Текст книги "Вацлав Нижинский. Новатор и любовник"

«Но, Вацлав, как ты сможешь выразить все это?» Он принимался танцевать и умудрялся передать весь спектр сексуальной жизни. «Я хочу показать красоту и разрушительную силу любви».

Роль старой procureuse[378]378
  Сводня (фр.).


[Закрыть] предназначалась для Режан.

Нижинский приступил к созданию своего необычного балета еще более необычным способом. Он велел Ромоле постоять рядом с ним неподвижно несколько минут, изгнать все посторонние мысли из головы, а затем начать танцевать. Она очень удивилась, так как он всегда считал импровизацию нехудожественной. Он заверил ее, что на этот раз все будет по-другому. Вацлав гипнотизировал ее. Ромола, всегда интересовавшаяся психологическими экспериментами, была хорошим объектом для гипнотизера. «Какое-то время спустя, – пишет она, – я принималась танцевать, странно зачарованная раскосыми глазами Вацлава, которые он почти закрывал, словно хотел отгородиться от всего, кроме моего танца. Когда я заканчивала, он говорил, что я с большим мастерством исполнила все партии его только что сочиненного балета…» Ромола не осознавала, что она танцевала, и каждый раз, когда заканчивала работать таким образом, ей казалось, будто она выходит из транса, и присутствие окружающих раздражало ее. Когда она спрашивала о том, как он намеревается ставить свой балет, Вацлав не отвечал, а погружался в длительное молчание. Таким образом первый набросок последнего балета Нижинского «Les Papillons de nuit» [379]379
  «Ночные бабочки» (фр.).


[Закрыть], так он называл его, был исполнен его женой в бессознательном состоянии и в присутствии одного лишь балетмейстера.

Нижинский решил, что если не сможет вернуться в Россию, то создаст свою труппу в Париже и пригласит туда Мясина. Он попросил Ромолу, когда-то стремившуюся стать Вазари и хроникером искусства своего времени, записать его художественные воззрения.

Они решили как следует отпраздновать первое мирное Рождество.

«24 декабря прошло в лихорадочных приготовлениях. Огромную ель, доходившую до потолка, внесли в гостиную и поместили у камина. Мы сами пышно украсили ее игрушками, конфетами, серебряными орешками и гирляндами, а на верхушку Вацлав водрузил сверкающую серебряную звезду. «Елка для Кирочки». Он окинул дерево критическим взглядом – оно получилось таким нарядным, как он хотел.

С большой радостью мы готовили эту елку. Вацлав помогал мне заворачивать в серебряную фольгу подарки для каждого из слуг. Он вспомнил о многих ребятишках и больных в деревне, и мы вместе обошли их и вручили подарки.

Рождество было мирным и счастливым. Кира широко открытыми глазами смотрела на прекрасную елку, которую татака (так она называла отца) зажег для нее. На следующее утро я долго спала, но меня разбудила горничная, она была белая как полотно и дрожала. «О мадам, я вошла в гостиную и увидела, что елка упала на пол. Это плохая примета». Я вздрогнула. «Femmka, c’est betise[380]380
  Фамка, это глупости (фр.).


[Закрыть]; просто елка потеряла равновесие, так как с одной стороны была тяжелее нагружена. Но не понимаю, почему это произошло, я так тщательно ее наряжал». Мы спустились посмотреть – дерево лежало на полу, серебряные орехи рассыпались, а серебряная звезда раскололась пополам. Мы подняли упавшую елку, привязали, и я постаралась забыть об этом инциденте».

Несмотря на безмятежную жизнь с женой и ребенком в уютном доме среди гор, душа Вацлава пребывала в смятении, его охватил водоворот вопросов, на которые он не находил ответа. В чем смысл жизни? Для чего он родился? Почему Бог допустил войну? У него не было регулярной привычной профессиональной работы в репетиционном зале или на сцене, которая помешала бы подпускать к себе мрачные мысли. Скучал ли он по матери, по сестре, по России? Жаждал ли вновь обрести покровительственную любовь Дягилева? Тосковал ли по балету, по публике, по аплодисментам? Милые пустяки повседневной жизни стали казаться бессмысленными и идиотскими. Во время долгих одиноких прогулок или длительного ночного бдения перед ним открывались бездны.

Его мозг был постоянно загружен работой. Он изобрел очиститель лобовых стекол автомобилей и незатупляющийся карандаш. Он обдумывал проблемы механики и пытался упростить систему записи хореографии, накупил множество красок и пастелей. Но вся эта умственная деятельность не отгоняла мрачных мыслей. Иногда жена видела, как он стремительно бежал, что она считала вредным для сердца на такой высоте. Может, он пытался скрыться от того ужаса, который поселился в его мозгу?

Интенсивная деятельность приносила временное облегчение. Однажды в воскресенье решили всей семьей отправиться в Малойю. «Кира обрадовалась, – вспоминает Ромола, – и Вацлав казался очень счастливым в то утро». Но поездка не доставила радости, а Ромола впервые почувствовала, что возникла серьезная проблема.

«На поездку ушло около трех часов, мы с Кирой очень проголодались за время долгого пути. Дорога зимой стала ужасно узкой из-за снежных заносов, и кое-где едва удавалось разъехаться со встречными санями. Обычно Вацлав был отличным и осторожным возничим, но в этот раз он не пытался разминуться с встречными санями, а ехал прямо на них. Лошади пугались, и мы рисковали перевернуться. Кучера ругались, но Вацлав не обращал внимания. Кира кричала, а я умоляла Вацлава придержать лошадей, но чем дальше мы ехали, тем яростней гнал он навстречу приближающимся саням. Я прижала к себе Киру и ухватилась за борт, чтобы не выпасть. Я пришла в бешенство и сказала об этом Вацлаву. Он неожиданно посмотрел на меня жестким, металлическим взглядом, которого я до тех пор никогда не видела. Когда наконец мы добрались до постоялого двора в Малойе, я заказала обед. Нам пришлось ждать. Вацлав попросил, чтобы ему подали хлеба с маслом и макароны. «Ах, опять Толстой», – подумала я, но не произнесла ни слова, только закусила губу. Кира с нетерпением ждала свой бифштекс, а когда его подали и она начала есть, Вацлав быстрым движением выхватил у нее тарелку. Она заплакала, я воскликнула: «Вацлав, пожалуйста, не начинай эту толстовско-костровскую чушь! Помнишь, как ты ослабел, держа себя на вегетарианской диете? Я не могу помешать голодать тебе, но не позволю вмешиваться в питание Киры. Ребенок должен есть нормально». Я ушла с Кирой в другую комнату, и мы закончили обед вдвоем. Домой ехали молча, никто не произнес ни слова».

Вацлав решил заняться зимними видами спорта.

«Мы ходили на прыжки с трамплина, – пишет Ромола, – на бобслей и гонки «скелетов» – тобоган, ездили верхом и катались на лыжах. На первом занятии Вацлав попросил инструктора показать, как надо тормозить при слаломе, и в то же утро стал делать повороты с выпадами. «Ну, этому джентльмену не придется делать много замечаний, – сказал инструктор, когда Вацлав съехал со склона. – Сразу видно, опытный лыжник». – «Что вы! Он сегодня впервые встал на лыжи». – «Удивительно, он так великолепно держит равновесие и сгибает колени как опытный спортсмен. Вы смеетесь надо мной». Но меня не удивило, что Вацлав так хорошо катается, – прекрасная физическая подготовка помогала ему во всех видах спорта.

…Вацлаву пришлись по вкусу и гонки «скелетов», хотя, на мой взгляд, они были слишком опасными, и я сказала ему об этом; но после нескольких часов тренировки он так хорошо обучился, что мне нечего было возразить. Гонка проводилась на узкой ледяной дорожке с опасными поворотами на склоне Альп. Гонщик на огромной скорости мчался лежа на стальных санях вниз головой, управляя ими путем перемещения равновесия. Вацлав вскоре блестяще овладел этой техникой и предложил мне спуститься с ним. Мне понравилась эта идея, и я доверяла мужу, но все же закрыла глаза, когда летела с горы. Иногда он брал с собой Киру, и мне оставалось только стоять и молиться, пока они благополучно не спустятся в долину».

Но Нижинский не мог надолго убежать от охватившей его подавленности, так как уже был в состоянии нервного расстройства. Во время прогулок с Ромолой он иногда останавливался и подолгу о чем-то размышлял, не отвечая на вопросы, которые она ему задавала.

Однажды в четверг, когда у гувернантки и горничной был выходной, произошел еще более пугающий случай, чем во время поездки в Малойю.

«Я собирала Киру на прогулку, когда Вацлав внезапно вышел из комнаты и сердито посмотрел на меня: «Как ты смеешь устраивать такой шум? Я не могу работать». Я посмотрела на него с удивлением. Лицо и манеры его были странными, никогда прежде он не говорил со мной в подобном тоне. «Извини, я не думала, что мы так шумим». Вацлав схватил меня за плечи и стал с яростью трясти. Я крепко прижала к себе Киру, затем сильным движением Вацлав столкнул меня с лестницы. Я потеряла равновесие и упала вместе в ребенком. Девочка заплакала. Я встала, больше изумленная, чем испуганная. Что с ним? Я считала, что не сделала ничего плохого. Он все еще стоял с угрожающим видом. Я повернулась к нему и воскликнула: «Как тебе не стыдно! Ведешь себя как мужик». Когда мы вернулись домой, то застали обычного Вацлава, мягкого и доброго, как всегда. Я не заговаривала об этом инциденте ни с ним, ни с кем-либо еще».

Теперь Нижинский рисовал с молниеносной скоростью, так что полы его кабинета и других комнат были засыпаны рисунками. Он уже не рисовал портретов или декораций, но странные глаза в красных и черных тонах. «Что это за маски?» – спросила Ромола. «Лица солдат. Война!»

Затем он принялся излагать свои мысли в дневнике, который не показывал Ромоле.

Однажды Ромола вошла на кухню и увидела там трех слуг, сидящих за столом. При ее появлении они внезапно прекратили разговор и как-то странно посмотрели на нее. «Что случилось?» – спросила она, и молодой человек, истопник, произнес: «Мадам, простите, возможно, я ошибаюсь. Мы любим вас обоих. Помните, я рассказывал вам, что дома, в Сильс-Марии, еще ребенком, я выполнял поручения господина Ницше? Я носил его рюкзак, когда он ходил в Альпы работать. Мадам, прежде чем он заболел и его увезли, он выглядел и вел себя в точности как месье Нижинский сейчас. Пожалуйста, простите меня». – «Что вы имеете в виду?» – воскликнула Ромола, и Кати, прачка, взволнованно сказала: «Месье Нижинский ходит по деревне с большим золотым крестом на шее, останавливает всех встречных на улице, спрашивает, были ли они на мессе, и посылает их в церковь. Он только что говорил со мной». Ромола бросилась в деревню и увидела Вацлава, останавливающего прохожих.

«Я схватила его за руки, – пишет Ромола, – увидев меня, он смутился. «Что ты делаешь? Что за новые глупости? Вацлав, прекрати подражать этому старому безумцу Толстому. Ты выставляешь себя на посмешище. Он выглядел печальным, как наказанный ребенок. «Но, Фамка, я не делал ничего дурного. Я просто спрашивал, ходили ли они в церковь». «А это что?» – Я указала на большой золотой флорентийский крест Киры. «Ну, если тебе не нравится… – Он снял его и продолжал: – Весь мир подражает мне, глупые женщины копируют мои балетные костюмы, делают глаза раскосыми, модными становятся высокие скулы, только потому, что природа наделила меня ими. Почему я не могу научить людей чему-нибудь полезному, научить помнить Бога? Почему, раз уж мне довелось определять моду, я не могу установить моду на поиски истины?»

Ромола почувствовала логику в его словах, но видела, что свои идеи на практике он осуществляет чрезвычайно странным образом.

Возвращаясь с еще одной прогулки, Вацлав, снова надевший крест, стал править санями с такой скоростью, что они перевернулись, и Ромола с Кирой упали в снег. Ромола рассердилась и вернулась домой с ребенком пешком.

«Конечно, он опередил нас. Когда я вошла в дом, служанка, обожавшая Вацлава, сказала: «Мадам, мне кажется, месье Нижинский болен или пьян, он ведет себя весьма странно. У него хриплый голос и мутные глаза. Я боюсь». – «Не говори глупостей, Мари. Ты же знаешь, он никогда не пьет. Просто у художников бывают определенные настроения. Однако позвони врачу и пригласи его к Кире, а ее немедленно уложи в постель». Я вошла в спальню. Вацлав лежал на кровати одетый с крестом на груди. Глаза его были закрыты, казалось, он спит. Я было повернулась к двери, но вдруг заметила, что по его лицу текут слезы. «Vatza, qu’est-ce que tu as? Vatza, ne sois pas fache»[381]381
  Ваца, что с тобой? Не сердись (фр.).


[Закрыть]. – «Ничего, дай мне поспать – ужасно болит голова». В последнее время его часто мучили головные боли».

Под предлогом простуды Киры Ромола пригласила врача, который остался на чай и побеседовал с Вацлавом. Он поставил диагноз: «легкий случай истерии» и прислал под видом массажиста санитара, чтобы тот понаблюдал за Нижинским. Ромола заметила, что Вацлав бросил на нее «долгий понимающий взгляд», когда она знакомила их, но тем не менее они подружились и вместе ходили на прогулки. На какое-то время Вацлав, казалось, повеселел, играл с Кирой в прятки, лепил снежных баб в саду.

Однако однажды за ленчем он заявил, что намерен навсегда бросить танцы и заняться сельским хозяйством в России.

«Я вышла из себя, – пишет Ромола. – Если ты поедешь, то поедешь один. С меня довольно; я не могу стать крестьянкой, я родилась в другой среде. Хоть я и люблю тебя, но разведусь и выйду замуж за какого-нибудь промышленника». «И в гневе я сняла с пальца обручальное кольцо, тяжелое золотое бразильское кольцо, и бросила его в Вацлава. Он очень удивился, а днем я получила огромный букет в пятьсот гвоздик с кольцом внутри».

По предложению Нижинского Ромола пригласила свою сестру Тэссу, и ее визит привел к оживлению светской жизни. Вацлав тратил тысячи франков на духи, туфли и свитера и сопровождал дам на танцы, обеды, лыжные гонки. Из Испании приехали Дюркали и пригласили их на чай. Когда Вацлава спросили, чем он занимался в последнее время, он, напустив на себя светский вид, небрежно откинулся на софу и заявил: «Ну, я сочинил два балета, подготовил новую программу на следующий парижский сезон, а недавно сыграл новую роль. Видите ли, я артист, но сейчас у меня нет труппы, и я скучаю по сцене. Я подумал, что будет интересно проверить, хорошо ли я играю, и поэтому шесть недель кряду я исполнял роль сумасшедшего, вся деревня, моя семья и даже врачи поверили мне. За мной под видом массажиста присматривает санитар». Ромолу раздирали противоречивые чувства – гнев и облегчение. Она утвердилась в мысил, что ее страхи не имели под собой основания, когда через десять дней пришел санитар и заверил ее, ссылаясь на свой большой опыт, что Нижинский абсолютно в здравом уме.

Однажды Нижинский наблюдал, как тренируются конькобежцы, участники чемпионата, рядом с ним в санях сидела Кира. Он заговорил с молодым незнакомцем, будущим писателем Морисом Сандозом, записавшим этот случай. На Нижинском была темная одежда, котиковая шапка и большое медное распятие на груди. Он спросил Сандоза: «Не подскажете ли вы мне имя этого конькобежца?» – «Его зовут Вадаш. Он из Будапешта». – «Он вкладывает в свое катание душу. И это хорошо». – «Да, некоторые катаются с большей виртуозностью, но он самый грациозный». – «Грация – от Бога, остальное приходит с работой». – «А нельзя ли выработать грацию?» – «Приобретенная грация имеет предел, врожденная же грация беспредельна».

Похоже, в сознании Нижинского понятия die Gnade[382]382
  Милость (нем.).


[Закрыть] и die Anmut[383]383
  Прелесть (нем.).


[Закрыть], для которых во французском и английском языках служит одно и то же слово, означало тоже одно – для него милость Божья была тем же качеством, о котором Леонардо писал так: «Это крайности, придающие грацию конечностям». Возможно, он был прав.

Приезд некоторых венских друзей, и в особенности пианистки Берты Гельбар Ассео, натолкнул Нижинского на мысль дать концерт и таким образом провести сбор средств в пользу Красного Креста. Во всех бальных залах отелей были сильно натертые полы, поэтому они не подходили для выступления, но в отеле «Сювретта-Хаус», напоминавшем, как казалось Ромоле, заколдованный замок, возвышавшийся среди сосновых деревьев, Вацлав обнаружил подходящий зал. Он не сказал, что собирается танцевать, только заявил: «Новые постановки» – и приступил к созданию костюмов с помощью итальянской портнихи.

Часов в пять в день представления 19 января 1919 года Вацлав, Ромола и портниха Негри приехали в отель «Сювретта».

«Вацлав все время молчал, как и перед поездкой в театр. Я знала такое его настроение и с уважением относилась к нему, но все же перед самым отелем решилась спросить: «Пожалуйста, скажи, что играть Берте Ассео». – «Я сам скажу ей в свое время. Не разговаривай. Тихо! – прикрикнул он на меня. – Это мое венчание с Богом». Мне стало не по себе. Вацлав выглядел так грозно и так мрачно в своем пальто с меховым воротником и в меховой шапке».

Этот последний концерт оказался настолько пугающим, что привел многих в замешательство, и его долго потом вспоминали по-разному. Здесь Нижинский продемонстрировал и свой гений, и свое безумие. Пожалуй, больше никогда в истории ни один художник не показывал, как близки друг к другу два этих явления.

Около двухсот человек, многие из которых не были приглашены, сидели на расставленных рядами стульях вокруг пустого пространства, где должен был танцевать Вацлав. За фортепьяно сидела Берта Ассео.

По одним из воспоминаний, Нижинский сначала сказал аккомпаниаторше: «Jouez du Chopin»[384]384
  Играйте Шопена (фр.).


[Закрыть], затем остановил ее и сказал: «Non, jouez du Schumann» [385]385
  Нет, играйте Шумана (фр.).


[Закрыть]. Морис Сандоз описывает это по-другому. Он вспоминает, как Нижинский начал с интерпретации Прелюдии Шопена № 20 в до-миноре.

«Под каждый аккорд, исполняемый пианисткой, он делал соответствующее движение. Сначала он протянул обе руки с вертикально поднятыми ладонями, словно защищаясь, потом раскинул руки в жесте приветствия, затем воздел их в мольбе, на четвертый или пятый аккорд уронил руки с шумом, словно треснули суставы… Он повторял эти движения на каждую секвенцию вплоть до финального аккорда».

Затем Нижинский исполнил номер в воздушном стиле, который от него ожидали, а в конце приложил руки к груди и сказал: «Лошадка устала».

По воспоминаниям Ромолы:

«Вацлав вошел в репетиционном костюме и, не обращая внимания на публику, подошел к Берте: «Я скажу вам, что играть». Я стояла возле рояля. Зал замер в напряженном ожидании. «Я покажу вам, как мы, художники, живем, как страдаем, как создаем наши произведения». Он взял стул, сел лицом к залу, пристально всматриваясь в лица зрителей, словно хотел прочесть мысли каждого. Все сидели молча, как в церкви, и ждали. Время шло. Так просидели с полчаса, абсолютно неподвижно, словно загипнотизированные Вацлавом. Я страшно нервничала, а когда поймала взгляд доктора Бернара, стоявшего в конце зала, выражение его лица подтвердило, что мои подозрения оправданны. Вацлава охватил один из приступов мрачного настроения. Берта начала в качестве вступления играть первые такты «Сильфид», затем «Призрака розы», надеясь привлечь внимание Вацлава к одному из его балетов, в надежде, что он начнет танцевать. Я была очень расстроена, но постаралась снять напряжение и, подойдя к Вацлаву, сказала: «Пожалуйста, начинай. Танцуй «Сильфиды». – «Как ты смеешь мешать мне! Я не машина и буду танцевать, когда захочу». Я изо всех сил старалась не заплакать; никогда Вацлав не разговаривал со мной таким тоном, да еще перед всеми этими людьми. Я не могла вынести этого и выбежала из зала. Моя сестра и мадам Ассео поспешили следом. «Что происходит? Что с Нижинским?» – «Не знаю. Надо увезти его домой». Что делать? Мы вернулись обратно, но к этому времени Вацлав уже начал танцевать – великолепно и устрашающе. Взяв несколько рулонов белого и черного бархата, он сделал большой крест во всю комнату и встал у вершины его, раскинув руки, словно живое распятие. «Теперь я покажу вам войну со всеми ее страданиями, разрушениями и смертью. Войну, которую вы не предотвратили и за которую вы тоже в ответе». Это было потрясающе.

Танец Вацлава был, как всегда, блистательным и поразительным, но совершенно другим. Иногда он смутно напоминал мне сцену в «Петрушке», где кукла пытается избежать своей судьбы. Казалось, он заполнил комнату страдающим, охваченным ужасом человечеством. Танец его был исполнен трагизма, жесты – величественны, он загипнотизировал нас настолько, что мы почти видели, как он парит над трупами. Люди сидели не дыша, охваченные ужасом и странно завороженные яростной силой тигра, вырвавшегося из джунглей, способного в любой момент уничтожить нас. Все словно оцепенели, а он все танцевал и танцевал, кружась по залу и увлекая зрителей с собой на войну, навстречу разрушению, заставляя почувствовать страдания и ужас, сражаясь всей силой стальных мышц, ловкостью, невероятной быстротой и воздушностью против неизбежного конца. Это был жизнеутверждающий танец, направленный против смерти».

Описание Ромолы воскрешает в памяти рассказ Мари Рамбер о трагической силе, продемонстрированной Нижинским, когда он показывал Марии Пильц танец Избранницы в Монте-Карло.

После последнего танца подали чай.

Той ночью Нижинский записал в своем дневнике:

«Я хочу жить долго. Моя жена меня очень любит. Она боится за меня, ибо я играл сегодня очень нервно. Я играл нервно нарочно, ибо публика меня поймет лучше, если я буду нервен. Они не понимают не нервных артистов. Надо быть нервным. Я обидел пианистку Гельбар. Я хочу ей хорошего. Я был нервен, ибо Бог хотел возбудить публику. Публика пришла веселиться. Она думала, что я танцую для веселья. Я танцевал вещи страшные. Они боялись меня, а поэтому думали, что я хочу их убить. Я не хотел никого убивать. Я любил всех, но меня никто не любил, а поэтому я разнервничался. Я был нервен, а поэтому передал это чувство публике. Публика меня не любила, она хотела уйти. Тогда я стал играть вещи веселые. Публика стала веселиться. Она думала, что я скучный артист, но я показал, что я умею играть вещи веселые. Публика стала смеяться. Я стал смеяться. Я смеялся в танце. Публика смеялась тоже в танце. Публика поняла мои танцы, ибо хотела тоже танцевать.

Я танцевал плохо, ибо падал на пол, когда мне не надо было. Публике было все равно, ибо я танцевал красиво. Она поняла мои затеи и веселилась. Я хотел еще танцевать, но Бог мне сказал: «Довольно». Я остановился».

С этого момента Ромола начала догадываться, чем все кончится. У них состоялся разговор о том, сможет ли она иметь еще одного ребенка, оба хотели сына. «Не могла бы ты найти врача, равного Ломброзо, чтобы он проверил нас обоих?» – как-то раз спросил Вацлав. Он хотел быть уверенным, что их ребенок будет здоров как физически, так и умственно. К тому же он ощущал потребность поговорить о своих проблемах с каким-нибудь мудрым человеком. Вскоре Ромола сказала ему, что нашла специалиста, столь же крупного, как Ломброзо, профессора Блойлера, известного цюрихского психиатра. Она договорилась, чтобы их приняли. Ее мать и отчим приехали из Будапешта.

«Я уезжаю в Цюрих. Я не хочу ничего делать для моего отъезда. Все волнуются. Прислуга поглупела, ибо чувствует Бога. Я тоже его чувствую, но я не поглупел. Я не хочу хвастаться. Я хочу сказать правду. Оскар телефонирует в Цюрих. Он боится, что его имя не поймут. Он чувствует, что никто его имени не знает, а поэтому он хочет их заставить понять. Его имя Пардан. Он выговаривает свое имя с акцентом на каждом слоге. Мне все равно, знают мое имя или нет. Я не боюсь за то, что люди меня не будут любить, если поймут, что я беден.

Я в школе запирался, притворяясь больным для учения. Я лежал и читал. Я любил читать лежа, ибо я был спокоен. Я хочу писать про отъезд в Цюрих. Все волновались. Я не волновался, ибо мне было все равно. Я считал эту поездку глупой. Я поеду, ибо Бог того хочет, но если бы Богу не захотелось, то я бы остался. Я начинаю понимать Бога. Я знаю, что все движение дает Бог, а поэтому его прошу мне помочь…

Моя жена пришла ко мне и попросила сказать Кире, что я больше не приеду. Жена почувствовала слезы и в волнении сказала, что она меня не оставит. Я заплакал. Бог не хотел, чтобы мы расстались. Я сказал ей об этом.

Я не останусь в Цюрихе, если моя жена меня не боится, но если она меня боится, то я предпочту быть в сумасшедшем доме, ибо я ничего не боюсь. Она плакала душою. Я почувствовал боль в моей душе и сказал, что если она меня не боится, то я вернусь домой. Она заплакала, поцеловала меня и сказала, что с Кирой не оставят меня, что со мною бы ни случилось. Я сказал «хорошо». Она меня почувствовала и ушла…

Я поеду в Цюрих и посмотрю город. Цюрих город коммерческий, и Бог будет со мной».

Они поехали в Цюрих поездом. Ромола пишет:

«На следующий день я одна пошла к профессору Блойлеру – Вацлав идти со мной не захотел. Профессор оказался стариком с бесконечно умными и понимающими глазами. Почти два часа я говорила с ним о Вацлаве, о себе и о нашей семейной жизни. «Все, что вы рассказали, очень, очень интересно. Уверяю вас, с вами все в порядке, моя дорогая. Как бы то ни было, мы не становимся сумасшедшими, мы с этим рождаемся. Я имею в виду, что должна быть предрасположенность. Гениальность и безумие так близки друг другу, норма и ненормальность – между этими двумя состояниями почти нет границы. Мне бы очень хотелось встретиться с вашим мужем. Если бы вы говорили о ком-нибудь другом, я бы встревожился, но симптомы, которые вы описываете, для человека с художественной натурой и тем более русского сами по себе еще не доказывают психического расстройства». Я почувствовала облегчение и пришла домой почти счастливая. Рассказала Вацлаву о том, как любезен был Блойлер и что он считает меня здоровой, так что мы можем иметь сына, добавив, что профессор хотел бы познакомиться и с ним. Вацлав согласился. «Хорошо, я пойду. Он кажется интересным человеком. Я не сомневаюсь, что все будет в порядке. В конце концов, Фамка, я воспитывался в императорской школе, а там мы находились под постоянным медицинским наблюдением. Со времени окончания школы, за исключением тифа, я ничем серьезно не болел». В приподнятом настроении мы пошли в магазин. Вацлав остановился перед витриной, где было выставлено детское приданое; он улыбался, я знала, что он думал о сыне, которого так страстно желал.

На следующий день около трех часов дня мы проехали через мост на Цюрихском озере и углубились в лес, где находилась государственная психиатрическая лечебница – большое старомодное здание с зарешеченными окнами. Но улыбающийся привратник и цветы вокруг главного корпуса рассеивали неприятное впечатление. Мы подождали несколько минут, затем вышел профессор. Я познакомила его с Вацлавом, и они скрылись в кабинете, а я принялась спокойно просматривать лежащие вокруг журналы: «Илюстрасьон» и последние номера «Скетча» и «Графика». Я испытывала облегчение – наконец-то кончатся мои тревоги и все будет хорошо. Первые шесть лет нашего брака были такими тяжелыми – борьба с Дягилевым, интернирование, крушение иллюзий; но теперь начнется счастливое время. Минут через десять дверь открылась, профессор, улыбаясь, провожал Вацлава: «Все хорошо. Великолепно! Зайдите ко мне на секунду. Я вчера забыл отдать вам обещанный рецепт». Улыбнувшись Вацлаву, я прошла в кабинет вслед за профессором; какой рецепт, я не могла вспомнить. Закрыв дверь, Блойлер твердо сказал: «Дорогая моя, мужайтесь. Вам надо увезти ребенка и получить развод. К сожалению, я бессилен. Ваш муж неизлечимо болен». Мне показалось, будто проникший через окно солнечный луч над головой профессора потемнел от пыли. Зачем здесь этот огромный зеленый стол в центре комнаты? И эти раздражающие чернильницы вокруг – круг… о да, круг. Этот ужасный безжалостный круг несчастий. Я едва слышала, как профессор просил прощения за свою прямолинейность. «Должно быть, я кажусь грубым, но я обязан спасти вас и вашего ребенка – две жизни. Мы, врачи, должны спасать тех, кого можем; остальных, к сожалению, приходится предоставлять жестокой судьбе. Я старик. Я пожертвовал пятьюдесятью годами жизни, пытаясь спасти их. Я изучал эту болезнь, знаю ее симптомы, могу поставить диагноз, но, к сожалению, не могу помочь. Однако помните, дитя мое, что иногда случаются чудеса».

Я уже не слушала, мне было необходимо как можно скорее уйти. Мне казалось, что все вокруг меня вращается все быстрее и быстрее. Я бросилась за дверь в комнату, где ждал Вацлав. Он стоял у стола, рассеянно просматривая журналы, – бледный, невыразимо печальный, в шубе и папахе. Я остановилась и посмотрела на него; мне показалось, будто его лицо вытянулось под моим взглядом, и он медленно произнес: «Фамка, ты принесла мне смертный приговор».

Эмилия Маркуш и Оскар Пардан приехали в Цюрих на следующий день. Ромола пыталась найти способ позаботиться о Вацлаве, не помещая его в психиатрическую лечебницу. Ее родители думали по-другому. Нижинскому был поставлен диагноз – шизофрения.

«При известии о том, что Вацлав объявлен ненормальным, они совершенно потеряли голову. Поскольку им не удалось убедить меня развестись с мужем, они решили взять наши жизни в свои руки. Мать увела меня на прогулку, и, пока мы отсутствовали, а Вацлав еще лежал в постели, дожидаясь завтрака, прибыла психиатрическая «неотложка», вызванная моими охваченными паникой родителями. Отель «Баур-ан-Виль» был окружен пожарной бригадой, чтобы помешать Вацлаву выпрыгнуть из окна, если он попытается это сделать. Они постучали в дверь, и Вацлав, думая, что это официант принес завтрак, открыл ее. Его тотчас же схватили и пытались вывести из номера прямо в пижаме, но, как я узнала от управляющего, Вацлав спросил: «Что я сделал? Что вам от меня нужно? Где моя жена?» Они настаивали, чтобы он следовал за ними, но врач, видя, что он спокоен, велел санитарам отпустить его. Вацлав поблагодарил его и сказал: «Пожалуйста, позвольте мне одеться, и я пойду с вами». Когда я вернулась, комната была пуста.

В отчаянии я бросилась к профессору Блойлеру, который помог мне найти его. Вацлав находился в государственной психиатрической лечебнице среди тридцати других пациентов, но к этому времени из-за испытанного шока он перенес свой первый кататонический приступ. Профессор Блойлер глубоко сожалел об этом прискорбном инциденте, вызвавшем острое развитие болезни, которая при других обстоятельствах могла бы оставаться стабильной. По его совету Вацлава отвезли в санаторий «Бельвю Крузлинген», где он нашел не только прекрасный уход, но и добрых друзей в лице доктора Бинсвангера и его жены.

Профессор Блойлер ввел в практику термин «шизофрения» в 1911 году, чтобы дать название определенному типу психического расстройства, которое «характеризуется аутистическим мышлением, то есть состоянием, при котором пациент погружается в фантазии об осуществленных желаниях, что является средством ухода от реальности. Этот термин был принят как более подходящий, чем dementia ргаесох. Типичные симптомы болезни: «потеря эмоционального контакта с окружающим; негативизм или машинальное послушание; индивидуальная логика мыслительного процесса; галлюцинации». Фрейд (1911) считал, что причина болезни кроется в неосознанных гомосексуальных тенденциях; Бойсен (1936) полагал, что она проистекает из невыносимой потери самоуважения. Многие врачи утверждают, что она скорее органическая, чем психогенная. Шизофреник страдает от «искажения обычных логических связей между идеями, от отрыва интеллекта от эмоций, от невозможности выносить напряжение, вызываемое контактами с окружающими, так что пациент удаляется от общественных связей в свою собственную выдуманную жизнь, обычно в мир иллюзий и галлюцинаций…» По недавней теории русского профессора Павлова, болезнь возникает из-за того, что клетки нервных центров недостаточно насыщены двуокисью углерода.