Текст книги "Год Дракона"

Понтифик, чуть пригнувшись, вошёл в молитвенный зал Старо-Новой синагоги. Шамес[73]73
  Служка в синагоге.


[Закрыть], увидев князя епископов, застыл – когнитивный диссонанс как он есть – и в ответ на светлую улыбку понтифика молча указал на возвышение, где сидел Мельницкий ребе. Урбан поблагодарил его кивком головы и шагнул вперёд.

Услышав шаги гостя, ребе обернулся и с видимым усилием поднялся. Понтифик приблизился, и они пожали друг другу руки. Ребе указал Урбану на скамейку напротив себя, а сам опустился на место. Понтифик владел ивритом, и это не являлось секретом для ребе. Он вообще много знал, и, возможно, оттого улыбался довольно редко.

Моральный авторитет ребе простирался далеко за пределы той общины в полтора десятка тысяч хасидов, которую он формально возглавлял. Кое-кто даже называл его «главой поколения», но сам ребе искренне себя таковым не считал. А человек, сидящий сейчас перед ним, держал в руках бразды правления гигантским организмом – католической церковью, объединяющей более миллиарда мирян и священников. Из уважения к этой власти и налагаемому ею бремени ребе заговорил первым, проведя по седой бороде едва заметно подрагивающей, в старческих пигментных пятнах, рукой:

– Ты[74]74
  На иврите не существует обращения «вы» к одному собеседнику.


[Закрыть] наверняка хотел поговорить со мной об этом апикойресе, Падре. Что ещё он натворил?

– Не называй его этим словом, рабби. Он – мой друг, и я люблю его.

– Ладно, – кивнул ребе, – но и Драконом я называть его не стану. Пусть будет пока просто «он». Я слушаю тебя, Падре.

– Я хочу рассказать тебе одну историю. Но сначала я немного расскажу о себе. В ту войну, которая чуть не стала из последней мировой – предпоследней, – когда наци оккупировали мою родную Италию, я ушёл в партизаны.

– Я даже могу назвать фамилии спасённых тобой евреев, – кивнул ребе. – Двое моих лучших учеников появились на свет благодаря тебе.

– Надеюсь, ты не думаешь, будто я спасал их семьи, надеясь потом попросить у тебя что-нибудь, – лукаво посмотрел на ребе понтифик.

– Но просьба у тебя всё-таки есть.

– Есть. Но всё же, сначала – история.

Ребе опёрся на посох и снова кивнул.

– Я оказался самым образованным парнем в партизанском отряде, – понтифик задумчиво разгладил рукой складку на белом атласе сутаны. – И так уж вышло, – как единственному, умеющему читать по-латыни, мне выпала роль партизанского священника. Не могу сказать, что принял её с восторгом – я всего лишь любил нуждавшихся в опоре на веру людей и помогал им, как мог. Но я всё-таки стал священником. Я любил и был любим – прекраснейшей и лучшей из женщин, когда-либо живших на этой земле. Нацисты убили её, и только Церковь могла заполнить чудовищную пустоту моей души. Перед посвящением в сан я дал себе клятву: всегда делать всё мыслимое и немыслимое, чтобы приходить на помощь Любви. Чтобы больше никогда не терять её. Именно поэтому я здесь, именно поэтому я говорю с тобой. И я хочу рассказать тебе о Елене.

– Той самой? – уточнил ребе.

– Боюсь, другой такой я не знаю, – понтифик опёрся на спинку скамьи. – Поначалу её история мало чем отличалась от миллионов прочих историй о юных и горячих девушках, отправившихся покорять миры. Мужчина, который должен был стать отцом её ребёнка, предал её, – модный в богемных кругах музыкант, весёлый и скабрезный любитель выпивки и женщин, освоивший амплуа кухонного борца с проклятым советским режимом. Какое забавное приключение: влюбить в себя девочку из Златы Праги, – Праги, раздавленной танками ненавистного «совка». Какая пища для тщеславия, какая утеха для самолюбия! Он обманул её и заставил избавиться от ребёнка – да она сама ещё была почти ребёнком. К тому же всё происходило так далеко от дома, – в Москве. Как правило, на этом истории заканчиваются, – девочки возвращаются домой, и продолжают как-то устраивать свою жизнь. Но история Елены только тогда началась. Приговор медиков – никогда не иметь детей – не сломил её. Оставшись одна, – родители умерли один за другим, – она сделала себя сама, став больше, чем писателем, – став в ряды тех, кого называют совестью нашего мира. Она многое преодолела, многому научилась за время, прошедшее с той поры. Поверь мне, рабби, – немногие мужчины способны пережить выпавшее ей на долю, увидеть то, что довелось ей увидеть, – и не сломаться, не сдаться, а по-прежнему бросать миру в лицо горькие и правдивые слова, – так, как делает это она. Она носилась по всему свету, лезла в самое пекло, словно ища гибели. Своими огненными, яростными словами она спасла от голода, войн и сиротства стольких детей! Лишь своего собственного не приходилось ей кормить и ласкать. Её считали – и считают – резкой, бесстрашной, язвительной, остроумной, безжалостной. Она и в самом деле такая! Всевышней вёл её тяжкой, тернистой дорогой, пока она не стала вровень с тем мужчиной, которого он предназначил для неё. И его он вёл схожим путём – сквозь битвы, утраты, искушения невиданной властью, даже сквозь саму смерть. Я знаю его много лет, и вижу в его глазах пламя – пламя, сверкавшее во взоре Моисея, выводившего народ из рабства. Пламя в глазах Иисуса Навина, освещавшего путь в Землю Обетованную. Ему, безусловно, не легче – у него за спиной не шестьсот тысяч, а шесть миллиардов. Они тоже ропщут, – голодные, отчаявшиеся, разуверившиеся, обозлённые. Среди них немало таких, кто не хочет – и никогда не сможет – подняться из тьмы. Но он всё равно тянет их всех к свету, и Всевышний решил: пусть ему станет самую чуточку легче.

– Ты и в самом деле очень любишь его, Падре, – изумлённо покачал головой ребе.

– Я люблю их обоих. А ещё – я хорошо понимаю их чувства. Они оба желали счастья для всех, сами пытаясь жить – без него. Не то, чтобы они были несчастны, – на мгновение задумался понтифик. – Они трудились, не покладая рук, и добивались подчас невозможного, – но настоящего счастья не было. Ведь человек не может быть один. Они долго – и он, и она – боялись поверить в то, что имеют право на счастье. И тогда – случилось чудо. Как всегда, необъяснимое. Как всегда – совершенно неожиданно. Она носит под сердцем его дитя, а он назвал её своей женой. Я верю: замысел Всевышнего шире и глубже традиций и правил, отделяющих, отдаляющих людей друг от друга. Именно это хочет он нам показать. И ещё я чувствую, – Всевышний закончил испытывать эту женщину и этого мужчину. И кто мы такие, чтобы оспаривать его решение?

– Ты хочешь сказать: кто такой этот старый упрямый – ну, да ведь все мы упрямы, таков наш характер, – еврей, чтобы спорить с самим Господом? – улыбнулся ребе. – А ведь тебе известно – евреи всегда спорили с Ним, – он взглянул наверх. – Но спорить ради того, чтобы спорить? Ну, нет, не настолько я глуп! – Ребе опять улыбнулся и погладил бороду. – Я признаюсь тебе в одной крамольной вещи, Падре. Ты – лучший из рассказчиков, которых мне доводилось слышать, за исключением, быть может, моего отца. И иврит твой великолепен. Так чего хочешь ты от меня? Попроси, и я сделаю, если такое возможно.

– Что за доблесть – сделать возможное, рабби? Сделать невозможное, сотворить чудо – вот настоящее дело! Мы не можем спорить с любовью, ведь Бог – это Любовь. Мужчина, на которого ты гневаешься так, что даже по имени не желаешь его называть, и эта женщина, – предотвратили самую страшную войну в истории. Если бы не эти двое, – разве сидели бы мы здесь с тобой, и говорили бы о том, что в нашей жизни важнее всего? О том, что делает нас, в конце концов, людьми, – о Любви? Без неё все наши меморандумы и декларации о мире и дружбе не стоят выеденного яйца. Слова о любви без Любви – мерзость пред Господом. Может быть, любовь этого мужчины и этой женщины сделают, наконец, то, что раньше никому не удавалось? Когда мы с тобою умрём, рабби, наши тела станут легче ровно на двадцать один грамм. И твоё, и моё. И наши души устремятся назад, к своему Творцу. И там он спросит нас с тобой – а что мы, ты и я, сделали для того, чтобы победила Любовь?

Понтифик умолк и опустил голову. И тогда Ребе, тяжело вздыхая, поднялся, опираясь на свой знаменитый посох, подошёл к арон-кодешу[75]75
  Арон-кодеш – ковчег, обычно размещаемый на стороне синагоги, обращённой в сторону Иерусалима, где хранятся свитки Торы.


[Закрыть], отодвинул расшитый золотыми львами и коронами парохес[76]76
  Парохес – богато украшенный занавес ковчега со свитками Торы.


[Закрыть], раскрыл створки, за которыми стояли, теснясь, несколько свитков Торы разной величины, и повернулся к викарию Христа. И, стукнув посохом об пол – эхо, дробясь и множась, покатилось под сводами потолочного нефа синагоги, – произнёс:

– Ради любви человеческой. Ради любви Творца Мира к своим творениям. Ради истинной дружбы. Во имя Славы Всевышнего. Перед свитками священной Торы, дарованной нам через Моше, Учителя нашего, Властелином Вселенной на горе Синай, – обещаю тебе, Падре: я сделаю всё, о чём ты попросишь меня. Возможно это или нет. Говори.

– Я прошу тебя, рабби, вместе со мной благословить их. Прямо здесь, в присутствии самых близких друзей и твоих учеников. Пусть люди видят, – Любовь может всё. Даже невозможное. И пусть эти свитки будут тому свидетелями.

– Я согласен. Но лучше бы этот упрямый мальчишка учил Тору!

– Пожалуй, немного знания о том, как устроен мир, ему вовсе бы не помешало, – увидев печальную усмешку Ребе, понтифик тоже улыбнулся.

– Он здесь?

– Кто? Даниэле? Да. Он там, снаружи.

– Пусть зайдёт. Хочу сказать ему кое-что. До свидания, Падре. Для меня большая честь – познакомиться с тобой.

– Для меня тоже, рабби. До встречи, мой друг, – понтифик наклонил голову и, повернувшись, направился к выходу.

* * *

Стоящий на биме[77]77
  Бима – возвышение, обычно в центре молитвенного зала синагоги, на котором читают свиток Торы.


[Закрыть] ребе возвышался над Майзелем, разглядывая его, словно впервые в жизни. Покряхтев и недовольно покачав головой, старик достал ермолку и с сердцем нахлобучил её Майзелю на макушку.

– А без этих ритуальных пассов ты не можешь со мной разговаривать? – улыбнулся Майзель.

Ребе треснул его посохом по плечу, – не слишком больно, но чувствительно:

– Тебе смешно, ходячий цорэс[78]78
  Цорэс – несчастье (идиш).


[Закрыть]?!

– Я улыбаюсь, даже когда хочется плакать, ребе. А тебе разве грустно?

– Я знаю – ты «тыкаешь» всем, и королю, и Римскому Папе. Тебя не учили вежливо разговаривать с людьми, которые старше тебя в два раза?

– Разве я хамлю? – удивился Майзель. – Просто я ко всем обращаюсь на «ты». Если уж сам Всевышний разрешает любому на всех языках называть его на «ты», – люди, требующие себе каких-то исключительных, не подобающих даже Господу Богу привилегий, вызывают у меня, по крайней мере, недоумение. А в особо тяжких случаях – могу и голову откусить.

– Некоторый резон в твоих словах имеется, – пожевав губами, нехотя согласился ребе. – Ну, хорошо. Так если тебя смешат ритуальные – как ты сказал? Пассы? – тогда зачем ты здесь?

– Я люблю своих друзей, – подумав, произнёс Майзель. – Для них всё это важно. Я мог бы пойти к любому другому раввину, и легко получить от него все мыслимые разрешения и благословения. Без каких-то глупостей вроде принуждений и подношений, а потому, что я – это я. Но я пришёл к тебе – тебе же наплевать, кто перед тобой, король или мусорщик. Или Дракон. Если ты мне поверишь, значит, я чего-то стою.

– Ну?! Говори.

– Знаешь, ребе, так уж повелось у людей: на самые главные события в своей жизни они зачем-то зовут служителя культа. Даже гораздо чаще, чем адвоката. Ей-богу, для меня загадка, зачем. Но мне почему-то очень хочется в последнее время походить на человека. Наверное, я старею. Как ты считаешь?

– Ах, ты, шейгец[79]79
  Слово «шейгец» (идиш) имеет множество оттенков. Оно может означать «грубиян, хам», а может иметь снисходительно-беззлобную окраску и переводиться как «ловкий плут»; иногда его употребляют в значении: «проницательный тип, от которого трудно что-либо утаить».


[Закрыть], – вздохнул ребе. – Ты такой цудрейтер[80]80
  Ненормальный (идиш)


[Закрыть], – на тебя даже сердиться толком нельзя. Это же надо, – отпустить слабую женщину, вот такого роста, – ребе приложил ребро ладони к груди, – прямо в пасть к этому, как его? – к этому хазерюке[81]81
  Хазер (идиш) – свинья


[Закрыть], а файер зухт ин[82]82
  Дословно: «огонь его ищет» (идиш)


[Закрыть]! И она ещё хочет за тебя замуж?! Бедная, бедная женщина! Наверное, ты её околдовал! Хватит ржать, как мишугинер[83]83
  Сумасшедший (идиш)


[Закрыть]!

– Это не я, а она, ребе, – помотал головой Майзель. – И не только меня. Даже этот – ох, – хазерюка не смог устоять. Отдал ей в руки самое дорогое, к чему – к кому – испытывал хоть какие-то чувства, – своего сынишку. Ну, так ведь это Елена!

– А с ним самим что? – сердито поинтересовался ребе. – С этим, гроз зол аф им ваксн[84]84
  Чтоб над ним росла трава (идиш)


[Закрыть], – что ты с ним сделал?

– Его загрызли его же шакалы, – веселье Майзеля как рукой сняло. – Я не собирался его убивать. Елена дала ему слово – мы его не тронем. Но мы при всём желании не можем успеть везде. Его заказал старый подельник Сосняковский. Слышал ты о таком, ребе?

– Я слышал, он выкрест[85]85
  Вы́кресты (выкрест, выкрестка) – перешедшие в христианство из другой религии; чаще всего употребляется по отношению к крещёным евреям и несёт негативные коннотации. Большинство современных словарей даёт слово с пометой «устаревшее».


[Закрыть], – пробормотал ребе.

– Ну, тем более, – оскалился Майзель. – Я велел его стереть.

– И ты говоришь об этом со мной?! – кажется, Майзелю всё-таки удалось вывести ребе из равновесия. – Не хочу об этом знать!

– Да, ты неплохо устроился тут, прямо как в башне из слоновой кости, – Майзель огляделся и завистливо вздохнул. – Книжечки старинные листаешь. Можешь выбирать, что хочешь знать, а чего не хочешь. Увы, не всем так повезло. А мне вот скучно врать, ребе. Говорить правду куда веселей.

– И король хочет меня с тобой помирить, – словно удивляясь, проговорил ребе.

– Да, и давно. Я-то с тобой не ссорился, но все знают: ты на меня дуешься. Но если мы помиримся, тебе придётся выслушивать от меня только правду. Любую и постоянно. И не дуться. У нас слишком много работы, чтобы ссориться по пустякам.

– А это, значит, для тебя пустяки, – буркнул ребе, указывая глазами на ермолку у Майзеля на голове.

– Конечно, пустяки, ребе, – подтвердил Майзель. – Да ты ведь и сам это понимаешь.

– Что я понимаю, тебе знать не обязательно, – ворчливо отозвался ребе и прищёлкнул языком. – Но какие люди называют тебя своим другом! Господи боже мой, какие у тебя друзья! Наверное, ты всё же не окончательно безнадёжен, раз у тебя такие друзья?! Что-нибудь из тебя, наверное, в конце концов, получится?! Кольцо у тебя есть?

– Какое кольцо?

– Ты женишься или погулять вышел?! – рассвирепел ребе. – Кольцо, дурень, – «этим кольцом ты посвящаешься мне по закону Моисея и Израиля!»

– Не понимаю я твоего беспокойства, – пожал плечами Майзель. – Как ты думаешь, – есть в этом городе человек, который откажется помочь Дракону найти кольцо для его любимой?

– Так ты её любишь, – усмехнулся в бороду ребе. – Наконец-то ты сказал именно то, что я хотел услышать.

Майзель помолчал, а потом улыбнулся:

– Ай да ребе. Обвёл меня вокруг пальца!

– Ну, так ведь я – ребе. А ты – всего-навсего какой-то Дракон!

Майзель разинул пасть, чтобы возразить. Но вдруг передумал, – и покорно кивнул.

– В общем, так, – насупился ребе. – Через день будь здесь со своей Еленой, епископом и кого там вы ещё хотите позвать. Только никаких журналистов! А я пока подумаю, как женить еврея на католичке и не нарушить при этом заповеди!