Текст книги "Год Дракона"

Утром Богушек принёс ключи от «Электры».

– А документы? – спросила Елена.

– Какие там ещё документы, – отмахнулся Богушек и засопел.

– Дракон, – Елена прищурилась. – Оставь-ка нас с паном Гонтой наедине.

Майзель посмотрел на Елену, на своего «обер-цербера» – и, кивнув, удалился в спальню, плотно прикрыв за собой дверь.

– Ну? – хмуро спросил Богушек, не глядя на Елену.

– Сядь, – тихо и властно сказала она.

Гонта, скривившись, исполнил её приказание. Елена подошла к нему близко-близко, опёрлась рукой на стол и склонилась к Богушеку так, что её лицо оказалось буквально в дюйме от его лица:

– Вы все тут на «ты», – короли, драконы, жандармы. Надеюсь, ты и на меня не обидишься. Посмотри мне в глаза, Гонта.

Крякнув и дёрнув себя за ус, Богушек выполнил и эту просьбу.

– Смотри, Гонта, и слушай меня. Очень внимательно, – голос Елены сделался вибрирующим и низким. – Я скорее убью себя или разрешу тебе сделать это, прежде чем как-нибудь, – словом или делом, – ему навредить. Клянусь. Честью и памятью моих родителей. Понял меня?

– Понял, Еленочка, – усы у Богушека приподнялись, а лицо – разгладилось. – Понял, родная. Прости.

– Отлично. Бог простит, Гонта. А теперь – убирайся, пожалуйста, вон.

Богушек и в самом деле почти выбежал. Елена зажмурилась, стиснула кулаки и потрясла головой.

– Дракон! – позвала она.

– Что ты ему сказала? – обнимая Елену за плечи и с тревогой вглядываясь в неё, спросил Майзель. – Скажи мне!

– И не подумаю, – улыбнулась Елена. – Отпусти меня, мне пора.

– Куда это ты навострилась? – тон у Майзеля сделался подозрительным.

Елена привстала на цыпочки и, схватив Майзеля за уши, притянула к себе и поцеловала в губы:

– Если из-за тебя у меня внутри – такой салют, какого за всю мою жизнь ни разу ещё не бывало, – я и не знала, что такое возможно, – это всё равно не даёт тебе права меня контролировать. Заруби это себе на носу, – а лучше запиши в планшет, так даже надёжней. Понял?

– Понять я этого никогда не смогу, – горестно вздохнул Майзель, – но попытаюсь запомнить. Мне очень нужно, чтобы ты была со мной, Елена. Очень-очень. Конечно, держать тебя ни за какие места я не стану.

– Отчего же, – ехидно улыбнулась Елена, – за некоторые места я с превеликим удовольствием разрешу тебе подержаться. Могу даже сказать, за какие именно мне особенно хочется и ужасно приятно. Впрочем, ты, кажется, и так знаешь. Кстати, откуда? Неужели это есть в моём файле?

Майзель сверкнул глазами, – ему нравилось, когда она выпускала свои коготки. И проговорил:

– Я знаю, Елена: ты сильнее многих мужчин. Ты всегда была сильнее всех своих мужчин.

Теперь Елена посмотрела на Майзеля уже совершенно серьёзно. И тогда он, одной рукой осторожно, но крепко взяв её лицо, большим пальцем другой провёл по мягким губам Елены – неожиданно и сильно:

– Я знаю. Но этого больше не нужно, мой ангел. Ты слышишь меня? Понимаешь меня?

По тому, как она замерла, как метнулась тень в её глазах, Майзель понял: он пробил её скорлупку. Ещё не капитуляция, – но чертовски заметная трещина. Он взял руки Елены в свои, осторожно погладил ладони, запястья, – так, что Елена вздрогнула, ощутив под сердцем трепет крыльев бабочки от этого прикосновения:

– У нас такие разные жизни, Елена. Я не знаю, сколько времени потребуется, чтобы они вошли в зацепление друг с другом. Я не знаю, произойдёт ли это когда-нибудь. Но я готов на всё, чтобы это случилось!

Елена кивнула и улыбнулась вздрагивающими губами. И, справившись с собой, потрепала Майзеля по щеке:

– Ты сильнее всех, кого я знаю. И мне – честно – никогда и ни с кем ещё не было так хорошо. И поэтому я тоже хочу попробовать. Если тебе это интересно. Ты доволен?

– Да, щучка моя. Доволен.

– Прекрасно. А теперь отпусти меня. Сейчас же!

* * *

Елена заехала домой, переоделась в уютные и привычные джинсы и свитер и позвонила Полине, – надёжной, как скала, старинной и верной своей подруге. Так уж издавна повелось, – ещё со школьной скамьи сделались они неразлучны: полноватую, круглолицую и черноглазую, с непокорной копной мелких «греческих» кудряшек, Полину вечно дразнили и щипали мальчишки, а тоненькая, белобрысенькая Еленка отважно бросалась её защищать, молотя направо и налево маленькими, но удивительно крепкими кулачками.

– Давай встретимся «У малиржу», – предложила Полина. – А почему бы тебе в редакцию не заехать?

– Не хочу, – вздохнула Елена. – Давай, это отличное местечко. Я буду примерно через полчаса.

Места для стоянки Елена не нашла, и, торопясь, бросила «Электру» прямо на закрытой для транспорта, маленькой Мальтезской площади. Вбежав в ресторанчик, Елена плюхнулась на стул напротив Полины и увидела её оторопевшее лицо с широко раскрытыми глазами.

– Господи, Ленка, – пробормотала Полина, разглядывая её, как будто видела впервые. – Не может быть!

– Что, так заметно? – немного огорчилась Елена.

– Заметно?! – переспросила Полина. – Да на тебя посмотреть – ослепнуть можно! Кто?! Ох… Неужели?!

Елена кивнула и протянула Полине отпечатанный на принтере листок со своей подписью:

– Передай это Иржи. Я не могу сама.

– Это…

– Заявление по собственному.

– Ленка, ты спятила, да?!

– Да, Полечка, – легко согласилась Елена. – Утешает одно: спятила не только я. Мы оба.

У неё покраснели и стали горячими уши. И опять напомнила о себе бабочка под сердцем. Такого уже давно с ней не случалось. Собственно, такого с ней вообще никогда не случалось.

Елена непроизвольно облизнула губы:

– Да перестань же так на меня пялиться. Люди пугаются.

– Он тебя проглотил. Не стоило Иржи разрешать тебе затевать эту авантюру.

– Чепуха, – поморщилась Елена. – Да я никого и не спрашивала. Полечка, займи мне денег, пожалуйста. Мой чижик помер.

– Сколько тебе нужно? – вздохнула Полина. – Я спрошу у папы.

Отец Полины, Исидор Штайн, прославленный на весь мир нейрохирург, в свои семьдесят не утративший железной твёрдости рук и молниеносной скорости движений, всегда выручал дочь и её друзей – благо, возможности для этого имелись.

– Я не знаю, – растерялась Елена. – Мне просто нужна машина. Но это же целая эпопея – нужно идти в какой-то салон, что-то выбирать, что-то спрашивать, понимать, что говорят в ответ, оформлять кредит! Я же ничего этого не умею! Что, Полечка?

– Он знает? – тихо спросила Полина. – Про машину?

– Ну, конечно, знает! Богушек выдал мне лимузин, – но не могу же я ездить на служебном авто с мигалками и сиренами!

– Так ты на этом приехала?! – Полина, ещё больше вытаращив глаза и схватившись руками за стол, указала подбородком в окно, за которым стояла «Электра» с эмблемами Службы – два стилизованных драконьих силуэта, золотой и чернёного серебра – инь-янь, внутри двойного разомкнутого кольца.

Елена виновато пожала плечами.

– Богушек выдал, – повторила Полина, качая головой, словно китайский болванчик. – С мигалками. Как будто больше ничего нет.

– Ты можешь не верить, сколько угодно, – кивнула Елена, вытягивая из сумочки сигареты. – Я тоже не верила. Но пришлось. Ничего нет. Вообще ничего, Полечка. Меч и доспехи, – первоклассные, да, – и ничего больше.

Полина зажмурилась, и Елена увидела, как из-под её ресниц проступили слёзы.

– Всё ясно. Что тут ещё скажешь. Ты будешь с ним?

– Я не знаю. Но ничего, как прежде, уже не будет. Никогда. Понимаешь, Полина?!

– А университет?

– Я не знаю! Я не могу сейчас ничего решать, Полечка, не могу!

– Это заметно, – хмыкнула Полина. – Дай мне сигарету. Тьфу, у меня руки трясутся! Слова-то хоть говорит?

– Почти все.

– О-о, – протянула Полина. – Всё даже хуже, чем я сначала подумала.

– Хуже не бывает, – согласилась Елена. – И лучше тоже.

– Вот так прямо?!

– Именно так.

Полина молчала, едва заметно покачивая головой. И вдруг выговорила то, что почувствовала на секунду остановившимся сердцем:

– Это мужчина твоего размера, Елена.

– Что?!

– Тебе такой и был нужен всегда. Чтобы дыхания не хватало. Чтобы было, как в эпицентре атомного взрыва. Ленка. Будь счастлива, ладно? Пожалуйста!

– Я не могу, – всхлипнула Елена. – Полечка, я так хочу ребёнка. Я всё-всё чувствую, как самая настоящая женщина, а ребёнка не будет, совсем никогда не будет, Полечка!

* * *

Судорожно выцарапав динамик из уха, Майзель с остервенением швырнул его на пол и размозжил ударом тяжёлого каблука, – камень отозвался коротким, низким и грозным гулом.

* * *

Едва не шатаясь, Елена добрела до машины, села, пристегнулась, завела двигатель. И вспомнила всех своих мужчин.

Всех до единого. Сразу. И тех, с кем у неё было то, что она называла про себя обтекаемым словом «отношения». И тех, с кем не было ничего. И первого своего мальчика, ещё в последнем классе гимназии, с которым отважно доэкспериментировалась до того, что стала женщиной, и целых две недели ходила, переполненная новыми ощущениями, боясь пролить их, такая гордая – и у неё все это случилось. И Машукова, – отозвалось мгновенным и острым, как укол, в мозгу и в печени где-то, чувством, – не боли, нет, боль давно сгорела, ушла, но неуютом, таким неуютом, – Елена почти застонала. И коллегу-телеоператора, с которым вместе едва не захлебнулись в мутном ледяном ручье в Перу. Вспомнила, как, едва они вырвались из жидкой бурлящей глины, их швырнуло друг к другу жадной жизненной силой, – спаслись! спаслись! – как они сорвали с себя грязные липкие тряпки и соединились прямо там, на земле. И мальчика в Чечне, питерского студента, взятого в армию со второго курса журфака, – родителям нечем было заплатить взятку в военкомате. Он совсем обалдел от её русского, читал ей стихи всю ночь напролёт на блокпосту у костра. Мальчик, – с нежным, совсем ещё детским лицом, – он держал её за руку, смотрел таким взглядом! Она чувствовала, да что там, – она знала: его убьют, и разрешила ему. И он, дрожа от ужаса, влюблённости и желания, расплескался, даже не войдя в неё. И Елена испытала тогда мгновенное и острое чувство, – не наслаждение, нет, – она даже не смогла подобрать подходящего слова. Он плакал от стыда и любви у неё на груди, и она тихо говорила какие-то слова, утешая его. А утром их окружили, прижали к земле ураганным огнём. Мальчишку взяли, оттащили его от Елены, раненого, с перебитой кистью и продырявленным лёгким, и перерезали ему, живому, горло – но так, чтобы он не умер сразу и не истёк быстро кровью. Его голова, конвульсивно вздрагивая, шевелилась, открывая страшный, булькающий разрез трахеи. Чеченцы что-то говорили и смеялись. А Елена смотрела. Напоровшись на её взгляд, они замолчали. Обыскав её, грубо облапав, нашли паспорт с коронованным львом. А Елена смотрела – как смотрит дикому зверю в глаза человек, и зверю – не выдержать этого взгляда. И, дёргаясь и шипя от этого взгляда, они столкнули, наконец, тело солдата в мокрый овраг, выстрелив ему в затылок. И больше не прикоснулись к ней пальцем, – хотя долго кричали, махали руками, звонили куда-то. Потом, когда её доставили к Масхадову, она выплеснула ему всё в лицо. Много гневных, отчаянных слов, – об одичании с обеих сторон, об игрушечном суверенитете, который так легко учинить в каждом ауле, который ничего не исправит, не оправдает и не решит; о свободе, которая – долг и ответственность, сострадание и милость. Надо остановиться, чтобы спасти людей, иначе вас всех уничтожат, Аслан, горько сказала ему Елена. Кто знал свой народ лучше имама Шамиля, – а ведь это его слова: народ мой худой и доброе дело может сделать, только если над ним занесена сабля, которая уже срубила восемь голов! Так вышло, – не она его слушала, а он её. Потом Масхадов, повышая и повышая голос, заговорил, – зачем Корона не схватит за руку «вечно пьяных от крови и водки» русских, зачем они слушают сионистов, ведь чеченцы – не палестинцы, они не такие, они воины, а «русские сами виноваты», зачем задурили людям головы баснями про свободу, зачем ушли?! И вдруг замолчал, почернев лицом. Он всё понимал, конечно. Но и он оказался заложником, – своих недалёких, озверевших абреков, арабских наёмников с несусветными саудовскими деньгами, заложником долга, – другого долга, неправильного, страшного, смертельного долга, – умереть ни за что. А может, и не понимал. Но выслушал. И поцеловал ей руку, прощаясь. Как человек.

Елена открыла глаза и вцепилась в баранку обеими руками. Неужели это происходит со мной?! Дракон – и никого больше. Ничего больше!

* * *

Если бы не великолепные тормоза, прецизионная система курсовой устойчивости и точнейший руль, Елена угодила бы в аварию, – бабочка у неё под сердцем всю дорогу так и не сложила крыльев ни на секунду.

Она влетела в кабинет и с разбега повисла на шее у Майзеля. Пока он нёс Елену в постель, раздевая её и лихорадочно освобождаясь сам от одежды, она чуть не съела его лицо поцелуями.

– Не плачь, Елена. Не плачь, ангел мой. Я всё исправлю. Я хочу тебя!

– Глупый, глупый Дракон. Не нужно ничего исправлять. Нельзя ничего исправить – заткнись и целуй меня!

Он не хотел и не мог остановиться. Чтобы женщина когда-нибудь сумела пробудить в нём такой ураган, – даже в юности, когда чуть не каждая юбка кажется воплощением идеала, – нет, такого с ним просто не могло произойти! И – впервые за много лет – ему стало по-настоящему тревожно. Да, подумал Майзель с неожиданной на себя злостью. Именно так все и должно было случиться. Возомнил о себе, будто научился контролировать всё на свете, и себя – в том числе? Ну, так получи же сполна, человечек! Как же это?! Елена, небесноглазый мой ангел. Славянка с капелькой скандинавских и балтийских кровей. Прости меня. Скажи, – как сделать тебя счастливой?!

Оставив Елену, сладко посапывающую во сне, словно ребёнок, Майзель забрался под холодный душ, слегка остудивший его. Осторожно, чтобы не разбудить Елену, он оделся и вошёл в лифт, – вторая смена заступала на дежурство через минуту.

В пятницу Майзель, как и обещал, утащил Елену в Порторож, на целых восемь дней. Сплошной декамерон – они вообще не вылезали из кровати. А когда вылезали, всё равно не могли друг от друга оторваться. Кто-то невидимый, словно джинн, набивал продуктами холодильник и привозил напитки, – прятаться и таиться оказалось не от кого. Елена ходила по маленькому уютному бунгало в одной мужской рубашке на голое тело, – стояла жара, и Дракон сходил с ума от такого наряда, и любил её, – огромный, гладкий и совершенно неутомимый, будто мальчишка – она едва не теряла сознание от счастья. Он сам делал ей массаж, – ну, а кто мог с ним сравниться?! А потом купал её, словно маленькую. И расчёсывал – сначала редким гребнем, а потом щёткой. И так ласкал!

Ни души вокруг – только солнце, кусочек пляжа и море. И они – вдвоём.

Боже, как он мне нравится, думала Елена, гладя его по волосам и закрывая глаза, растворяясь в его ласках, как река в океане, – а он скользил губами и языком по её телу. Никогда прежде её не взрывало и не уносило так. Никогда прежде мужчина не называл её такими словами. Мой ангел. Ей страшно понравилось ласкать его ртом. Никогда прежде это не доставляло ей такого тягучего, томящего наслаждения. Она любила чувствовать горячий ток его крови, пульсацию жизни, ей нравилось, как выгибает дугой его тело от её прикосновений, нравилось, как наливается он каменной твёрдостью, и как ударяет ей в нёбо, в щёки, в язык его обжигающе-тёплая, вязкая, терпко-сладкая влага.

– Это очень много для меня значит.

– Это – что?

– Не просто ещё один способ заниматься любовью.

– Почему?

– Я так чувствую.

– Мне тоже нравится, когда ты ласкаешь меня языком. Ужасно нравится.

Ей действительно до безумия нравилось. Нравилось так, – Елена думала каждый раз, что утонет. Патология. Никогда прежде с ней ничего такого не делалось. И язык у него был, – как у настоящего дракона. У Елены опять проснулась под сердцем бабочка.

А он вздохнул:

– Это другое.

– Что – другое?! Ты дикарь. У тебя мифологическое сознание, – улыбнулась Елена, целуя его. – Я никогда не делаю, чего мне не хочется. В том числе и в постели. Бедненький. Неужели я первая на это решилась?

– Елена. Всё, что было до тебя, было не со мной.

– Правда? – глаза у неё заблестели. У Елены всегда слёзы стояли близко, и многие совершенно напрасно принимали это за признак слабости характера. – И не со мной, Драконище. Как легко тобой манипулировать, дорогой.

– Я всегда это знал. Я тебе говорил.

– Я помню. Торжественно обещаю не злоупотреблять. Когда тебе захочется, чтобы я это сделала, сразу хватай меня за волосы и тащи. Ладно?

– Елена Прекрасная. Ты развратная женщина.

– Все филологички такие. Мы знаем много слов, у нас правильная артикуляция. И язык хорошо подвешен. Кроме всего прочего, ты очень вкусный, – Елена облизнулась и увидела, как вспыхнули у него глаза и появились белые пятна на щеках. – О-о… Что, опять? Уже?!

– Да. Если ты ещё раз это сделаешь, я больше…

– Хочешь, чтобы я развела настоящую сырость? – чуть не плача, на этот раз – по-настоящему, перебила его Елена.

– Обязательно.

И Елена послушалась. Развела настоящую сырость.