Текст книги "Вацлав Нижинский. Новатор и любовник"

Однажды снежным утром Ромола отправилась в город, чтобы постараться достать разрешение на приобретение топлива, когда начался очень сильный американский авианалет. Только вечером она смогла покинуть укрытие и вернуться. Она нашла Вацлава в комнате без крыши, всего покрытого пылью. «Он пристально и безмолвно смотрел на меня». Ромола снова отвезла его в больницу – там у него по крайней мере была крыша над головой и поблизости укрытие. Венгерское правительство перебралось в Шопрон. Теперь в концентрационные лагеря отправляли не только евреев, но и цыган. Горничная Нижинских пришла попрощаться. В перерывах между налетами Ромола бегала посмотреть, не разрушена ли больница.

12 марта 1945 года, когда Ромола развешивала белье, дом стал сотрясаться от страшных взрывов. Это была воздушная атака на Вену, находившуюся в семидесяти пяти километрах.

«К вечеру, – пишет Ромола, – повалил сильный снег и наступила сверхъестественная тишина. Мы сидели за ужином, когда внезапно раздался стук в дверь. Я пошла посмотреть, кто это, и, открыв дверь, увидела Вацлава в его старом сером зимнем пальто и маленькой тирольской шапочке, с узлом, куда была сложена одежда и другие пожитки. Рядом с ним стоял санитар, поляк Стэн. «Вацлав, дорогой, я так счастлива, что ты здесь», – сказала я, поцеловала его и проводила к столу.

Стэн позже сказал: «Мне пришлось привести мистера Нижинского домой, даже если опасность бомбардировок здесь больше. Мы получили приказ о ликвидации душевнобольных к завтрашнему утру».

Однажды днем стали слышны русские бомбардировщики, и одна из бомб упала в сад перед домом. В два часа ночи послышалась отдаленная стрельба. Ромола разбудила Вацлава, и они побежали в лес. Светила полная луна. Летали самолеты, и падали бомбы. Ромола накрыла голову Вацлава пледом и стала молиться о том, чтобы его не убили соотечественники. «Но Вацлав отбросил плед; стоя на коленях с протянутыми вперед руками, он смотрел на яркое небо, по которому кружили русские самолеты».

Несколько дней Ромола и Вацлав прятались в пещерах в ближайших горах. Здесь же скрывалось тысячи две человек, включая заболевшего корью кузена Пауля. Это было одно из тяжелейших испытаний, но Вацлав перенес его. Вацлав придумал свое имя для Бога, и Ромола всегда могла успокоить его, сказав: «Бунденка здесь с нами». Тогда он затихал.

Рано утром в Пасхальное воскресенье они решили, что немцы, наверное, ушли навсегда и бомбардировок больше не будет, так что они отправились на виллу.

«Придя домой, Вацлав сразу уснул. Остальные пытались привести себя в порядок, в то время как Пауль, бесполезный и беспомощный со своей корью, тоже лег в постель.

Мы видели, как по долине передвигаются советские войска, устремляясь на запад, это напоминало наступление Чингисхана, самое ужасное и величественное зрелище. Тысячи и тысячи танков, тяжелые орудия и кавалерия под прикрытием сотен самолетов неслись по зеленой весенней счастливой округе.

В течение нескольких часов город был оккупирован, лес и дома захвачены. Русские солдаты заходили в дома небольшими группами.

Наши ворота сломали, и трое высоких молодых русских солдат с автоматами вошли в дом.

«Немцы! Немцы!» – громко кричали они.

В одно мгновение все обитатели дома, охваченные паникой, спрятались за занавески и под кровати. Только Вацлав продолжал спокойно лежать на кушетке, а я стояла рядом с ним. Солдаты закричали: «Нацисты?»

Вацлав, неожиданно перекричав их, отозвался по-русски: «Не шумите!»

Солдаты, совершенно ошеломленные, опустили автоматы.

– Русский? Как он здесь оказался? Пленный?

– Да. Он мой муж, артист. – Я сама не знала, что произнесла волшебное слово».

На следующее утро Ромолу вызвал русский командир, который был в равной мере поражен, когда узнал, что она жена великого танцора и что ей пришлось так долго ухаживать за больным мужем без какой-либо помощи со стороны правительства. Он вручил ей документы.

Русские поселились во всех домах, и к Нижинским был поселен на постой доброжелательный офицер. Ромола стала замечать в муже перемены.

«Вацлав часто гулял по саду или лежал в шезлонге, внимательно наблюдая за тем, что происходило вокруг. Он никогда не задавал вопросов, только слушал, но взгляд его становился все более и более внимательным, а не таким задумчивым и отстраненным, каким был в последние двадцать шесть лет. Казалось, будто он просыпается после долгого и глубокого сна. Все чаще и чаще он робко приближался к солдатам и садился среди них. Казалось, какой-то невидимый барьер сломался и он оттаял по отношению к внешнему миру. По вечерам он подолгу стоял, слушая жалобные ностальгические звуки балалайки.

Впервые с 1919 года люди не таращили на него глаза и не сторонились его из-за того, что он страдал от душевной болезни, они разговаривали с ним так же естественно, как с любым из нас.

Сначала я предостерегала их: «Оставьте Вацлава Фомича в покое, не разговаривайте с ним. Он может рассердиться и стать раздражительным. Он боится».

Но они только смеялись в ответ и говорили: «Он нас не испугается. Оставьте его в покое и дайте ему возможность делать то, что он хочет».

Ромола стала думать, что, может, они с врачами допустили ошибку, обращаясь с Вацлавом не так, как с обычными людьми. Она даже думала, что, если бы смогла отвезти его в Россию, как только он начал проявлять первые признаки беспокойства, он, возможно, никогда так серьезно не заболел бы. Простые русские солдаты нашли к нему лучший подход, чем любой врач или сиделка. Вацлав стал проще в общении и более разговорчив. Однажды вечером, когда солдаты пели и плясали, он внезапно встал, прыгнул в их круг и принялся танцевать. С этого дня солдаты стали приносить ему продукты и одежду.

В ночь на 5 мая Ромолу разбудил русский офицер, сказавший ей: «Ступайте к Вацлаву Фомичу и объясните ему, почему все самолеты в воздухе, а то он может испугаться. Мы собираемся выстрелить из всех орудий. Мы празднуем. Война окончена».

Хотя Вена была разрушена, Ромола решила, что этот город должен стать первой остановкой в их пути на запад. Они с Паулем съездили в город, чтобы ознакомиться с обстановкой. Все большие отели были заняты русской армией, но находчивый Пауль пробрался в закрытый «Сакер». Управляющий, давший приют старым посетителям и выдающимся деятелям, пытался создать впечатление, будто это место не пригодно для жилья, но, услышав магическое имя Нижинского, открыл дверь. С огромными трудностями Ромола и Пауль вернулись в Шопрон и отвезли Вацлава в Вену. В июне 1945 года они обосновались в роскошных апартаментах, с превосходным фарфором и льняным бельем, но пища была очень скудной и купить что-либо можно было только на черном рынке. Вскоре «Сакер» был реквизирован русскими. Нижинским тем не менее позволили остаться, а затем Ромоле приходилось занимать свое место в солдатской очереди, чтобы получить обильный рацион.

В августе русские позволили американцам, англичанам и французам войти в Вену, и город был поделен на зоны. Штаб русских находился в Хофбурге, в королевском дворце в центре города, английский – во дворце Шенбрунн, в пригороде. «Сакер» перешел теперь в руки англичан, но Нижинским снова позволили остаться до тех пор, пока они не смогут обосноваться в другом месте.

В это время в их жизнь вошла англичанка, которая станет их бесценным другом. Тридцатишестилетняя вдова Маргарет Пауэр была страстной любительницей балета, к тому же щедрой и сердечной женщиной. Она работала в министерстве иностранных дел, и в 1945 году ее назначили в Союзническую комиссию в Австрию. Незадолго до ее отъезда из Лондона Сирил Бомонт попросил ее попытаться разыскать Нижинских, так как в Фонде Нижинского были деньги, которые, наверное, были ему необходимы. Однажды августовским днем миссис Пауэр собрала небольшую посылку и отправилась из Шенбрунна на поиски Нижинских. Она не знала, что они находятся в «Сакере», но помнила из довоенной жизни, что портье этой гостиницы знал обо всем, что происходило в Вене. Каково же было ее изумление, когда он сказал: «Они наверху. Где же им еще быть в Вене?» Ромола сдержанно приняла явившуюся без предупреждения незнакомку, но когда Маргарет вернулась в Шенбрунн, она позвонила ей и сказала, как тронута содержимым посылки – чай, печенье, шоколад и зубная паста, – подобным образом собрать посылку могла только англичанка.

После этого Маргарет, очень взволнованная знакомством с Нижинским, часто приходила к ним и всегда находила Вацлава чрезвычайно молчаливым.

«Однажды сентябрьским вечером, – вспоминает она, – мы сидели в гостиной, Вацлав – в кресле, а мы с Ромолой просматривали корреспонденцию, и вдруг погас свет. Такое часто случалось в то время; единственную электростанцию контролировали русские и не слишком умело ее эксплуатировали. А когда занавески задернуты, в помещении очень темно. Ромола попросила меня посидеть не двигаясь, пока она сходит за свечой. Она сказала пару слов Вацлаву по-русски и направилась к двери. Внезапно я почувствовала какое-то движение, и его протянутая рука коснулась моей. Вацлав произнес что-то ласковое и успокаивающее, но слов я не поняла. Он подошел и сел на диван, взяв меня за руку и похлопывая по ней. Так мы сидели в темноте несколько минут, пока не вернулась Ромола со служащим, они оба несли зажженные свечи. Я сказала: «Месье Нижинский позаботился обо мне». И она ответила: «Вы ему очень нравитесь. Он вас называет английская леди-солдат». Тогда я посмотрела на Вацлава, прямо встретив его взгляд, чего не осмеливалась делать прежде, а он улыбнулся мне, что-то пробормотал и снова похлопал по руке, прежде чем отпустить. После этого мы долго оставались в подобных отношениях на уровне похлопывания, но никогда не разговаривали. Я пыталась болтать с ним по-французски или по-английски, но он не отвечал. Я влюбилась в него в Вене и с тех пор никогда не переставала любить».

Как-то зимой Ромолу и Вацлава в Императорских садах застигла снежная буря, и они нашли укрытие в Хофбурге, где выставлялось собрание Венской картинной галереи. Вацлав уверенно взбежал по ступеням, и Ромола подумала, что это, должно быть, напомнило ему о посещениях Эрмитажа в детстве с матерью. В течение двадцати шести лет он не бывал ни в музеях, ни в картинных галереях, но он узнавал многие картины и называл имена Веласкеса, Рафаэля и других художников. Когда он слушал в Хофкапелле мессы Гайдна, Моцарта или Шуберта в превосходном исполнении солистов Оперы и Венского хора мальчиков, на лице его появлялось «выражение экстаза». А также они с Ромолой посетили постановку «Пиковой дамы». Русские принялись обхаживать Нижинских в надежде, что Вацлав вернется на родину. Однажды вечером было устроено представление в его честь. Ромола полагала, что это будет опера, но был балет в исполнении его прежней труппы из Ленинграда, продолжавшей те традиции, в которых Вацлав был воспитан много лет назад. Были исполнены «Щелкунчик», дивертисмент и «Сильфиды» Фокина. Нижинский «сжал руки и отвечал на каждое па своим движением». Танцевали Чабукиани, Сергеев и одухотворенная Уланова. Вацлав громко аплодировал, как «юный восторженный студент». На следующий день он посетил Уланову в гостинице и был встречен охапкой роз.

В марте 1946 года в ответ на письмо Маргарет Пауэр Антон Долин написал из Сиэтла, что он отложил для Нижинских 400 долларов, и спрашивал, не изыщет ли Маргарет способ, чтобы выплатить им эквивалент. В течение года он продолжал собирать для них деньги в Америке, как делал это в Англии до войны.

Англичане намеревались оставить отель «Сакер» в своем распоряжении, и Ромола сочла, что ей следует вывезти Вацлава за город, так как постоянное присутствие солдат угнетало его. Начальник американской военной полиции, полковник Ярборо, предоставил Ромоле пропуск в американскую зону и позволил ей осмотреть некоторые замки, находившиеся под охраной военных властей. Так что в июле 1946 года, пережив несколько тревожных минут на контрольно-пропускном пункте между русской и американской зонами, Ромола привезла Вацлава сначала на несколько дней в Зальцбург, затем в романтический замок Миттерзилл, размещавшийся высоко на горе между Китцбюхелем и Целл-ам-Зее. Только теперь, через год после окончания войны в Европе, они наконец ощутили, что лишения и скитания военных лет по-настоящему закончились.

Комнаты Вацлава располагались на первом этаже и выходили во внутренний двор, а из окон открывался вид на Альпы и долину Зальцах. Он свободно бродил по залам и саду. Из деревни приходили женщины, они работали, получая в уплату продукты, а не деньги; благодаря приезжавшим в крепость американским, французским и английским посетителям продукты никогда не переводились. Деревенский священник отслужил мессу в часовне замка. Маргарет Пауэр приезжала из Вены и играла с Вацлавом в настольный теннис. «Иногда, – вспоминала она, – он целовал меня в щеку, всегда неожиданно, не при приветствии или прощании, а подчиняясь порыву».

«Одно время года сменялось другим, – пишет Ромола, – и мы так привыкли к этой романтической жизни и так привязались к месту, что почти забыли прошлое. Вацлав был снова волен идти куда хотел. Он часами сидел в парке или во дворе, и нам не нужно было повсюду следовать и наблюдать за ним. И это было очень приятно ему. В лечебницах за ним годами наблюдали днем и ночью. Из-за этого постоянного наблюдения он стал очень зависим от своих спутников. Позже, во время войны, мне приходилось постоянно находиться рядом с ним, пытаясь отвести от него все неприятные инциденты и опасности. Теперь мне хотелось, чтобы он стал более независимым, и я предоставляла его себе. Через несколько месяцев мой метод принес свои плоды: Вацлав, утративший за последние двадцать семь лет привычку выражать свои желания, теперь стал решительно заявлять, что он хочет и чего не хочет».

Зимой 1946/47 года и летом Ромола несколько раз ездила в Париж и Лондон, где, к ее величайшему облегчению, министерство иностранных дел вручило ей британский паспорт, так как ее отец родился в Хайгейте и его рождение было должным образом зарегистрировано в Сомерсет-Хаусе. С помощью Даффа Купера, британского посла в Париже, ей удалось добиться для Вацлава разрешения жить в Англии и достать транзитные визы для проезда по Франции. Она также договорилась с доктором Рором, уже лечившим Вацлава в Цюрихе, что он осмотрит его. Этот осмотр состоялся в ноябре 1947 года, и Вацлаву было прописано лечение против высокого давления.

Нижинские и Пауль отправились из Швейцарии в Кале, путешествие по Па-де-Кале оказалось тяжелым, и Вацлав, единственный, кто не страдал от морской болезни, ухаживал на этот раз за Ромолой и Паулем, а затем – поездка в Лондон на автомобиле сквозь густой туман.

Они провели в Лондоне несколько дней. Ромоле казалось, что Вацлав не вполне осознает, что прошло уже тридцать пять лет с тех пор, как он был здесь в последний раз. Он только знал, что был счастлив, имел большой успех здесь и люди относились к нему хорошо, так что его радовало возвращение сюда. В оставшиеся несколько лет английские власти относились к нему внимательнее, и, по мнению Ромолы, «Вацлав наконец обрел настоящий приют и полную свободу. Никто больше не беспокоил его. Окружающие его люди обращались с ним так, словно он никогда не был душевнобольным, и он отвечал вполне нормальным поведением». За все время пребывания в Англии он ни разу не проявил признаков чрезмерного волнения или расстройства.

Александр Корда, старый друг Ромолы по Будапешту, устроил так, чтобы они остановились в «Грейт-Фостерс», роскошном отеле неподалеку от Эгама в Суррее, примерно в миле на восток от того места, где дорога Лондон – Эксетер граничит с Виргиния-Уотер. Это был прелестный кирпичный дом в позднеелизаветинском стиле, и они очень тихо встретили там Рождество. Остальную часть зимы они провели спокойно, играя в карты и шахматы, гуляя и посещая местный кинотеатр. Вацлав обожал «Идеального мужа» по Уайльду в постановке Корды. Он восхищался цветными фильмами, которых никогда не видел прежде, влюбился в Полетт Годдар и посмотрел фильм с ее участием дважды. Ромола написала мисс Годдар, и та прислала Вацлаву фотографию с автографом.

Тамара Карсавина и Надежда Николаевна Легат, вторая жена и вдова бывшего учителя Вацлава, имевшая балетную школу в Кенте, приехали навестить Нижинских. Он с удовольствием поговорил с мадам Легат об Императорской школе и Мариинском театре.

Весной 1948 года Ромола нашла маленький домик, называвшийся Уинмид в Виргиния-Уотер, на краю Виндзор-Грейт-парк. Вацлав с наслаждением гулял или ездил на машине по парку, а порой сидел в саду. Ромола иногда отвозила его в Лондон или в театр. Он видел индийские танцы Рама Гопала, с которым ощущал близость, и аплодировал юному гибкому мексиканцу Луисильо, выступавшему с труппой фламенко Кармен Амайи в Театре Принца (теперь Шафтсбери)*[407]407
  *Именно в Театре Принца я единственный раз в жизни увидел Нижинского. Он сидел в ложе слева от сцены. Лион Хепнер, импресарио, предложил познакомить меня с ним, но я был слишком застенчивым и отказался.


[Закрыть].

Падение подковы, висевшей над парадной дверью в Уинмиде, предвещало наступление полосы несчастий. Ромола упала и порвала связку. Ей пришлось пролежать восемь недель, во время ее болезни Вацлав нервничал и беспокоился. «Он брал мою ногу в руки и был очень внимательным». Затем слуга Вацлава, которого тот любил, сообщил о своем намерении уйти, и было нелегко найти ему замену. Александр Корда собирался поставить фильм, основанный на книге Ромолы, и обещал отвезти Нижинских в Америку. Теперь он решил, что не сможет поставить фильм, и Ромола оказалась без работы.

Вацлав позировал молодому польскому скульптору, который не только вылепил его бюст, но и сделал гипсовый слепок ноги. Вместе с Ромолой он посетил школу Легат в Танбридж-Уэлс и стал крестным отцом дочери молодого танцора. Иногда приезжала Маргарет Пауэр посидеть с ним, когда Ромоле нужно было уйти. Он снова занялся рисованием. Это была спокойная жизнь. Когда Ромола входила в комнату, он поднимал на нее глаза, улыбался с таким обаянием и нежностью, и ей казалось, что она вышла замуж за человека редкой души, а вся ее борьба и страдания оказались не напрасными. «Я ощущала себя абсолютно счастливой, просто сидя с ним в одной комнате, столько нежности и доброты он излучал».

Ромола обратила внимание на то, что во время прогулок он стал часто прикладывать руку к пояснице. Местный врач, доктор Уилсон, решил, что боль вызвана невралгией. Вацлав никогда не жаловался на здоровье – только время от времени на головную боль. Но осенью 1949 года произошло несколько вызвавших тревогу сильных приступов икоты. Ромола отвезла его в Лондон и показала профессору Плешу, знаменитому немецкому врачу, тогда уже вышедшему на пенсию, который определил болезнь почек и прописал строгую диету.

На Рождество Ромола получила сообщение, что ее мать умерла в возрасте восьмидесяти девяти лет. Срок аренды их дома в Вирджиния-Уотер истекал в конце января, и хозяин отказывался возобновить ее. 30 января Ромола еще не нашла другого дома, а когда она упаковывала вещи, Вацлав сказал: «Как цыгане!» Они вернулись на несколько дней в Грейт-Фостерс. «Затем совершенно неожиданно, – пишет Ромола, – абсолютно незнакомый человек майор Райт, услышавший о нашем затруднительном положении от какого-то агента по недвижимости, позвонил мне и сказал: «У меня есть дом с центральным отоплением у моря, неподалеку от Арундела. Он маленький, но приятный, особенно весной. Буду рад предоставить его мистеру Нижинскому». Это казалось слишком большой удачей, чтобы быть правдой, мы с благодарностью приняли предложение. Под завывание бури они отправились по направлению к Растингтону в Суссекс. Вацлав всегда нервничал в дороге, но через несколько дней он успокоился и, когда погода улучшилась, отправлялся на прогулки в парк герцога Норфолкского в замок Арундел. Они находились всего в нескольких милях от того места, где жила и училась Ромола, когда девочкой приехала сюда с мисс Джонсон. Но Нижинский, казалось, получал от прогулок меньшее, чем обычно, удовольствие; его лицо порой краснело, и он пользовался любой возможностью, чтобы присесть.

Из Парижа позвонил Серж Лифарь, чтобы обсудить гала-представление, которое он планировал дать в июне, и надеялся, что на нем будут присутствовать Нижинские. Это вполне их устраивало, так как Ромола собиралась показать Вацлава летом специалисту в Швейцарии. Лифарь также сказал, что собирается приехать с артистами Парижской оперы, чтобы принять участие в телепрограмме, и прибудет 2 апреля. Ромола решила, что приедет в Лондон с Вацлавом, чтобы повидаться с ними. Она выехала вперед, чтобы встретить Лифаря в аэропорту, а в воскресенье днем, 2 апреля, встречала Вацлава на вокзале Ватерлоо. Он весело помахал ей из поезда. Они остановились в отеле «Уэлбек», где их навещали Лифарь и его друг Жан Бо. Би-би-си пригласила их на репетицию французских танцоров во вторник.

В то утро Вацлав жаловался на головную боль, но тем не менее захотел выйти прогуляться. Ромола отвела его в находившийся неподалеку музей «Коллекция Уоллеса». Он внимательно рассматривал картины и долго простоял у картины Лайкре «Камарго». За ленчем у него было хорошее настроение, и он подписал несколько фотографий.

«Мы провели всю середину дня во дворце Александры, наблюдая за репетицией балета «Гранд-опера». Все это очень интересовало Вацлава – он всегда обожал механические изобретения. Рядом с ним главный инженер поставил телевизор, так что он мог одновременно наблюдать за представлением и за танцем на сцене».

Ему очень нравилась Нина Вырубова, которую он видел несколько месяцев назад в поставленном Роланом Пети старом балете Тальони «Сильфида», теперь она выступала с балетом «Гранд-опера».

«Ее танец очаровал Вацлава, он все время улыбался.

Репетицию прервали, и мистер Норман Коллинз, директор телестудии Би-би-си, предложил нам чай. Присутствовали Серж и несколько служащих компании. Вацлав выглядел веселым и довольным.

Когда мы вернулись домой, Ваца после легкого ужина сразу же лег спать. Он закрыл глаза и не хотел с нами разговаривать. Внезапно я заметила, что он сжал руки, а затем пальцами одной руки принялся исполнять танцевальные движения, как делал много лет назад, создавая новую хореографию. «Как странно», – подумала я. Затем левой рукой он стал выполнять пор-де-бра вокруг головы, как делал, танцуя «Призрак розы».

В среду утром Ромола почувствовала беспокойство по поводу состояния здоровья Вацлава и решила посоветоваться с врачом.

«Я позвонила ему около десяти часов и попросила тотчас же прийти, но он не смог. Температуры у Вацлава не было, но он отказывался есть и безжизненно лежал на кровати. Пульс у него был чуть быстрее обычного. Я принялась обзванивать знакомых, пытаясь найти заслуживающего доверия врача. Было уже около трех часов дня, когда мне наконец порекомендовали хорошего венгерского врача. В последнее время он практиковал в Германии и в Лондоне. Я позвонила ему и попросила как можно скорее приехать. Вскоре он прибыл.

Его встревожило высокое давление Вацлава, и он взял кровь на анализ. Мне он сказал, что не начнет лечение до тех пор, пока не получит результатов анализа, так как иначе не сможет правильно подобрать лекарство. Он не знал, в чем причина теперешнего состояния Вацлава, и сказал: «Если он страдает от артериосклероза, достаточно будет нескольких инъекций. Но если дело не в этом и у него больны почки, перед нами встанет гораздо более трудная задача».

Я умоляла его что-нибудь тотчас же предпринять, но он сказал, что не может. Теряя веру во всех этих врачей, я позвонила в Цюрих, но профессор Pop не ответил. Я послала ему телеграмму. Время шло. Вацлав апатично лежал, пока я в отчаянии звонила в разные места в поисках медицинской помощи.

…Вернулся венгерский врач*[408]408
  *Последовательность фактов несколько нарушена в книге Ромолы Нижинской «The Last Days of Nijinsky» («Последние дни Нижинского»). С ее помощью здесь удалось заново восстановить ход событий.


[Закрыть] и сказал, что результаты анализа хуже, чем он ожидал. Мы решили, что Вацлава следует поместить в больницу. Доктор посоветовал мне на следующее утро одеть его и отвезти на такси. Он хотел обойтись без машины «скорой помощи», чтобы не пугать Вацу…

Я все еще не осознавала, что жизнь Вацлава в опасности. Нерешительно я зашла в его комнату. Он сидел в постели и с интересом просматривал иллюстрированные газеты. Мы с санитаром почувствовали облегчение. Но он плохо спал и утром был беспокоен. Его лицо раскраснелось и казалось маленьким, на наши вопросы он не реагировал и выглядел оцепеневшим. Мы почувствовали тревогу, которую невозможно выразить словами, и вызвали машину «скорой помощи». Никогда не забуду, как мы везли его в больницу, закутанного в одеяла, словно новорожденного младенца, безжизненного и беспомощного».

Весь четверг Ромола пыталась получить помощь из Цюриха, но ей сказали, что профессор Pop уехал на пасхальные каникулы, и никто не знал куда. «Так как я всецело доверяла ему, то попыталась уговорить швейцарскую радиостанцию передать объявление, что присутствие профессора Рора необходимо в Лондоне. Но мой призыв оказался напрасным».

Вечером пришел священник, но Ромола не допустила его к Вацлаву, чтобы он не догадался, что умирает. На следующее утро – в Страстную пятницу – Нижинский впал в кому. Врачи стали вводить ему стрептомицин и сказали Ромоле, что, если смогут вывести его из комы в течение двадцати четырех часов, его жизнь будет спасена. Ромола пригласила еще одного консультанта, но он сказал, что Вацлав находится «за гранью человеческой помощи. Его почки отказали».

Ромола была в состоянии шока.

«Я стояла у постели Вацлава, в то время как санитар держал его за забинтованную левую руку, через которую внутривенно вводились лекарства и питание. Вацлав был без сознания, глаза его были все время закрыты… Он постоянно стонал и свободной рукой вытирал лицо. Ночь прошла. Я дрожала. Невозможно выразить словами боль, которую я испытывала».

В субботу утром постепенно наступило улучшение. «Начал действовать стрептомицин. Вацлав стал выходить из комы и понимать, что происходит вокруг. Нам следовало тщательно следить за своими словами… Он открыл глаза, они были красивыми и ясными. Он смотрел на меня нежным любящим взглядом». Вацлав смог сесть, санитар покормил его завтраком с ложки. Врачи сказали, что теперь есть надежда вылечить его, все смотрели в будущее с оптимизмом. Но когда Ромола разговаривала со старшей сестрой в соседней комнате, ее позвал швейцарский санитар Нижинского, Шнайдер. Нижинский откинулся назад на подушку – выражение его лица изменилось. Внезапно он резко выпрямился и сказал: «Мамаша».

«Не знаю, звал ли он свою мать или меня. А затем он протянул ко мне правую руку. Я наклонилась и поцеловала ее…

Я попросила медсестер сделать ему инъекцию, ввести кислород. Вацлав в последний раз вздохнул. Сестры беспомощно стояли вокруг, пока санитар укладывал Вацлава. Его глаза и рот были закрыты.

Различные мысли и чувства овладели мной, но среди них преобладала мысль: «Тебе среди миллионов женщин была дарована привилегия разделить его жизнь, служить ему. Бог дал его тебе. А теперь взял его назад».

Так умер Вацлав Нижинский на руках женщины, которая в течение тридцати семи лет была его женой и в течение тридцати – его кормилицей, сиделкой и второй матерью.

Была Великая суббота 8 апреля 1950 года. Я присутствовал на утреннем представлении балета в «Сэдлерс-Уэллс» и сидел рядом с Линколном Керстайном, директором «Нью-Йорк сити балле», который в 1932 году помог Ромоле с книгой, изменившей впоследствии всю мою жизнь. К этому времени я уже несколько лет издавал журнал «Балет», который сам основал, и был балетным критиком «Обсервера». В первом антракте служащий сказал, что меня приглашают к телефону. Редактор моей газеты сообщил о кончине Нижинского и сказал, что я должен срочно написать некролог в воскресный выпуск газеты. Я прошел за кулисы, и мне позволили написать и позвонить в офис Нинетт де Валуа. Внезапно мне пришло в голову, что ни я, ни Линколн Керстайн, ни Нинетт де Валуа не были бы там, где мы находились, и не делали бы то, чем занимались, если бы не было Дягилева и Нижинского; не выступал бы в этом театре балет «Сэдлерс-Уэллс» (вторая из двух трупп), а также «Нью-Йорк сити балле» под руководством Баланчина не выступил бы вскоре в «Ковент-Гарден».

В среду вечером 12 апреля я был в «Ковент-Гарден», когда Маргарет Пауэр, с которой я был едва знаком, подошла ко мне в перерыве и сказала, что Ромола Нижинская очень расстроена из-за того, что никто из английского балета не предлагает ей помочь нести гроб Нижинского на похоронах, которые должны состояться через два дня. Я попросил ее успокоить мадам Нижинскую, так как англичанину никогда не придет в голову предлагать такого рода помощь – нести гроб, и пообещал все организовать.

Погребальная месса состоялась в Сент-Джеймсе за музеем «Коллекции Уолласа» в пятницу 14 апреля. Помимо Ромолы Нижинской присутствовали бывшие коллеги – Тамара Карсавина, Мари Рамбер и Лидия Соколова. Гроб несли, построившись парами по росту, с самыми невысокими впереди – Серж Лифарь и Антон Долин; Фредерик Аштон и я; Майкл Соумз и Сирил Бомонт. Из всех нас только Бомонт видел Нижинского в период его славы. Впоследствии он признался, что гроб показался ему невыносимо тяжелым. Гроб поставили на катафалк. Мы с Аштоном не ездили на кладбище.

За гробом двигались две машины: в первой Ромола, Карсавина, Долин, Лифарь и Бомонт; во второй – Мари Рамбер, Фрэнсис Джейк (в прошлом один из танцоров), Маргарет Пауэр и Руперт Дун, участник дягилевской труппы в последние годы и один из основоположников английского балета. Похороны состоялись на кладбище Сент-Марилебон на Финчли-Роуд. Потом, когда участники траурной церемонии разошлись, Бомонт оглянулся и увидел новую одинокую фигуру, стоявшую у могилы, – это был индийский танцор Рам Гопал.

Но Нижинскому не позволили покоиться в мире. Как цыгану. В июне 1953 года Лифарь организовал перезахоронение его тела в Париже на кладбище Монмартра, рядом с Огюстом Вестрисом, где Лифарь надеялся тоже быть похороненным. Выкопав гроб, его установили в часовне на Марилебон-роуд. Правила требовали вскрыть его и удостовериться, что тело находится внутри. Затем внутренний свинцовый гроб был помещен в новый деревянный и перевезен на вокзал «Виктория», куда Надя Легат привела группу своих учеников, украсивших гроб цветами. Его сопровождала Маргарет Пауэр. Вторая заупокойная служба состоялась около десяти утра в русской церкви на рю Дарю. Бронислава Нижинская настояла, чтобы Вацлава похоронили в соответствии с русскими православными обрядами. Ромола находилась в Америке и не могла приехать. Присутствовали Преображенская и Егорова, а также Лифарь и многие танцоры и певцы «Гранд-опера». Администратор и министр изобразительных искусств произнесли речи. Церемония состоялась 16 июня 1953 года, две недели спустя после коронации королевы Елизаветы II.