Текст книги "Год Дракона"

А ведь мне действительно придётся это всё проштудировать, все эти труды, названиями которых он сыпет, словно у него библиотечный каталог перед глазами раскрыт, сердито думала Елена. Вот уж не было печали. Хотя бы для того, чтобы не путаться в терминах! А он ведь, наверное, в подлинниках все это читал, аж завидно. Что за невозможный тип! И так смотрит на меня все время. Он даже меня не клеит, это правда, – просто так смотрит. И так часто произносит моё имя! Конечно, он знает, – мне, как и всем остальным, это нравится. Нахал и наглец, иезуит и мистификатор, змей-искуситель!

* * *

– С вами тяжело спорить, – пожаловалась Елена.

– Да? Отчего же?

– Вы практически не злитесь.

– Это плохо?!

– Когда человек злится, он теряет контроль и раскрывается. И выбалтывает что-нибудь важное. А вы – никогда не злитесь. Иногда делаете вид, но это не в счёт, это приёмчик такой. Я сама так умею. По-настоящему вы не злитесь. Это удивительно и обезоруживает. Возникает отвратительное чувство: вы знаете нечто, всем остальным неведомое, и не доводите это до нашего сведения, руководствуясь исключительно заботой о нашем душевном равновесии.

– Откуда ты это взяла?!

– Что?

– Откуда ты знаешь то, что сейчас сказала?!

Елена подняла на Майзеля глаза, и ей сделалось страшно. Перед ней находился вовсе не человек, а самый настоящий дракон. Он оставался при этом в человеческом облике, – но это не имело ровным счётом никакого значения.

– Вы сумасшедший, – тихий голос Елены дрогнул, но отвести взгляд она оказалась не в силах. – Опасный сумасшедший.

– Ну, ты почти угадала, – Майзель вздохнул, и драконье выражение исчезло с его лица, а глаза перестали жечь.

– Что именно? – Елена уже опомнилась и вцепилась в Майзеля совершенно бульдожьей хваткой. – Назвав вас сумасшедшим, или когда обмолвилась о некоем знании?

– Это неразделимо, пани Елена, – он усмехнулся.

– И что это за знание?

– Когда-нибудь, – возможно, я скажу тебе.

– Если заслужу?

– Если увижу, что ты готова.

– Я готова.

– Нет. Пока – нет. Поверь, я знаю.

Елена никак не могла прогнать от себя картину, минуту назад представшую перед её глазами, – как человек превращается в дракона. О, нет, это не пахло дьявольщиной. Но превращение оказалось таким необъяснимо реальным! Дракон. И это напугало Елену больше всего.

– И часто вы корчите эту рожу?

– Рожу?

– А что же это?!

– Ну, ты первая это так назвала, – он улыбнулся.

– Если вы ждёте от меня благоговения и трепета, то совершенно напрасно. Я стремлюсь понять вас, понять, что вы такое, как стали таким и почему, – Елена пожала плечами и поёжилась. – А для благоговения и трепета найдите себе кого-нибудь попроще.

– Что я такое и почему, – повторил Майзель задумчиво и покачал головой.

Какая красивая у него голова, вдруг подумала Елена. Большая, красивая. Господи, что со мной?!

– Я сам не знаю, что я такое. А уж тем более – почему, – он посмотрел на Елену и усмехнулся чуть грустно. – Я знаю одно. Чтобы сделать что-то хорошее, надо сделать сначала плохое. Или не сначала, но – тоже. Почему все устроено именно так, я не знаю. Наверное, хорошее больше не из чего делать. Добро получается только из зла, под видом добра успешно вербующего себе сторонников. И ты ведь тоже, пани Елена. С тобой тоже случилось плохое. Плохое и страшное. Но ты сильная, ты не сдалась, а сделалась лучше, мудрее и чище. И гораздо отважнее, чем прежде.

Да что же ты знаешь такое, в ужасе подумала Елена, чувствуя, как немеет спина от тысяч вонзившихся в неё ледяных иголочек. И откуда ты знаешь это, чудище?!

– А рожа, – он снова посмотрел на Елену. – Иногда это происходит помимо моего желания, и мне это не нравится. Вообще-то я использую эту, как ты соизволила выразиться, рожу исключительно по мере надобности, степень которой определяю лишь сам. Я тебя напугал? Только честно.

– Да. Я испугалась. Но не вас. За вас.

– Почему?

– Опять?!

– Извини, – Майзель улыбнулся.

Когда он так улыбался, Елена была готова ещё не то ему простить.

– Почему? – снова спросил он, на этот раз совершенно по-человечески.

– Предлагаю обмен. Вы скажете мне всё, что вы знаете, а я отвечу на ваш вопрос. По рукам?

– Нет, пани Елена, – Майзель укоризненно покачал головой. – Это шантаж. Меня никто не может шантажировать. Только я могу и буду делать это со всеми. Это моя привилегия. Даже тебе я этого не позволю.

– Даже? Как интересно. Я вас предупреждала: не смейте меня клеить! А вы всё время пытаетесь!

– То есть? – он приподнял правую бровь.

– Не играйте бровями! Вы… вы все время меня обволакиваете! Думаете, я не вижу ничего?! И… чёрт вас подери всего совсем!

– Я не виноват. Я тут вообще ни при чём. Это происходит само собой.

– Прекратите.

– Нет, правда. Ты в зеркало смотришься? И почему ты всё время в чёрном, в тёмно-синем? Тебе удивительно пошло бы голубое, белое. Или розовое.

– А вы?! – оторопела Елена. – А вам, в таком случае, пошёл бы конский хвостик с мелированием и пара серёг с крупными бриллиантами! Смягчите ваш бескомпромиссно-суровый облик, вы не викинг и не самурай в походе! У вас, вообще, есть другая одежда, кроме этого нелепого маскарадного костюма?!

– Нет.

– Что?!

Майзель усмехнулся и произнёс:

– Гардероб.

Елена услышала короткий мелодичный сигнал и обернулась. В стене открылось освещённое, чуть ярче окружающего, пространство – штанга с полудюжиной висящих на ней совершенно одинаковых «сюртуков» и брюк, узкая полка для белья и рубашек, несколько пар точно таких же, как сейчас на Майзеле, сапог. И ничего больше.

Елена перевела ошалелый взгляд на Майзеля. Ничего нет, подумала она. Ничего, принадлежащего ему лично. Только форма. Лишь инструменты. Боже мой – я с ума с ним сойду!

Майзель тихонько и как-то даже снисходительно рассмеялся.

– Ты всё ещё никак не решишься поверить.

– Но в это невозможно поверить! Чего ради тогда вы подгребаете под себя весь мир!?

– Я тебе объясню, какую тенденцию мы переломили, чему воспрепятствовали, – кивнул Майзель. – Всё сущее должно было принадлежать тёплой компании, управляющей эмиссией мировой валюты. Но тут появились мы – с мизером, и начали отыгрывать у них то, что они уже привыкли считать бесповоротно своим. Словно голодные, злые хищные птицы, мы вырывали у них самые лакомые куски. Но не пожирали их сразу, давясь и клекоча от жадности – мы относили их нашим птенцам. И когда они встали на крыло, наши «Соколы», мы стали державой. Опираясь на фундамент, заложенный ещё во времена Франца-Иосифа, на наследие Масарика, мы совершили почти невозможное. Почти – ведь у нас получилось.

– Зачем?!

– Тёплая компания никогда не заглядывала дальше собственного носа. Загрести всё себе под седалище – это и было их целью. Венцом разума, концом полёта. Всё вокруг принадлежит им, они не просто богаты – они владеют всем, а вокруг – лишь толпы рабов, трясущихся от страха перед террористами, экологической катастрофой, тайфунами и цунами, неспособных даже на бунт! Ведь рабы полностью зависят от них: получают зарплату в их корпорациях, живут в домах, принадлежащих их банкам, ездят на авто, купленных на банковскую ссуду, покупают продукты по кредиткам, выданным под грабительский процент. Они – альфа и омега! Всё. Конец истории. Их рай построен, им нечего больше хотеть. Мелкие издержки в виде подохших от голода или болезней – или землетрясения – нескольких миллионов «насекомых» не могут его поколебать. Пусть дохнут, – меньше ресурсов придётся им выделить.

– Но это же примитивно! – вырвалось у Елены. – Это даже не заговор мудрецов – это заговор идиотов!

– А только идиоты и могут строить заговоры.

– Подождите вы с вашими заговорами! – отмахнулась Елена. – Они что же, по-вашему, – не понимают, что удержать уровень цивилизации…

– Невозможно ни с пятью, ни десятью миллионами даже самых вышколенных рабов, – подхватил Майзель. – Ты права! Не хватит и пятисот. Цивилизацию вообще нельзя удержать – её можно лишь двигать вперёд, иначе она рухнет.

– А они этого не понимают?!

– Разумеется, нет, – пожал плечами Майзель. – Откуда? Кто им объяснит? Когда? Они же лучшие, соль земли. А на самом деле разума у них – ни на грош, зато сколько фанаберии! Ни мелкое, ни среднее предпринимательство не в состоянии состязаться с корпорациями, с их юридическими службами, карманными банками, частными армиями, возможностью перемещать миллиарды за доли секунды с континента на континент. Он уничтожили это предпринимательство – основу гражданского общества, самостоятельности, независимости. Растоптали все национальные государства. Они скупили за гроши возводимую столетиями собственность, – рассказать тебе, как они расправились с независимыми бензозаправками в Европе?

– Спасибо, – буркнула Елена. – Я знаю.

– А потом они отняли и эти деньги – рассказав сказочку про биржи и акции. И раскрасили всё вокруг в корпоративные цвета. И сделали вид, будто это они все построили и создали. И стали платить себе за это зарплаты в десятки миллионов. Они заняты грабежом, а в перерывах их интересует отнюдь не анализ и не синтез, а удовольствия. Они называют «эффективностью» и «сокращением издержек» погром доступной медицины и образования, уничтожение доступного жилья и общественного транспорта, государства вообще. Они поют песни о «демократии», хотя даже ребёнок понимает: в корпорациях, в навязываемой ими системе нет ни следа демократии, – это ложь, оруэлловский новояз. Они присвоили себе всё – даже войны! Они покупают себе траченную молью мазню и оплачивают постмодернистские кривляния, прикармливая так называемых интеллектуалов, долженствующих обслуживать их идеологический корпус. Они строят себе дворцы, в которых не живут, и яхты, каждая из которых стоит, как школа или детский сад, и плавают на них две недели в году. Они занимаются «благотворительностью», поощряя трайбализм и резню, поставляя пушечное мясо для сетей террористов. Истинно человеческое удовольствие, экстаз разумного существа – понимание, открытие, познание – им недоступно. Удовольствия, доступные им – это возбуждение вкусовых пупырышков и сокращения мышц при оргазме. Они животные. Скоты. И это они натравливают вас на нас, – из страха потерять свои жалкие, скотские радости.

– Но как же так получилось?! – Елена смотрела на него сердито, как будто Майзель был во всём виноват.

– Они хищные, изворотливые, хитрые и опасные. Беспринципные, безжалостные, бесстрашные. И оттого – опасные ещё более. Как мартышки с водородной бомбой. Они готовы на всё ради сохранения своих привилегий и удовольствий. Представительная демократия, призванная держать их в узде, не может им помешать. Они уяснили себе её механизмы, её инструментарий – и всё подгребли под себя, оседлали. Не было никого, способного им помешать.

– Пока не появились вы, – пробормотала Елена.

– Именно, – вскинул голову Майзель. – Способ защиты человечества – цивилизации – от паразитов непременно должен был появиться. И мы появились. Открыто вышли на сцену и заявили: всё, хватит. Мы люди – и мы сильнее любых хищников, даже похожих на нас. Мы разумны – и понимаем, что, почему и зачем. Если это необходимо для нашей защиты – для защиты наших женщин и наших детей – ради их будущего – ради цивилизации, от которой это будущее зависит – ради бессмертия Человечества, ради жизни Вселенной – мы их победим. Уничтожим.

Так вот как ты стал Драконом, подумала Елена. Вот оно что.

– А ты-то сама, пани Елена? Многие на твоём месте уже стали бы вполне состоятельными, если не богатыми, людьми. Какой-нибудь американец или немец – уж точно. Гонорары, роялти, процентики, дивидендики – и пожалуйста. А ты? Как только у тебя заводится лишний геллер, ты начинаешь в панике озираться вокруг: кому его всучить, кто больше нуждается? Избавившись от денег, ты испытываешь вовсе не гордость от сознания: какая я правильная, как я хорошо, богоугодно, можно сказать, поступаю, – нет. Ты чувствуешь лишь облегчение: ф-фу, святые головастики, больше не надо об этом думать. Ты живёшь в квартире, доставшейся тебе от родителей, и ездишь на музейном экспонате. И квартира всё ещё государственная!

– Мне некогда заниматься всякой ерундой, – отрезала Елена, чувствуя, как становятся рубиновыми мочки ушей. – Какое вам, собственно, дело до того, где я живу и на чём езжу?!

– Даже «исторические» номера тебе заказал и принёс участковый, – покачал головой Майзель. – Иначе ты до сих пор исправно вносила бы огромный налог за «чижика», чей выхлоп уже давно не соответствует принятым экологическим нормам.

– И вы теперь пана Витоха за это накажете?! – рассвирепела Елена. – Не вздумайте его трогать!

– Напротив, – рассмеялся Майзель, – мы его наградим. Тот, кто с любовью делает своё дело, кто заботится о людях, вверенных его попечению, будет непременно награждён и отмечен. Мы не станем повышать его в должности, присваивать генеральское звание и назначать сенатором. Нет. Но он будет с гордостью носить по праву заслуженный орден Железной Короны с лавровыми листьями. И мы расскажем о нём кадетам полицейских школ, и напишем о нём в «Народном слове», и его дети, внуки и правнуки смогут им гордиться. Разве не для этого живёт человек?

– Простите, – Елена кусала губы от досады.

– А я вовсе на тебя не сержусь, – с мягким укором произнёс Майзель. – Я пытаюсь дать тебе понять: мы – точно такие же, как ты. Всё, что у нас есть, нам не принадлежит. Всё это работает на людей, для людей. Самые лучшие, непревзойдённые – но инструменты, пани Елена. Для работы.

– Так вот почему нет матиссов с гогенами, – пробормотала Елена. – Мне следовало давным-давно догадаться. Вы меня заморочили, чудище!

Елена вдруг решительно поднялась.

– Знаете, что? До свидания. На сегодня точно хватит.

– Как скажешь, – Майзель повёл рукой, распахивая двери. – Завтра в шесть. Пожалуйста, осторожно на поворотах.

Не говоря больше ни слова, Елена стремительно вышла.

Как же упоительно ты хороша, когда сердишься, улыбнулся Майзель ей вслед. Смотрелась ли ты в зеркало и уверилась ли ты… Ангел мой. Да что же это со мной?!

* * *

Явившись на следующий день, Елена едва дождалась шести вечера – и опять бросилась в схватку, которую посчитала незаконченной. Она просто не умела отступать. Как и Дракон.

– Если вы такие, как вы говорите, – проклятье, подумала Елена, они и в самом деле такие, это же очевидно, а я – дура, безмозглая идиотка, как я могла, как посмела не разглядеть?! – то зачем вам именно монархия? Чем не устраивает вас демократическая форма правления?

– Демократическая – устраивает, пани Елена. А республиканская – нет. И пожалуйста, не нужно совмещать эти два понятия. Они вовсе не тождественны, дорогая. И Корона – один из ярчайших тому примеров.

– Примеров чего?!

– Примеров отлично функционирующего государства. А секрета ведь никакого нет. Весь якобы секрет – в том, что монарх своим существованием ограничивает присущую политикам жажду власти, занимая недосягаемую для них абсолютную вершину – недосягаемую по определению. Республиканский порядок такого предохранителя лишён. Правда, есть некоторое попущение: с нашим Законом о Престоле у человека, избравшего поприще государственной службы, остаётся пусть небольшой, но шанс эту вершину всё же занять. К счастью, для этого он ни в коем случае не должен быть политиком.

О боже, в смятении уставилась на Майзеля Елена. Опять он поворачивает всё так, что с ним невозможно не согласиться!

Впрочем, так легко сдаваться она не собиралась:

– А ещё? Мифология? Архетипический код?

– Ты знаешь историю о датском короле и евреях, которых практически всех вывезли в Швецию в период оккупации?

– Ну, все было вовсе не так сказочно.

– Нет, не сказочно. Не было прогулок с жёлтой звездой на груди – её вообще в Дании не вводили. А почему? В беседе с премьером Булем Кристиан заявил: если немцы прикажут евреям носить этот позорный знак, мы все его наденем. И позаботился о том, чтобы содержание беседы довели до ушей фюрера. Было такое?

– Было. Я и не собиралась это оспаривать.

– И народ – весь народ – поддержал своего монарха. Хотя речь шла всего о каких-то восьми тысячах человек. Евреев, пани Елена. Которые наверняка не были ангелами и уж точно не пользовались никакой особенной любовью датчан. Может, их и не ненавидели, но и любить – наверняка не любили. Зато датчане любили своего короля и безгранично доверяли ему. Его благородству и чувству справедливости. И поступили согласно его воле – спасли евреев.

– Евреев спасали от нацистов везде. И в самой Германии, и у нас, и в других странах – везде. Причём здесь монархия?

– Везде, это так. Но везде это оказалось личным душевным порывом честных, благородных, справедливых людей, а не государственной волей. А в Дании – было. И в Болгарии. И в Испании, хотя вместо короля там был кровавый деспот и диктатор Франко. Франко вернул народу монархию, – именно потому, что понимал её значение, хотя у него и не всё задуманное получилось. Только настоящий государственный муж способен на поступок. Только сильная власть. Сильная и честная. Как у нас. И заметь, пани Елена – даже нацисты, у которых не было ничего святого, утёрлись, как сявки, и проглотили это – и в Дании, и в Болгарии. В Болгарии примеру короля вообще последовали все – и подданные, и церковь. И немцы ничего не сделали. Они убили Бориса Третьего, но волю его нарушить не осмелились. А будь на месте Кристиана или Бориса какой-нибудь премьер или президент?

– Иногда ваши сказки приводят меня в самое настоящее бешенство, – сердито заявила Елена.

– Какие же это сказки, пани Елена? – удивился Майзель. – Разве я выдумал всё это?!

– Нет. Но это сказки, – ведь они так редко случаются в обыденной жизни! И в этом их прелесть. В этом смысл чуда, если хотите! А вы?! Вы обладаете непостижимым умением доводить концентрацию сказки в жизни до такого градуса, что граница между жизнью и сказкой перестаёт быть видна! Так не бывает, понимаете?!

– Бывает. А тебе нечего возразить по существу.

– Есть.

– Только, пожалуйста, конкретно и по существу, – весело оскалился Майзель. – Ясно, вас всех взбесил наш отказ от республиканских институтов, и вы больше ничего вообще не желаете видеть.

– Напрасно вы так считаете. Мы видим, и хорошее мы тоже видим, – вполне отчётливо. Но мы не собираемся вас за это хвалить! Хорошо – это нормально! А вот за плохое, вами вытворяемое, мы будем трепать вас совершенно безжалостно!

– Валяй, – разрешил Майзель.

– Сейчас наваляю, – грозно пообещала Елена. – Конкретно и по существу. Чудовищная милитаризация, вами начатая, и которую вы, похоже, не собираетесь заканчивать, – это что такое?

– Это инструмент, и основа его – лучшие солдаты на свете, – улыбнулся Майзель. – Мы столько сил положили на это!

– Прекратите юродствовать, – рассвирепела Елена. – Они погибают в ваших геополитических игрищах!

– Погибают, – кивнул Майзель, и лицо его потемнело. – Но они погибают в бою. Хотя мы и делаем невозможное, чтобы это случалось как можно реже, они все-таки гибнут. Ты думаешь, нам нравится это? Если бы я мог всех их заслонить, – но они не примут этого никогда! Мы снабдили их лучшим оружием, их ведут в бой великолепно подготовленные офицеры, они опережают своих противников по технологическим параметрам на порядок, а то и на два – но на войне гибнут люди. Армия, какими бы научными чудесами она ни оснащалась, это, прежде всего, люди, воинский дух. Это молодые мужчины, пани Елена, они полны сил и желания сделать что-нибудь стоящее и настоящее. И они идут в армию, в спасательные подразделения, в бой со стихией и со всякой нежитью. По-твоему, было бы лучше для них погибать от героина и иммунодефицита?! Не все, в конце концов, способны и желают стоять у конвейеров и торговать пирожками и галстуками. Есть целый слой людей, которые должны непременно сражаться. Они не могут быть лифтёрами и клерками. Они рождены солдатами и должны ими стать. А если они вынуждены проводить жизнь перед телевизором, они не живут её, а переживают. Да ты на себя посмотри! Мы просто даём им шанс состояться.

– Но вы же всё время воюете! Почему? Зачем?!

– Затем, что без войны нет армии, а есть толпа вооружённых людей, игрушка политиков и бездна, куда улетают бюджетные деньги, – спокойно отразил её реплику Майзель. – И только воюющая армия готова и способна побеждать.

Елена, охваченная отчаянием, сотрясаемая внутренней, невидимой дрожью, молчала. Он прав, он опять прав, негодовала она. Да что же это такое?!

– Вы просто задурили им головы своими сказками о рыцарях и красавицах, королях и драконах! «Бремя белых» – неофициальный гимн лейб-гвардии!

– Прекрасные стихи, – Майзель опёрся рукой на спинку дивана и чуть откинул назад голову. – И перевод мы выбрали самый лучший.

И, прежде, чем Елена успела что-нибудь предпринять, начал читать, отбивая такт ногой:

 
Крепись, мужай, подъемля бремя Белых,
Храни терпенье всякий день и час,
Гордыню прячь, и в толпах оробелых
Умей быть грозным, – но не напоказ!
Крепись, мужай, подъемля бремя Белых,
Трудись, добившись власти над людьми.
Больных, голодных и осиротелых
Ты вылечи, согрей и накорми.
Крепись, мужай, подъемля бремя Белых,
Страстей недобрых выдержи накал.
Не жди вотще успехов скороспелых
И лёгких, незаслуженных похвал.
Будь начеку, – ведь по тому, как часто
Ты склонен к отступленью иль к борьбе,
Рассудит люд угрюмый, но глазастый
И о богах твоих, и о тебе.
Крепись, мужай в отчаянное время,
Когда не награждают по труду,
И встретив тех, кто вынес то же бремя,
Предай себя их честному суду![36]36
  Редьярд Киплинг, «Бремя белых». Перевод Евгения Фельдмана.


[Закрыть]
 

– Хотите честности?! – свирепо продолжила Елена, пытаясь избавиться от наваждения, в которое погрузилась – мастерство и мощь, с какими декламировал Киплинга Майзель, едва не заставили её напрочь забыть о предмете спора, и на свою слабость Елена разозлилась даже больше, чем на своего визави. – Не думайте, я всё понимаю – в конце концов, я была свидетелем того, как смотрят на вас эти мальчишки. Но вместо того, чтобы научить их, используя свой авторитет, жить в гармонии с реальностью, вы заставляете их метаться в попытках эту реальность изменить!

– Ну, не могу же я в одиночку этим заниматься, – развёл руками Майзель. – Я люблю славную мужскую компанию, и солёные словечки люблю, и подраться, и перепить могу, кого хочешь. И не вижу в этом ничего плохого. Не может быть гармонии с реальностью, пани Елена, потому что реальности, как таковой, тоже нет. Есть мы и стихия. Её нужно обжить и переделать так, чтобы было весело, удобно и интересно. А в армии они учатся именно этому. Учатся ответственности и дисциплине, какой в мирной жизни научиться невозможно, – всему тому, без чего твоя хвалёная свобода и демократия превратятся в хаос и вседозволенность, войну всех против всех.

– Да сколько же можно всё так упрощать! Всё на самом деле гораздо, неизмеримо сложнее!

– Потому, что вы этого хотите. А мы не хотим. Мы хотим простоты, настоящей простоты! Когда враг – это враг, а брат и друг – это брат и друг, а не баланс интересов. Когда отвага и мужество – это отвага и мужество, а любовь – это любовь. Когда данное слово – умри, но сдержи. И если смерть – то смерть в бою, стоя, с мечем в руках, на вершине горы мёртвых вражеских тел!

Елена смотрела на Майзеля с ужасом. Он спокойно и сильно излучал благородство. Не сверкал, рисуясь, а именно излучал. Что же, он от своих королей этого набрался?! Эта постоянная готовность ввязаться в драку со всякой гадостью, неважно, где и когда, неважно, какие у тебя шансы. Не отвернуться брезгливо, а драться. Да ведь он так и не вырос из сказок о парусах и всадниках, с нежностью подумала вдруг Елена.

И, сама испугавшись этой нежности, этого понимания, почти закричала, топнув ногой:

– Это ужасно! – Елена сдавила пальцами виски. – Так не бывает, так не было никогда, всё это выдумка глупых безграмотных романисток, чёрт вас подери всех совсем!

– Будет, пани Елена. Хотеть – значит мочь!

– Боже мой, откуда же вы взялись, – чуть не плача, проговорила Елена. – Откуда свалились?! Что вы сделали с нами? За что?!

– Хочешь, я расскажу? – Майзель вдруг шагнул к дивану и опустился рядом с Еленой на подушки. – Хочешь? Я ведь обещал тебе историю. Помнишь?

– Да. Помню, – замирая от какого-то странного предчувствия, прошептала Елена.

– И я помню. Так ясно, будто это случилось вчера. Несколько дней назад отец привёз новый телевизор. Тихий вечер, – почти как сейчас, только уже было совсем темно: август. И на выпуклом, чёрно-белом экране – танки, колонны танков: в облаках пыли – на дорогах, в смрадном дизельном дыму – на улицах. Растерянные люди с перевёрнутыми лицами. Торжественно-озабоченный голос диктора, такой непереносимо трескучий: «На улицах Праги стали бесчинствовать нечёсаные юнцы. Бандиты и контрреволюционеры провоцируют советских солдат выстрелами из-за угла». И отец, громко всхлипывающий, и размазывающий слёзы по щекам, – я никогда прежде и никогда после не видел его таким. И мама, прижимая меня обеими руками к своему животу, тоже плачет, и кричит отцу: «Тише! Тише! Ради бога, да сделай же тише!»

Словно не замечая, как Елена смотрит на него, – зажав рот рукой, расширившимися, почерневшими глазами, – Майзель продолжил:

– Отец никогда в жизни не интересовался спортом. Только когда чехи играли в хоккей – с русскими, с канадцами, с немцами, неважно – все в доме ходили на цыпочках, даже кошке нельзя было мяукать. И когда чехи выигрывали, он пел.

Голос Майзеля звучал тихо – наверное, в четверть силы. Елена, застыв, будто заколдованная, ловила каждый звук:

 
Кде домов мой, кде домов мой?
Вода гужчи по лучинах,
бори шуми по скалинах,
в саде скви сэ яра квет,
зэмски рай то на поглэд;
а то е та красна зэмне,
зэмне чэска, домов мой,
зэмне чэска, домов мой!
 

О боже, пронеслось в голове у Елены. Великий боже, что же ты с нами творишь?!

Майзель провёл рукой по волосам:

– Дед с бабушкой и с отцом – ему было девять – бежали в тридцать восьмом в Польшу. Единственные из большой, больше сорока человек, семьи, – остальные погибли в Терезине в сорок третьем. Всех. Они жили вон там, – он махнул рукой в направлении Юзефова[37]37
  Еврейский квартал в Праге.


[Закрыть], – на Веженской. В тридцать девятом, когда началась польская кампания, они оказались в советской зоне. Потом – война, эвакуация в Омск. Дед умер от тифа. Бабушка работала бухгалтером на какой-то фабрике, я сейчас уже не припомню названия, и в сорок пятом директор забрал её с собой в Столицу Республики – восстанавливать радиозавод. Я не знал о том, что отец – родом из Праги, лет до четырнадцати. Мама увидела, как я собираю альбомы и вырезки с видами Града, карты, истории, Кафку, Майринка, – и только тогда рассказала мне. А отец, – так ни разу и не заговорил об этом.

Он сложил руки на груди и откинулся на спинку дивана:

– Этот пепел, пани Елена, – он здесь, в этой земле. В моей земле. Я вернулся, – помнишь? Вы – славяне, вы – потомки гордых, красивых, великодушных и бесстрашных воинов. Это никуда не могло деться. Я всего лишь помог этому проявиться. Больше я ничего не мог сделать для вас. Остальное вы создали сами.

Тишина повисла в кабинете. Внизу шумел огромный город, – но в кабинете было удивительно, даже пугающе, тихо. Елена сидела, закрыв глаза, пытаясь унять бьющий её озноб, и молчала.

– Ты озябла? – обеспокоенно подался к ней Майзель. – Ах, я болван! Божена! Температуру поднять – на два градуса!

– Прекратите, – одними губами прошептала Елена. – Мне не холодно. Кто-нибудь ещё знает об этом?!

– Вацлав, Марина и Гонта. Теперь вот и ты.

Если ты хотел меня потрясти, подумала Елена, ты не смог бы выбрать для этого лучший способ. Пожалуй, никто бы не смог. Такой удар мне не удержать. Вместо всего остального, впрочем, безумно интересного – было бы достаточно одного этого. Coup de grâce[38]38
  Удар милосердия (франц.)


[Закрыть]. Или – ты знал и об этом тоже?!

– Вот в чём дело. А вовсе не в переселении душ, – Елена обхватила себя руками за плечи.

– Всё равно – это мистика, чепуха, сентиментальные сопли. А я – Дракон, а не инженю на пенсии.

Он встал, шагнул к окну. И, обернувшись, позвал Елену:

– Подойди сюда, пани Елена.

– Что?!

– Пожалуйста. Я не кусаюсь.

Она поднялась с дивана и, всё ещё не понимая, чего он хочет от неё, подошла и остановилась рядом с Майзелем. А он вдруг обнял её за плечи, – Елена вздрогнула, хотя в этом жесте и прикосновении не было никакого намёка на интим. Вздрогнула, но не отстранилась. И Майзель, похоже, оценил это:

– Посмотри вниз. Нравится?

Внизу, переливаясь чудесной, величественной симфонией света, широко и привольно раскинулась Прага, – город её детства, город любви, город милых, приветливых, полных достоинства людей, город улочек и маленьких средневековых площадей, город уютных ресторанчиков и пивных погребков. Город славной и отчаянной борьбы за свободу с теми, кто хотел её отнять. Город святого Вацлава. Город прекрасных и мудрых легенд, столица Священной Римской Империи, город королей и мастеров. Город Дракона. Сердце великой державы, созданной неодолимой волей стоящего рядом с Еленой сейчас человека, и тех, кого он вытащил из небытия. Город, исполнивший древнее пророчество и засверкавший вновь, словно огромный алмаз в короне планеты. Город, с которым столько всего было связано в судьбе и жизни Елены!

Она кивнула, не в силах произнести ни слова, понимая: любые слова прозвучали бы сейчас либо выспренно, либо глупо.

И Майзель снова заговорил:

– Мне тоже. Ведь и мои предки строили это. Эти города, эти дороги, эти великие торговые пути, соткавшие континент в единый организм. Вместе с вами, пани Елена. Вы не хотели понять – мы с вами вместе, мы любим то же, что любите вы, мы вместе строим наш общий дом, в котором так удобно и весело будет жить. Вы прогоняли нас, убивали и жгли, а мы возвращались – и по-прежнему жили среди вас, не смешиваясь с вами, и любя вас, как дорогих, но неразумных детей. Да вы и есть наши дети, поверившие в спасение, которое призывал отчаянный юный рабби, не желавший мириться с несправедливостью. А его ученики, назвав его Спасителем, разнесли веру в его правоту по всему свету. Благодаря или вопреки, – но посмотри же, каким стал этот мир. И я не позволю ему исчезнуть. Это наше. И это моё.

Полумрак кабинета, встречаясь со светом, струящимся в окно, заострил черты его лица, тем самым придав произносимым словам ещё большую силу. Елену снова охватила дрожь.

– Хорошо, – не отстраняясь, проговорила Елена. – Я, кажется, поняла. Может быть, ещё не всё и не совсем до конца, но очень многое. Дракон, есть у тебя что-нибудь выпить, – покрепче токайского?

Елена увидела, как изумлённо взлетели вверх его брови, – и тотчас же открытая, совершенно мальчишеская улыбка осветила его лицо.

– Ну да, – независимо пожала плечами Елена. – Когда-то же это должно было случиться. Ты ведь меня предупреждал.