывать ногой и считать. Когда Лифарь исполнил фрагмент из «Послеполуденного отдыха фавна», Вацлав отстранил его и кое-что исправил. Другим танцам он аплодировал. Но когда Лифарь попытался исполнить фрагмент из «Призрака розы», словно в ответ на его антраша, Нижинский без препарасьон или плие, смеясь, взмыл в воздух в высоком прыжке. Присутствовавший здесь фотограф запечатлел этот неожиданный подвиг, на который в глубине души надеялись.

В гала-концерте приняли участие бывшие танцоры Дягилева: Немчинова, Долин, Лифарь и Черкас, испанец Эскудеро, индиец Рам Гопал, оперные артисты Лорсиа, Дарсонваль, Шварц и Перетти. Фонд Нижинского приобрел 35 000 франков.

«Вацлав стал действовать и вести себя вполне нормально. Инсулиновый шок избавил его от галлюцинаций. Единственными признаками болезни оставались его чрезмерная робость и молчаливость. Ему очень не нравилось, когда его настойчиво пытались вовлечь в разговор; если кто-то этого упорно добивался, он начинал волноваться. Но так как еще в юности он был склонен к молчанию, доктора сочли, что не стоит по этому поводу беспокоиться.

Вполне естественно, что, пытаясь заново выстроить жизнь на руинах прошлого, мы обращали мало внимания на события внешнего мира. Однажды, когда мы сидели на террасе, греясь на солнце и восхищаясь величественными вершинами Альп, пришел слуга и принес газету. Он выглядел очень взволнованным и сказал, что немцы заключили договор с Россией. Это произошло, если не ошибаюсь, в августе 1939 года. Швейцарцев в деревне это, по всей видимости, обеспокоило. Приезжие стали поспешно возвращаться на родину, началась паника, казавшаяся смешной в окружении столь спокойного и величественного пейзажа.

Вацлав любил наблюдать за людьми. Юношей он обычно сиживал с Бакстом в «Кафе де ла Пэ», глядя на прохожих. Теперь каждое утро мы ходили в маленький бар в нашем отеле. Там, потягивая свой апельсиновый сок, мы наблюдали за группами отдыхающих, возвращавшихся с прогулки или из бассейна перед ленчем. «Беромюнстер», швейцарская радиостанция, передавала в полдень последние новости. Однажды болтовня прекратилась, и наступило полное молчание – сообщили, что Германия не приняла во внимание требование не оккупировать Данциг…

Внезапно, как гром среди ясного неба, заговорил Вацлав:

– Итак, они снова заявляют: «Deutschland, Deutschland, liber alles»[406]406
  Германия, Германия, превыше всего (нем.).


[Закрыть]. Это начало второго акта!»

Швейцарские отели вскоре опустели, но Ромола договорилась с хозяином их отеля о том, что они останутся на неограниченный срок. Вызвали санитара для Вацлава, но доктор Мюллер решил прислать опытную сиделку. Это оказалась неудачная идея.

«Вацлав не нуждался в физическом уходе, ему скорее нужен был в мое отсутствие компаньон, человек, который мог играть роль камердинера, помогать ему одеваться и раздеваться, брить его и подавать еду. Но больше всего ему необходимо было иметь рядом властного человека, достойного его уважения, который мог бы подчинить его своей воле и сдерживать его, если это окажется необходимым. Вацлав сразу же стал враждебно относиться к сиделкам и делал все, что в его силах, чтобы пугать их. Будучи превосходным актером и мимом, он смотрел на них так грозно, с таким мрачным выражением, что им казалось, будто пришел их последний час. Они не осмеливались оставаться с ним наедине или прикасаться к нему. Так что мои надежды на помощь и содействие быстро улетучились, а зловредный Вацлав достиг своей цели – он просто хотел, чтобы я присматривала за ним днем и ночью, он хотел быть со мной наедине и снова стать хозяином в своем доме.

Это было вполне естественное и здоровое желание, порадовавшее его врачей и меня как явный признак улучшения его состояния. Но это ложилось тяжелым бременем на мои плечи, так как ответственность была непомерная. Я должна была обеспечить безопасность Вацлаву и в то же время отвечала за его поведение по отношению к окружающим. Большинство людей может себе представить, что значит опекать нормального человека, но совсем другое дело, если вам приходится отвечать за больного шизофренией.

Доктор Мюллер, с которым я посоветовалась по телефону, предложил мне уволить сиделок, которые только раздражали Вацлава своим присутствием. Он с сожалением сказал, что при сложившихся обстоятельствах нам, по-видимому, придется отказаться от плана оставить Вацлава на свободе, так как сомневался, смогу ли я вынести постоянное физическое напряжение, находясь с ним неотлучно без отдыха. Он считал, что нам не остается ничего иного, как отправить его снова в психиатрическую лечебницу до тех пор, пока не закончится война.

Но я не намерена была сдаваться и попыталась сделать невозможное. Так что я предупредила об увольнении сиделку, которая в любом случае проводила время, прогуливаясь по горам или читая романы в своей комнате, и приняла все обязанности на себя.

Сначала Вацлав был мягким и послушным. Он спокойно сидел, пока я его брила, помогал мне прибирать комнату, прежде чем отправиться на утреннюю прогулку, сопровождал меня, когда я ходила по магазинам, держал шерсть, пока я вязала; казалось, все идет как по маслу. Доктор Мюллер радовался и поздравлял меня».

Однако впереди упорную Ромолу ожидали новые испытания.

«Возможно, Вацлав решил, что здесь, на высоте шести тысяч футов над уровнем моря, жизнь слишком скучна и что пришло время немного развлечься. Во время одной из наших прогулок, когда мы взбирались в гору, он неожиданно толкнул меня, и так сильно, что я потеряла равновесие и упала на склон. Что произошло бы, если бы Вацлав толкнул меня немного раньше, когда мы шли вдоль обрыва, одному богу известно. Хотелось бы знать, сделал ли он это преднамеренно или по внезапному порыву. По моему глубокому убеждению, Вацлав по характеру – сама мягкость, он никогда не причинял кому-либо зла намеренно. Но я знала, что больные шизофренией могут совершать поступки, руководствуясь внезапными неконтролируемыми импульсами. В этом-то и таилась опасность, этого мне и следовало опасаться. Возможно ли было контролировать поступки Вацлава или влиять на него? Не могло быть и речи о том, чтобы использовать силу. Даже в начале болезни, когда эти жестокие врачи и сиделки надевали на него смирительную рубашку и привязывали к железной кровати, требовалось четыре санитара и инъекции, чтобы одолеть его. А результаты? Он превратился в развалину. Я решила, что бы он ни делал, пока я жива, подобного никогда не повторится. Я решила никому не говорить о том, что произошло, но впредь соблюдать еще большую осторожность.

Во время этого инцидента я встала, засмеялась и отряхнула юбку. Вацлав тоже засмеялся, когда я сказала: «Как забавно, Вацинко» – и решительно взяла его под руку. Он, казалось, был захвачен врасплох. Я чувствовала, что он размышляет, откуда у меня столько нахальства, что я не боюсь его. Теперь я поняла, что он пытался напугать меня. Я знала, что должна одержать верх, иначе моя игра будет проиграна.

Много лет назад профессор Блойлер дал мне совет: ни в коем случае «не терять самообладания, когда душевнобольной пациент возбуждается или впадает в ярость, напротив, тогда следует проявлять абсолютное бесстрашие». Даже в психиатрической лечебнице, с небольшим количеством легкой мебели, небьющимися стеклами и автоматически закрывающимися дверями, где, кажется, все направлено на то, чтобы справиться с подобными случаями, и то трудно противостоять нападению душевнобольного. Насколько же это сложнее среди посторонних, в отеле, где каждый предмет может нанести телесные повреждения не только больному, но и кому-то из окружающих.

На следующий день, когда я, как обычно, принесла поднос с завтраком в комнату Вацы, одним мощным движением он бросил поднос на пол. Моя одежда промокла от чая, мебель, ковер – все вокруг покрылось кусками яичницы и фруктами из компота. Вацлав сидел в постели и победоносно смотрел на меня. Я наклонилась и стала подбирать небьющиеся тарелки и чашки, которыми мне хватило ума пользоваться, и прибирать остатки завтрака. Но Вацлав явно намеревался устроить настоящее шоу. Он бросил в меня сначала стул, а затем мраморную подставку с маленького прикроватного столика. Когда даже это не произвело желаемого эффекта и я не покинула поле битвы, охваченная паникой, он со зловещим выражением лица совершил один из своих знаменитых больших жете и опустился рядом со мной с угрожающими жестами.

В этот момент Вацлав был очень похож на Ивана Грозного. Я видела по его затуманенным глазам, что он не слышал и не понимал меня. Он был охвачен ужасным возбуждением. Но я не двигалась и стояла, решительно и властно глядя ему в глаза. Вацлав отвечал пристальным взглядом. Прошло несколько минут, которые показались вечностью. Затем почти незаметно он отступил. Это была только доля дюйма, но я заметила это. Я поняла, что победила, и ласково, но твердо сказала: «Ваца, пожалуйста, садись». Он послушался».

После этого Вацлав успокоился, галлюцинации прекратились, он казался спокойным и позволил Ромоле управлять собой. Она пришла к выводу, что им было бы лучше переехать в Соединенные Штаты, где у нее много друзей, и она сможет зарабатывать на жизнь, а Вацлав будет поблизости от практиковавшего там доктора Закеля. Через своего американского друга и юриста Лоренса Стейнхардта она обратилась с просьбой о гостевой визе для Вацлава. Ее собственная виза была действительна еще в течение года. Пока ждала визу, она узнала от Филипа Моррелла, мужа леди Оттолин, о том, что в связи с новыми правилами регулирования средств обращения он больше не сможет посылать деньги из Англии из Фонда Нижинского. Ромола понимала, что хозяин отеля, уже переселивший их в две маленькие задние комнаты верхнего этажа, выселит их в тот же момент, как только они не смогут оплатить счета, так что американская виза становилась все более необходимой.

На Пасху 1940 года она, к своей большой радости, получила телеграмму с сообщением о том, что виза предоставлена и она должна обратиться к американскому консулу в Цюрихе. К сожалению, информация о предполагаемой поездке Нижинского в Америку появилась в вашингтонской прессе и была опубликована в швейцарских газетах в то утро, когда Ромола посетила консула. Он встретил ее с раздражением и отказался предоставить визу, заявив, что, когда их годичное пребывание закончится, если война к тому времени не завершится, Вацлав и Ромола обратятся за продлением, и тогда вся вина будет возложена на него. Ромола послала отчаянную телеграмму в Соединенные Штаты.

Но победоносные войска Гитлера стремительно продвигались по Европе, и Ромола поняла, что, прежде чем она успеет получить американскую визу, если только вообще ей удастся получить ее, они с Вацлавом окажутся в западне в Швейцарии без гроша в кармане. Со своими нансеновскими паспортами они могли жить и проезжать только по нейтральным странам. Венгрия казалась единственной альтернативой. Если Муссолини объявит войну союзникам (что он и сделал 11 июля 1940 года), путь через Италию и Югославию в нейтральную Венгрию будет закрыт. Ромоле советовали воспользоваться своей американской визой, а Вацлава оставить в швейцарской государственной психиатрической лечебнице. Но, хотя она и опасалась повторить опыт прошедшей войны и не слишком полагалась на щедрость своих родителей, все же предпочла отказаться от удобной и безопасной для себя жизни в Америке и остаться с Вацлавом, чтобы не подвергать риску те положительные результаты, которые дало лечение. Это, пожалуй, было ее самым бескорыстным и героическим решением.

Таким образом, жарким июльским днем после долгого утомительного путешествия Нижинский и его жена вернулись в тот город, где в 1912 году она впервые увидела его танцующим.

«Перебравшись через Дунай, мы увидели знаменитые ориентиры, сверкающие в лучах солнечного света: горную цепь, окружающую город, королевский дворец, возвышающийся на холме и господствующий над городом, Парламент, старого Буду, остров Святой Маргариты – картины когда-то столь знакомые нам».

С самого начала Ромола почувствовала, что они не были желанными гостями для ее родителей. В своей книге в конечном итоге она представила свою мать в не слишком привлекательном свете. Никто не встретил Нижинских на вокзале, а когда Ромола позвонила домой из отеля «Ритц», ей сказали, будто Эмилии Маркуш и Пардана нет в городе. Вацлав, видя замешательство Ромолы, мягко заметил: «Не беспокойся. Они просто не успели получить вовремя твое сообщение». Позже родители Ромолы, заботясь, по ее убеждению, прежде всего об общественном мнении, а не о том, чтобы проявить гостеприимство, пришли в отель и пригласили их остановиться у себя. Нижинских снова разместили в тех же комнатах второго этажа большого дома, расположенного в холмистом пригороде, которые они занимали во время первой войны.

Ромола все еще надеялась получить американскую визу и проехать через Югославию в Грецию, а оттуда грузовым судном до Соединенных Штатов. Однако проходили недели, она узнала о тех трудностях, с которыми столкнулся ее юрист, и постепенно оставила эту надежду. Нижинские примирились с необходимостью остаться в Венгрии.

«Моя семья, – пишет Ромола, – не сделала ничего, чтобы облегчить нашу жизнь. Они с недоверием смотрели на Вацлава. Никто не мог быть послушнее, спокойнее и добрее, чем он. Но это не умиротворило их. Я была глубоко обеспокоена, когда осознала, какую большую ошибку сделала, привезя его в свой дом, где он так глубоко страдал в прошлом. Поместить его сюда, в эту недоброжелательную атмосферу, насыщенную раздорами и подозрением, особенно после того, как он перенес лечение инсулиновым шоком, было ошибкой с далеко идущими последствиями. Вацлаву необходимо было окружение добрых людей, которые относились бы к нему с сочувствием и пониманием. Он был застенчивым, словно ребенок, устанавливающий свои первые контакты с жизнью и обществом, ему надо было заново приспособиться к реальности и к людям».

В марте 1941 года Югославия разорвала отношения с Гитлером и немецкие войска двинулись через Будапешт. В течение месяца они проникли в Грецию. В Венгрии, оказавшейся всецело под властью немцев, фактически правил немецкий посол, и у Ромолы были все основания опасаться за жизнь Вацлава, так как немцы истребляли душевнобольных. Венгрия пока еще не находилась в состоянии войны с Россией, и Ромола посетила русского консула в надежде получить визы и уехать через Россию в Америку. Но в июне Германия вторглась в Россию. Ромола и Вацлав были в городе, когда она услышала новость.

«Я замерла, словно приросла к месту, – пишет она. – Снова нам суждено стать военнопленными. «Рома, почему ты молчишь? В чем дело? Что тебя беспокоит?» – спрашивал Вацлав. Я вспомнила совет, который много лет назад дал мне профессор Блойлер, о том, что нужно говорить правду, но делать это очень осторожно. Поэтому я сказала: «Немецкая армия вошла в Россию. Если Венгрия присоединится к Германии, мы должны быть готовы к тому, что нас могут снова интернировать. Не бойся, мы вместе».

Чтобы заработать немного денег, Ромола стала писать статьи по искусству, но ей пришлось доказывать свое арийское происхождение Литературному совету, прежде чем получить разрешение на публикации. Она также подготовила венгерское издание дневника Нижинского.

В декабре 1941 года после Перл-Харбора Венгрия объявила войну Великобритании и Соединенным Штатам. Когда консульства этих стран готовились к отъезду, Ромола умоляла взять их с Вацлавом с собой, но они не могли этого сделать. Родители Ромолы просили ее уехать. Ее отчим был евреем, хотя и принявшим христианство, и находился теперь в опасности, а Эмилия Маркуш прятала в своем доме других евреев. Земля, на которой был построен дом, был куплен на деньги, оставленные Ромоле отцом, и она отказалась уезжать. Однако Вацлав очень болезненно реагировал на враждебную атмосферу, и Ромола стала подыскивать другое жилье. С помощью своего кузена Пауля фон Бохуса она сняла коттедж за городом у озера Балатон, и в течение нескольких месяцев они с Вацлавом наслаждались мирным существованием, купаясь в озере и совершая прогулки. Но однажды их посетила местная полиция, явно считавшая их русскими агентами. Нижинские решили вернуться в Будапешт.

Ромола сняла небольшой домик на Швабхеди, на холме неподалеку от столицы, они переехали туда вместе с Бриндушем, добродушным крестьянином, нанятым для того, чтобы присматривать за Вацлавом, и очень преданным ему. Литературный совет аннулировал данное Ромоле разрешение публиковать статьи. Ромола не останавливалась ни перед чем, для того чтобы найти возможность накормить, одеть Вацлава и обогреть его комнату. Она составила список богатых и знаменитых людей и обошла их всех, обращаясь с просьбой купить экземпляры венгерского издания дневника Вацлава. Одним из положительных результатов этой унизительной и самоотверженной миссии стало знакомство, переросшее в дружбу, с мистером Кандом, главным управляющим Национального банка Венгрии, который смог поддерживать ее материально в последующие годы.

Все это время, заботясь о муже и стараясь обеспечить его всем необходимым, Ромола жила в страхе, что его могут арестовать как русского или истребить как душевнобольного. Какие тяготы ей приходилось выносить! Вильгельм Фуртвенглер приехал из Германии, чтобы дать концерт; он привел Ромолу в ужас своим описанием поездов, заполненных пациентами психиатрических лечебниц, направляющимися на смерть. Она предпринимала отчаянные, но тщетные попытки отправить Вацлава в Швейцарию.

В феврале 1943 года Нижинские дали приют молодому венгерскому офицеру, прошедшему две тысячи миль от Сталинграда. Из его рассказов о стойкости русских и о состоянии немецкой армии они вынесли твердую уверенность, что победа союзников – только вопрос времени. Но по мере того, как немецкая армия отступала, Германия все сильнее сжимала Венгрию в своих тисках. Все годные к военной службе были призваны, включая Бриндуша; транспорт и топливо становились все более дефицитными, а евреям пришлось носить большие желтые звезды. В апреле во время воздушного налета русской авиации Ромола отправилась во дворец, чтобы встретиться со своим родственником, который был церемониймейстером двора, с просьбой отправить их в Швейцарию. Ей ответили, что регент бессилен помочь, так как всецело находится в руках немцев, но дали следующий совет: «Достаньте документы какого-нибудь больного родственника, примерно такого же возраста, как Вацлав (ваш аббат посодействует вам в этом), и направляйтесь к австрийской границе по направлению к логову льва. Там вы будете в большей безопасности, так как там не такой сильный контроль со стороны гестапо. Не стоит ехать на восток или в Югославию – слишком опасно. Мы, венгры, закроем глаза». Ромола достала документы.

Кузен Пауль нашел гостиницу в лесу неподалеку от Шопрона, небольшого городка на австрийской границе, на берегу озера Неушиедлер. Хозяева этой гостиницы занимались тем, что прятали людей и хорошо на этом зарабатывали. Здесь Нижинские наслаждались прогулками по красивым окрестностям, и Вацлав научился нескольким танцам от их горничной-цыганки. В августе 1944 года русские войска вошли в Румынию и стало ясно, что они вскоре войдут и в Венгрию. Через город хлынули люди, направлявшиеся на восток. 15 октября адмирал Хорти объявил по радио, что Венгрия проиграла войну и должна капитулировать, но его арестовали и заменили Салашши, главой венгерской нацистской партии.

Опасаясь быть узнанными, Ромола и Пауль сочли, что необходимо переехать, и сняли комнаты в расположенной поблизости вилле, которая принадлежала вышедшей на пенсию оперной певице, боявшейся, что ее дом реквизируют. Работа по дому, добывание угля, сбор хвороста в лесу и приготовление пищи занимали все время Ромолы. У нее снова кончились все деньги, и она решила поехать в Будапешт и продать кое-что из золота. Так как она не могла оставить Вацлава без присмотра, то после колебаний решила поместить его в больницу в Шопроне, где было отделение нервных болезней. Когда она сообщила ему о своей договоренности, он заплакал.

Несмотря на постоянные воздушные налеты, Ромола успешно съездила в Будапешт и вернулась в поезде, переполненном беженцами, проезжая мимо пломбированных грузовиков, направляющихся в Аушвиц. Вернувшись в гостиницу, они с Вацлавом и группой друзей слушали по радио «Голос Америки».