Текст книги "Год Дракона"

За свою жизнь Елена сталкивалась с разным отношением к себе как к журналисту – от пренебрежительно-снисходительного до агрессивно-злобного. А Майзель оказался настоящим партнёром. Он подпускал шпильки, и подтрунивал над ней иногда, и на её колкости хмурился, – но главную, партнёрскую, линию выдерживал всегда, – неукоснительно. Твёрдо не соглашаясь, когда не был согласен. А иногда и собственные убеждения Елены вдруг разворачивались перед ней какой-то новой гранью, под невидимым до поры углом, – и Елена терялась: как же так? Неужели я признаю его правоту?!

Они осторожно, но неотвратимо двигались навстречу друг другу. Через страницы одних и тех же книг, прочитанных в юности. Через одинаковые мечты и томления духа, что довелось испытать им обоим. Наводя тоненькие мостики цитат и аллюзий. Скрещивая шпаги фраз над бездной. Когда-нибудь, всё чаще думала Елена, придётся нам опустить разящую сталь, перевести дух и посмотреть друг другу в глаза. Что же мы увидим – и он, и я?!

Елена знала, как Майзель поступает с теми, кто встаёт у него на пути. Ей рассказывали по-настоящему жуткие вещи – люди, которым она не могла не поверить. А ей не хотелось в это верить, – он не был похож на палача. Но её поражала та поистине эпическая, библейская жестокость, с которой он истреблял своих противников. Не хитрость, не изящество интриги, – куда же без них, ведь это Дракон! Именно – ветхозаветная ярость Иисуса Навина. И с ужасом Елена понимала: это не столько отталкивает её от Майзеля, сколько, напротив, влечёт к нему.

* * *

– Я тебе ещё не надоел, пани Елена?

– Дорогие гости, не надоели ли вам хозяева? Нет, – она еле удержалась, чтобы не показать Майзелю язык. – Вы ещё не познакомили меня с Квамбингой, хотя обещали. И историю обещали, а я её так пока и не услышала.

– Будет, будет тебе Квамбинга, не волнуйся, – улыбнулся Майзель. – А с какой истории мне начать? У меня их целая куча.

– Начните с похищения.

– Какого?!

– Как вам с вашими друзьями удалось умыкнуть целую страну? Только не усмехайтесь: «О, это было совсем не трудно!» Это даже не стибрить пару миллиардов из банка, запертого на ржавый висячий замок!

– А разве официальная история об этом умалчивает? – удивился Майзель.

– Вы хотите сказать – официальная версия соответствует действительности?! – ошарашенно уставилась на него Елена.

– По-моему, мы можем только гордиться содеянным, – пожал Майзель плечами. – Настоящим делом, а не припудренным враньём. От горстки большевиков тоже никто не ждал даже захвата власти, – а уж об удержании и вовсе речи не шло. Наши контрагенты и в Москве, и в Вашингтоне сочли нас лишь ловкими бандитами, – чуть более ловкими, чем все остальные. Мы тщательно демонстрировали управляемость, да ещё пообещали им оффшорный рай. А ведь Ленин не раз повторял: буржуи сами протянут нам верёвку, на которой мы их повесим. Старик оказался провидцем.

– Как же меня бесит ваша страсть упростить всё на свете, – медленно проговорила Елена. – Они нас сочли, мы им пообещали. Ленин-то тут причём?! Это же смешно, наконец! Что у вас с ним может быть общего?!

– Повесить, батенька, непременно повесить, – сначала повесить, потом расстрелять! – преувеличенно грассируя, продекламировал Майзель.

– Детский сад, ей-богу, – скривилась Елена. – Вы убивали? Сами? Собственноручно?

– Не веришь? Считаешь, я на это не способен?

– Верю. Словам – верю. Своей информации – тоже верю. Не могу сомневаться. Но ваши слова и моё знание чудовищным образом не совпадают с моим обонянием. Этого просто быть не может.

– Обонянием? О чём это ты? – удивлённо приподнял брови Майзель.

– Я видела тех и говорила с теми, кого называют сильными мира сего. Впрочем, вы знаете. Так вот, – от них всегда несёт мертвечиной. А от вас – нет. Находясь рядом с вами, я не слышу этого запаха.

– У меня хороший дезодорант, – он усмехнулся.

– Ну, ладно. Что вы чувствуете, когда… – Елена вдруг запнулась, подбирая нужное слово, и удивляясь себе, и сердясь, – как? У неё – и нет подходящего слова?! – Что вы чувствуете, когда вам приходилось… приходится стрелять? В человека?

– Отдачу, – не задумываясь, выдал ей Майзель с такой миной на морде, что Елене захотелось влепить ему оплеуху.

Но вместо этого ей пришлось воздать Дракону должное – отпустив этот «гафф», он снова сделался по-настоящему серьёзен:

– Нет другого способа поднять в атаку вжавшихся в землю под кинжальным огнём противника солдат, – только подняться первым. Таков закон любой войны, в каком бы виде она не шла, пани Елена. Перекладывать грязную работу на плечи других, не имея возможности, не желая подать пример – стратегическая ошибка, чреватая провалом всего дела.

– И никаких «кровавых мальчиков в глазах»? Никаких кошмаров?

– Я же не сплю.

– Ах, да. Верно. Как я могла позабыть! В это тоже очень трудно поверить. Но мы отвлеклись. Как же вам всё-таки удалось?!

Когда Майзель закончил живописать их с Вацлавом усилия по превращению бывшей периферии в супердержаву, – почти дословно так, как излагал Андрею с Татьяной, – Елена молчала очень долго. Он даже забеспокоился:

– Пани Елена?

– Теперь я понимаю, почему люди с таким неподдельным энтузиазмом воспринимают ваши геополитические фортеля́, – наклонив голову, она посмотрела на Майзеля. – Если вы и залезаете им в карман, то лишь затем, чтобы положить туда крону-другую, а никак не вытащить. Боже мой, – вздохнула она, – да ведь и на самом деле картина выглядит в точности, как вы её – схематически, ну и пусть! – обрисовали. Вы всё это на самом деле совершили! Почему я никогда не давала себе труда сесть и проанализировать ваши действия в ретроспективе?! Воистину, довлеет дневи злоба его!

– К сожалению, ты – не единственная из вашей тёплой компании, кому лень сделать такой анализ, – невесело усмехнулся Майзель. – О том, как именно всё происходило, об интригах, подкупах, странных смертях, о наших победах и не только победах, – кто-нибудь, наверное, напишет когда-нибудь целую полку романов, – он провёл рукой по подбородку. – Но это буду не я, пани Елена. Не сомневайся. Я не умею, да и занят немножко, – сама видишь.

– Вы оказались и вправду ловчее всех, – Елена откинулась на спинку дивана. – Я кое-что всё же помню, хотя и была тогда едва ли по-настоящему взрослой. Помню, как взбесили меня поначалу все эти шашни с Ватиканом. Это вообще чего ради? Чехи, возможно, самая атеистическая нация из всех европейцев!

– Кто-то неглупый однажды заметил: атеизм – тонкий лёд, по которому один человек пройдёт, а нация – провалится. Во всяком случае, дров нельзя наломать.

– Да ведь вообще весь мир – это узкий мост, и главное – не бояться, – уголки губ Елены слегка приподнялись в саркастической усмешке.

Майзель поперхнулся и посмотрел на неё удивлённо. И тут же расплылся в улыбке от удовольствия:

– Здорово! Молодец, пани Елена, – отлично подготовилась!

– С кем поведёшься, – пробормотала Елена, чувствуя, как от очередной немудрящей похвалы предательски наливаются рубиновым светом мочки ушей. – Это же любимая песня Мельницкого Ребе[30]30
  Популярная хасидская песня на слова рабби Нахмана из Браслава: «Весь мир – это узкий мост, и главное – не бояться».


[Закрыть]. Мне ли не знать?

– Значит, признаёшь?

– Не могу не признать: вы молодцы – в своём роде. Вы сумели сыграть на каких-то древних, изначальных, сидящих в печёнках у людей вещах. Чуть ли не на ностальгии по Францу-Иосифу. Хотя откуда у чехов, словаков по нему ностальгия?! И всё же – именно так! Понимаю – на простых людей вроде Втешечки это подействовало прямо-таки убойно.

– Втешечка вовсе не прост, – обиженно отпарировал Майзель. – Далеко не прост и отнюдь не примитивен! Вы плохо знаете свой народ – впрочем, такая беда преследует не одних только вас, а любую интеллигенцию, неважно, в какой стране!

– Речь не о нас, а о вас, – живо возразила Елена. – Вы сыграли на архетипах, на жажде порядка – любой ценой. А потом подпёрли всё здание вашей антицыганской политикой. Этого вообще нельзя вам простить, даже если всё остальное вы сделали верно!

– Почему же нельзя? – угрюмо поинтересовался Майзель. – Почему нельзя вежливо попросить людей вести себя по-человечески? Почему бы людям не выполнить такую, в общем, немудрящую просьбу? Почему бы не поверить нам – мы действительно обеспечим жильём, пошлём учителей, поможем деньгами? Что в этом такого ужасного? Не бывает прав без обязанностей. Нельзя жить, придерживаясь исключительно милых сердцу обычаев, в обществе, где приняты другие правила, собственно и гарантирующие жизнь общества! Нужно учиться, а не торговать дурью. Не нужно продавать унитаз и водопроводную арматуру из государственной квартиры. И гадить в гостиной тоже не следует. Если люди не понимают таких простых вещей – это не от неумения, а от нежелания понять. А такого нежелания не понимаем, в свою очередь, мы. У них есть община, самоуправление, авторитеты. Мы разговаривали с ними – да, достаточно жёстко. Сразу сказали: бардака не потерпим. Не можете заставить своих людей выполнять правила – пожалуйте вон отсюда. И что же? Сколько из них нашли в себе силы отказаться от «традиции», превращающей целый народ в толпу паразитов?! Как вообще можно считать такое недоразумение традицией?! Это трагедия, а не традиция! Мы готовы были помочь – у нас имелось для этого достаточно средств. Большинство предпочло «традицию». Ну, так пусть с этой «традицией» разбираются теперь французы с канадцами. У нас полно дел поважнее. Не всякая «традиция» неприкосновенна и достойна того, чтобы её холить и лелеять. Некоторым «традициям» место в запасниках этнографических музеев, под броневым стеклом, с доступом по специальным пропускам для исследователей, сдавших экзамен на обращение с демонами! Чем человеческие жертвоприношения отличаются от сати[31]31
  Са́ти (санскр.) – похоронная ритуальная традиция в индуизме, в соответствии с которой вдова подлежит сожжению вместе с её покойным супругом на специально сооружённом погребальном костре.


[Закрыть] или клиторидэктомии[32]32
  Один из способов т. н. «женского обрезания», практикуемого в Африке, на Ближнем и Среднем Востоке, а также в Азии.


[Закрыть]?!

– Браво, – хмыкнула Елена. – Немного на свете мужчин, способных выговорить это слово без запинки, – даже среди тех, кто осведомлён о его значении. Ох, простите, – не хотела вас перебивать!

– Да на здоровье, – отмахнулся Майзель. – В семнадцатом веке разница между богемским крестьянином и «любителем свободы» заключалась лишь в том, что первый жил в хибаре, а второй – в кибитке. Но почему богемский крестьянин недоедал и недосыпал, чтобы отправить своего сына учиться грамоте, а вольные ромалэ не делали этого ни четыреста лет назад, ни сейчас?! Поймите, вы с вашей политкорректностью не решаете проблем, а утыкаете голову в песок! Почему они сопротивляются любым попыткам превратить их в законопослушных граждан с такой яростью, словно их убивают?

– Они воспринимают это именно так, – вздохнула Елена. – Превратившись в законопослушных граждан, они перестанут быть теми, кто они есть. Потеряются, растворятся, утратят свою самобытность.

– Ты называешь это самобытностью, а я – дикостью! На единой непрерывной территории невозможно совместить менталитеты, разнесённые во времени на тысячу лет. Здесь не Бразилия, где до живущих в каменном веке индейцев Амазонии нужно плыть по реке две недели, да ещё без гарантии увидеть хоть одного.

– А хасиды вас не раздражают? Ну, так, для соблюдения баланса справедливости?

– Раздражают, – кивнул Майзель. – Очень. Я считаю, этот покрой мундира бесповоротно устарел. Но они не сдают батарею центрального отопления в пункт приёмки вторсырья, а потом не жгут паркет в квартире панельного дома, чтобы согреться. Они торгуют мясом, а не ханкой, молоком, а не палёной водкой, и не цепляются к прохожим, требуя «позолотить ручку». Они довольно нелепо выглядят, но безопасны, а это уже очень много.

– Они действительно странные, – задумчиво произнесла Елена. – Живут, никого как будто не замечая. Их мир – внутри, а не снаружи. Им нет дела ни до нас, ни до вас с вашей страстью всех поставить под ружьё, ни до цивилизации. Они другие. Не из этого мира. Они не против, не поперёк, – параллельно. Почему? Что делает их такими? В чём секрет вечности и неизменной отрешённости от всего? Я никогда, наверное, не соберусь об этом подумать, как следует… Какой мундир, о чём вы? Их можно убить, можно сжечь заживо, но заставить признать вашу правоту невозможно. Их нельзя убедить или переделать, их просто не станет совсем, а большего вы не добьётесь. Вам не жаль их потерять? Их, цыган, туарегов, всех остальных? Ведь это краски жизни!

– Жизнь – не застывшая фотография, чтобы бесконечно любоваться одними и теми же красками! Жизнь течёт, меняется, а те, кто не хочет меняться, исчезнут. Сейчас не каменный век: можно сохранить всю свою самобытность, заархивировать её, – и двигаться, наконец, дальше, вперёд! Почему японцы приспособили синто к повседневной технологической реальности? Уж большую первозданность, чем этот анимизм, современному человеку и вообразить трудно. Почему бы другим не поискать вариантов симбиоза с действительностью, зачем же разбивать себе лоб о стену? Тем более, когда предлагают помощь. Не понимаю, – он покачал головой.

– А что вы устроили после Венской унии, «второго аншлюса»? – опомнилась Елена. – Вы использовали, как предлог, дурацкую жалобу недалёких людей, приезжих, которых наверняка подставили, – добро ещё, если не ваши Богушек с Михальчиком!

– Хорошенького же ты мнения о наших профессионалах, – усмехнулся Майзель. – Ты считаешь это дурацкой жалобой? А я – наглой демонстрацией. В Австрии, не присоединившейся в Короне, они, несомненно, добились бы серьёзных уступок, – вон, в Англии женщины-полицейские уже получают хиджабы вместе с обмундированием. А у нас они получили вместо уступок предписание покинуть территорию Коронного Союза в течение суток.

– Куда?!

– К чёрту! – рявкнул Майзель. – Им не нравится, когда наши женщины ходят в блузках с короткими рукавами? Их сопливым недоумкам – будущим шахидам – западло выполнять заданные учительницей-женщиной домашние упражнения, ведь она не мужчина? Их оскорбляет распятие на стене классной комнаты? Может, нам взорвать Святого Стефана[33]33
  Собор Св. Стефана (Stephansdom) – архитектурный памятник в центре Вены, символ Вены и национальный символ Австрии.


[Закрыть], чтобы расчистить им местечко под минарет?! Или выбить все окна, потому что они напоминают им кресты?! Не нравятся наши порядки – вон. Хотят жить среди нас спокойно и безопасно – пусть соблюдают правила, и не смеют требовать переписать их под себя! Это их, якобы священные и неприкосновенные, традиции не позволяют им по-человечески жить, и они бегут оттуда – сюда, а потом заявляют: нас много, уважайте наши обычаи! За что, можно поинтересоваться?! Это не мы к ним, а они к нам приехали, так пусть ведут себя соответственно. Не две или три жены, а одна. Нельзя убивать дочерей, если они не хотят выходить в четырнадцать лет замуж за племянника двоюродной сестры главного абрека соседней деревни твоего прадедушки. Нельзя начинать вопить в половине пятого утра с пожарной каланчи, потому что дети спят. Не нужно напяливать бурку на жену – здесь не Буркистан, а Корона, здесь молоденькая девушка одна-одинёшенька проедет страну из конца в конец, и никто не посмеет не то, что тронуть – косо на неё посмотреть! Нельзя вырезать девочкам половые органы, называя это борьбой за нравственность. Нельзя резать живого барана прямо на лестничной клетке в подъезде – и в ванной тоже нельзя! Нельзя устраивать уличные шествия и лупить себя и детей саблями по голове, обливаясь кровью, – кроме всего прочего, это негигиенично и отвратительно выглядит. Нельзя курить гашиш и опиум, – у нас это не принято, и нам плевать на их этнографический колорит. Нужно знать язык так, чтобы учиться и работать, а не сидеть целыми днями в кофейнях. Если они ничего не умеют, мы отправим их чинить дороги и строить мосты. Нам плевать, если «мужчины» считают это унизительным. Нельзя селиться компактными общинами – это мешает нам контролировать выполнение наших условий. Нужно бриться и улыбаться, ходить к врачу и учить детей в школах, рожать в больницах, а не в чулане, носить одежду, подобающую климату и эпохе. Ах, да, чуть не забыл: нельзя захватывать нас в заложники и убивать, требуя оставить их в покое. Мы не оставим их в покое. У них есть три варианта: стать добропорядочными гражданами нашей державы, убраться назад, к себе, в нищету, на гудящую мухами помойку, или сдохнуть. Это Европа, это наследие Цезаря Августа и Византии, Арконы и Священной Римской Империи. Это колыбель устремлённой в космос цивилизации. Это принадлежит нам – не им. На вечные времена. Dixi[34]34
  Dixi (лат.) – «Я сказал».


[Закрыть]!

– Только наследие это, похоже, выморочное[35]35
  Выморочный – оставшийся без хозяина после смерти владельца, не имевшего наследников.


[Закрыть], – с горькой усмешкой возразила Елена.

– Могло бы стать таковым – если бы не мы! А теперь – пустомели, фанатики и дармоеды – на выход, с вещами!

– Сколько же в вас ненависти, – вздохнула Елена.

– Я ненавижу не их самих, а то, что делает их такими. Неужели не ясно?!

– Как разделить? – печально приподняла брови Елена. – Как?! Вы знаете? Я – не знаю!

Какая же это ненависть, подумала Елена. Чепуха. Это железная поступь истории. Цивилизации. Неумолимая – да. Как же нам быть, как остаться людьми?!

Она вдруг замерла: нам?! То есть, я и они – мы вместе?! По одну сторону баррикад?! Против всего, что мешает людям быть людьми – учиться, работать, любить женщин и детей, строить дома и делать открытия, наслаждаться запахом цветущей вишни и музыкой?! Получается, так, поняла Елена. И, раз так, – значит, я не могу позволить им ослепнуть от ярости и наделать ошибок. Пусть они победят – но не любой ценой!