Текст книги "Анастас Микоян"

В январе того года в Москве работала ХIII партийная конференция, на ней присутствовал и Микоян. После заседаний в квартире Сталина в Кремле собирались руководители партии, обсуждали события очередного дня. Сталин приглашал к себе и Микояна. Скорее всего, он уже имел дальнейшие планы по поводу своего выдвиженца и хотел, чтобы тот постепенно привыкал, и чтобы старшие товарищи привыкали к новичку.

Сам Микоян пишет, что около 19.00 из Горок позвонили Николаю Бухарину, – он считался ближайшим другом Ленина. Бухарин без стука вбежал в квартиру Сталина и объявил о смерти вождя.

Из Кремля в Горки они поехали на аэросанях. Руководство партии, очевидно, использовало аэросани, что называется, в рекламных целях, чтобы производить впечатление на обычных граждан. Практической пользы от аэросаней было мало: ездить можно было только зимой и только по речному льду, либо по гладкому зимнему накату. О том, чтобы разговаривать во время передвижения, не могло быть и речи. Но в этот раз Сталину показалось важным первым приехать к остывающему телу лидера партии.

Они поехали втроём: Сталин, Бухарин и Микоян.

Можно себе представить, что это была за поездка, по темноте, под рёв самолётного мотора, в открытом фанерном кузове, при температуре в –35°. Сильнейший мороз стоял потом ещё долго, все дни, пока длилось прощание с Лениным.

С большой обидой Микоян пишет, что Троцкий не приехал хоронить Ленина: он в те дни отдыхал в Сухуми. Сам Троцкий выдвигал другую версию: если бы покойника хоронили по русскому обычаю, на третий день, то он бы, действительно, не мог успеть прибыть на поезде. Когда было решено перенести похороны (из-за огромного наплыва желающих проститься), Сталин умышленно не поставил Троцкого в известность. Микоян же полагает, что Троцкий, если бы захотел, добрался бы из Сухуми до Ростова поездом, а потом полетел бы в Москву на самолёте; он мог использовать и военный самолёт, но он этого не сделал.

В записях Микояна этого периода по существу только два антигероя: Троцкий и Зиновьев. «Ретивость Зиновьева, – пишет он, – я объяснил тогда его особенной жадностью ко всяким публичным выступлениям и его стремлением непомерно выпячивать свою персону». Что касается Троцкого – впечатлений о нём нет в рассказах Микояна. Нет упоминаний об их личных встречах.

Как член ЦК Микоян участвовал в перипетиях начавшейся внутрипартийной борьбы, но относился к ней как к здоровой демократической дискуссии. Так, он пишет, что осенью 1925 г. Зиновьев выпустил брошюру, и содержание её резко раскритиковал председатель СНК СССР Алексей Рыков. Его выступление было таким запальчивым и грубым, что и Григорий Зиновьев, и Лев Каменев и их сторонники (Григорий Евдокимов, Моисей Харитонов, Михаил Лашевич) покинули заседание ЦК. Надежда Крупская заняла их сторону и вышла вместе с ними. Орджоникидзе заплакал, крикнул Рыкову: «Что ты делаешь?» и тоже выбежал. Микоян отправился его успокаивать. Оставшиеся в зале члены ЦК решили, что нужно вернуть ушедших, и выслали «парламентёров»: Григория Петровского, Матвея Шкирятова и Микояна.

Покинувших заседание «протестантов» быстро нашли: они все вместе сидели в помещении секретариата Зиновьева в Кремле, пили чай, пребывали в отличном настроении, шутили и пересмеивались. Появившегося в комнате Микояна это изумило, но и успокоило. И Зиновьев, и прочие были довольны, что им предложили примирение, и немедленно вернулись к остальным. Эту фарсовую ситуацию Микоян оценил как часть игры, своего рода политического балагана, в правилах которого он пока не до конца разбирался. Сам он признаётся, что его гораздо больше волновала практическая работа в Ростове, нежели страсти, накалявшиеся в руководстве партии.

1925 год – первый без Ленина – для Микояна закончился благополучно: 20 декабря Ашхен родила третьего сына – Алексея – будущего советского генерал-лейтенанта авиации и отца музыканта Стаса Намина.

Однако в следующем, 1926 году дискуссия обострилась донельзя. Микоян присутствовал на заседании Пленума ЦК 20 июля, и был очевидцем гневного выступления председателя ОГПУ и при СНК СССР и ВСНХ СССР Феликса Дзержинского, который раскритиковал сначала Каменева, а затем его сторонника Георгия Пятакова, по вопросу о хлебозаготовках. Пятаков между тем был заместителем Дзержинского в ВСНХ (Высшем совете народного хозяйства), но свою длинную речь никак не согласовал с непосредственным руководителем. Дзержинский был оскорблён. Его речь перебивали с мест Каменев, Троцкий и сам Пятаков. Едва Дзержинский закончил, выступил Каменев, не менее резко оппонируя Дзержинскому. Тот почувствовал себя плохо. Его под руки вывели в соседнее помещение, он прилёг на диван. Были вызваны врачи. Дзержинского отвезли домой, и там он умер.

На том же Пленуме Зиновьева исключили из состава Политбюро. Каменева убрали ещё раньше, в январе перевели из действительных членов Политбюро в кандидаты. В итоге из Политбюро в течение первого полугодия 1926 года выбыли трое: Каменев, Зиновьев и Дзержинский. Для пополнения состава высшего руководящего партийного органа нужны были новые люди. Кандидата в члены Политбюро, заместителя председателя СНК СССР и СТО СССР Яна Рудзутака перевели в члены Политбюро, а из числа членов ЦК повысили статус сразу пятерым: Орджоникидзе, Киров, Каганович, Андреев и Микоян стали кандидатами в члены Политбюро.

Партийная этика требовала от Микояна взять самоотвод, что он и сделал. Следом за Микояном выступил Каганович, с теми же возражениями. Свою кандидатуру хотел снять и Орджоникидзе, но его даже не стали слушать. Все пятеро были утверждены большинством голосов. Так Микоян шагнул на следующую ступень партийной иерархии.

Но этого было мало: вдруг Микояну протянул руку его политический противник, сам Лев Каменев. Разумеется, назвать этих двоих полноценными политическими оппонентами невозможно. Каменеву было 43 года, он принадлежал к поколению «старших», был соратником Ленина. Но Ленин умер, и в последующем и неизбежном расколе руководства партии Микоян неизбежно занял сторону Сталина. Ни Троцкий, ни Зиновьев, ничего не сделали для Микояна, а Сталин его упорно продвигал. Микоян дружил с Орджоникидзе, тот дружил со Сталиным. Понятно, на чьей стороне оказался Микоян.

Но будет большим преувеличением объяснять позицию Микояна только товарищескими отношениями, а тем более симпатиями по «земляческому» принципу. Да, существует знаменитая фотография, где Сталин, Орджоникидзе и Микоян зафиксированы втроём: молодые, с горящими глазами мужчины, излучающие решительность или даже несокрушимую мощь: вот-вот выхватят револьверы. С другой стороны, пройдёт всего несколько лет и Орджоникидзе пустит себе пулю, а Сталин начнёт уничтожать не только своих земляков, но и своих родственников. Правда в том, что Сталин, поднимая на верхние этажи власти условных «кавказцев», на самом деле ограничился лишь фигурами Орджоникидзе и Микояна; достаточно изучить состав Политбюро 1920–1930-х годов, чтобы увидеть: никакого «кавказского землячества» никогда не было. И тем более не было никакого противостояния условных «евреев» и условных «кавказцев» в руководстве партии. В этом вопросе Сталин проявлял особенную щепетильность, поскольку продвижение «кавказцев» на руководящие посты неминуемо повлекло бы обвинения в национальных предпочтениях, а такого Сталин никак не мог себе позволить, в силу осторожности и благоразумия.

В январе 1926 года Лев Каменев возглавил Народный комиссариат внешней и внутренней торговли СССР, но на этом посту никак себя не проявил. Он тяготел скорее к теоретической деятельности, к политике; как практический администратор оказался слабым. К его чести, он сам это понимал и быстро осознал, что занимает не своё место. Деятельность Наркомторга пришла в упадок. Промучившись на своей должности полгода, Каменев подал в ЦК официальное заявление, попросил освободить его от обязанностей наркома и предложил назначить вместо себя более молодого и перспективного деятеля, товарища Анастаса Микояна. «Считаю, что товарищ Микоян, – писал Каменев, – единственный, способный справиться с задачей».

Сталин вызвал к себе Микояна, зачитал заявление Каменева и сделал предложение. К тому времени Микоян и Сталин перешли на «ты». И даже больше, сохранилась записка Микояна Сталину от 1926 года, где Микоян называет Сталина «дорогой Сосо».

Далее развернулась политическая драма. Микоян не хотел переезжать в Москву. Его самолюбие очень грело назначение кандидатом в члены Политбюро, но он предполагал и дальше работать в Ростове, на той же должности 1-го секретаря крайкома. Он много сделал для подведомственного региона и собирался сделать ещё больше. Ему было всего 30 лет. Он болел туберкулёзом и весил 57 килограммов. В Ростове у его был дом, жена, трое маленьких детей, мама и младший брат. Он впервые в жизни кое-как наладил быт, укоренился. В Москве у него не было ни друзей, ни знакомых. Он бы хотел и дальше работать на том же месте в той же должности. А что такое Москва? Неизвестный мир, ледяные зимы, покатушки на аэросанях? Первый сынишка едва не умер, и это в тёплом Ростове, а теперь сыновей трое, что с ними будет? В ЦК, а тем более в Политбюро все были много старше Микояна, деятели, искушённые в хитросплетениях политики, соратники ушедшего Ленина, бывавшие в Европе, – кто был на их фоне 30-летний Микоян, единственный этнический армянин, не сумевший избавиться от акцента? Горское самолюбие никуда не делось: да, он был соратником и союзником Сталина, но быть у него на побегушках совсем не собирался.

Он решил отказаться от предложения и остаться в Ростове. Поговорив со Сталиным, он ответил отказом и уехал домой.

Но из Москвы в Ростов пришло телеграфное сообщение: Политбюро утвердило назначение тов. Микояна на пост руководителя Наркомата внешней и внутренней торговли.

Микоян был разъярён. Он понял, что Сталин его буквально «нагибает». Микоян направил на имя Сталина телеграмму: «Я Наркомторгом не гожусь и не могу взять на себя обязанности сверх своих сил и возможностей». Для закрепления эффекта он по почте выслал письмо в ЦК, с теми же формулировками.

Но ничего у него не вышло. В ответ на его телеграмму Сталин выслал свою, с одним только словом: «Приезжай». В переписку включились Бухарин и Рыков, совместно со Сталиным 9 августа приславшие Микояну ещё одно письмо с требованием выехать в Москву и приступить к работе на новом месте.

В августе Микоян, получив очередной свежий номер газеты «Правда», прочитал официальную публикацию о своём назначении на пост народного комиссара внешней и внутренней торговли СССР. Но даже и тогда Микоян надеялся, что сумеет убедить Политбюро в ошибке и добьётся отмены решения о своём назначении.

Всё же в середине августа он приехал в Москву и вступил в новую должность, став самым молодым (30 лет) народным комиссаром Союза по нынешней терминологии – министром. При этом он ещё и был самым молодым членом ЦК.

В своей книге он детально описал, как пришёл в здание наркомата, в Москве на улице Варварка, в кабинет Каменева, и лично принял от него дела.

С тех пор Каменев неуклонно катился только вниз. С поста Наркомторга он был переведён на дипломатическую работу, уехал полпредом в Италию. Был исключён из партии, потом восстановлен, вновь исключён, в 1935-м по делу «Московского центра» получил 5 лет лагерей, а по делу «Кремлевской библиотеки и комендатуры Кремля» – еще 10. В 1936 году на 1-м Московском процессе – по делу «Антисоветского троцкистско-зиновьевского центра» – осуждён к высшей мере наказания и на следующий день расстрелян.

Никаких личных отношений у Микояна с Каменевым не было и быть не могло. Во второй половине 1926 года Микоян был новичком в Москве и только осваивался.

На место Микояна в Северокавказский крайком был назначен Орджоникидзе. Он, как и Микоян, был страшно недоволен переводом, посчитав его понижением, писал Сталину резкие письма, но в конце концов и он так же оказался в Москве, осенью того же года стал председателем Центральной контрольной комиссии ВКП(б), наркомом рабоче-крестьянской инспекции СССР и заместителем председателя СНК СССР и СТО СССР.

Глава 6
1926 год: Народный комиссар внешней и внутренней торговли

Вторая половина 1920-х – чрезвычайно важные для страны годы. Они подробно описаны и в исторической литературе, и в художественной. Преодолены последствия страшного голода. Ещё нет никаких репрессий, нет ГУЛАГа, нет культа личности. Взят лишь общий курс на индустриализацию, но пока никто не понимал, что эта самая индустриализация будет проведена за счёт населения. То было относительно мирное время. НЭП оживил страну. Быстро сформировался новый класс «совслужащих», чиновников всех рангов и уровней, работавших на новую власть.

Индустриализация требовала закупок иностранного промышленного оборудования, надо было оплачивать труд иностранных специалистов. Государству была нужна валюта. Конечно, Микоян не сам её добывал. Все важнейшие вопросы внешней торговли согласовывались и лично со Сталиным, и с членами Политбюро, и на заседаниях СНК.

Есть множество самых разных свидетельств очевидцев и участников событий, и выводов, сделанных историками, все они одинаковы: основные проблемы торговли, особенно внешней, и снабжения продовольствием, в те годы решались самим Сталиным и узким кругом членов Политбюро, прежде всего Томским и Рыковым. Позже оба они будут объявлены «правыми уклонистами», то есть сторонниками элементов частной инициативы в экономике.

Советская Россия могла экспортировать только товары сырьевого сегмента. В 1927–1928 годах главной статьёй экспорта была пушнина – более 17 процентов, на втором месте – нефть (более 15 процентов), на третьем – древесина (более 12 процентов). Зерно даже не вошло в тройку – всего 5,5 процента от общего объёма. А Сталин очень хотел зарабатывать на продаже зерна.

Вместе с тем его ставка на Микояна оказалась правильной. Микоян, например, сумел резко нарастить второстепенный экспорт. Россия стала продавать больше лаврового листа, табака, орехов, минеральной воды.

Но экспорт сельскохозяйственной продукции нельзя было планировать, поскольку он прямо зависит от климата: в урожайный год продукции больше, в неурожайный – меньше. Правительство могло сколько угодно расчерчивать пятилетние планы, предполагать рост, наращивание темпов, но приказать солнцу светить чаще и ярче было невозможно.

Уже следующий, 1927 год выдался неурожайным, план по хлебозаготовкам не был выполнен. Зимой 1928 года недовольный Сталин отправил всех членов Политбюро по стране, исправлять ситуацию. Микоян поехал туда, где раньше работал – на Северный Кавказ. Сам Сталин отправился в Сибирь.

В качестве меры по исправлению положения предлагали в том числе повысить закупочные цены на зерно. Сталин высказался решительно против. Святослав Рыбас в своей биографии Сталина цитирует его письмо Микояну от 26 сентября 1928 года: «Многие думали, что снятие чрезвычайных мер и поднятие цен на хлеб – есть основа устранения затруднений. Пустые надежды пустых либералов из большевиков!»

Эту позицию Сталина объяснить логикой невозможно. Закупочные цены на хлеб в Советской России не менялись с 1926 по 1953 год, вплоть до смерти Сталина. Тех, кто активно выступал за материальную заинтересованность крестьянина обвиняли в правом уклоне, резко критиковали, а затем и уничтожали.

Продажа зерна за валюту превратилась для Сталина в идею фикс. Вероятно, он полагал, что это наиболее простой способ увеличить доходы казны, а чтобы получить больше зерна, надо просто хорошенько потрясти крестьянина.

К лету 1928 года в стране повсеместно появились хлебные карточки разных видов, причём они водились по инициативе снизу.

Люди стояли в очередях за хлебом по пять часов.

Однако Сталина это не останавливало. В ноябре 1928 года на очередном Пленуме ЦК ВКП(б) он поставил задачу догнать и перегнать передовые капиталистические страны в промышленном развитии. Пленум одобрил увеличение капиталовложений в промышленность сразу на 25 процентов.

Именно в эти годы начинает формироваться сталинская модель управления экономикой. Её основы: 1) составление планов, плохо или совсем не учитывающих реальной ситуации; 2) обязательное соблюдение принципа непрерывного роста, ускорения, интенсификации; 3) полное пренебрежение к последствиям, возникающим в результате выполнения предыдущих двух пунктов. Наконец, 4) безжалостная расправа со всеми, кто выступает против.

А последствия – обнищание народа, падение производительности труда, рост преступности, недоверие к власти. Чтобы держать людей в повиновении, требовалось непрерывно укреплять карательные органы. А каждый сотрудник ОГПУ тоже должен что-то есть.

В феврале 1929 года карточная система была официально введена на всей территории страны.

Здесь на сцене вновь появляется уже известный нам Георгий Пятаков, троцкист, бывший заместитель Дзержинского, косвенно виновный в его смерти. Пятаков был отправлен торговым представителем в Париж и там свёл знакомство с бизнесменом армянского происхождения, нефтяным магнатом Галустом Гульбенкяном. Пятаков предложил ему покупать у СССР нефть и создать для этой цели совместное предприятие. Дело выгорело: Гульбенкян получил монополию на покупку советской нефти. Затем Пятаков выяснил, что Гульбенкян – знаток старинной живописи и собирает её, и за редкие полотна готов щедро платить. У Пятакова возникла идея продать Гульбенкяну часть полотен из советских музейных коллекций – в первую очередь из Эрмитажа. Нефтяной магнат очень заинтересовался и даже составил список картин, которые он желал бы купить в первую очередь.

Пятаков 11 августа 1928 года написал соответствующее письмо Микояну, но тот засомневался в идее и решил просто не отвечать на предложение. Лично Гульбенкяна он не знал, вся работа по реализации нефти велась через Пятакова. Текст письма Пятакова, кстати, сохранился. «Я ему [Гульбенкяну], – пишет Пятаков, – всё время отвечаю, что если нарком согласится, то только в виде величайшего одолжения Вам».

Не получив ответа, упорный Пятаков написал второе письмо, на этот раз члену Политбюро ЦК Михаилу Томскому. Тот перенаправил послание Микояну – но и на этот раз нарком промолчал. Обращает на себя внимание приказной стиль записки Томского: «Микоян! Немедленно спишись с Пятаковым о предложении Гульбенкяна купить у нас картины, может быть, можно узнать, что именно он хочет?» Одна только эта записка Томского даёт полное представление о степени участия Микояна в распродаже коллекций Эрмитажа: он выполнял прямые приказы руководства партии.

Не получив ответа из Наркомторга, Томский обратился напрямую к Сталину. В районе 14 августа Сталин вызвал к себе Микояна и дипломата Аркадия Розенгольца. Как пошёл разговор – неизвестно. Но Сталин действовал быстро: уже 16 августа решением Политбюро была создана «комиссия для обеспечения срочного выделения для экспорта картин и музейных ценностей на сумму 30 млн рублей». Председателем комиссии стал Михаил Томский. Контакты с Гульбенкяном осуществлял Пятаков. Микоян также вошёл в комиссию, должность обязывала. Но Пятаков получил распоряжение по всей текущей работе отчитываться напрямую перед Политбюро, то есть через голову наркомторга.

Резко протестовали против продажи картин директор Эрмитажа Герман Лазарис и народный комиссар просвещения РСФСР Анатолий Луначарский, но их жалобы не имели никакого смысла – всё было решено на уровне Политбюро, фактически лично Сталиным.

Выручка от продажи первых партий живописных полотен оказалась гораздо меньше, чем ожидалось, Пятаков стал искать других покупателей и нашёл американского миллионера и страстного коллекционера предметов искусства Эндрю Меллона. Гульбенкяну это не понравилось, он решил прекратить сотрудничество с Пятаковым и направил ему письмо: «Торгуйте чем хотите, но только не тем, что находится в музейных экспозициях. Продажа того, что составляет национальное достояние, даёт основания для серьёзного диагноза». Пятакова это письмо не смутило, он продолжал бизнес с Меллоном, но дела по-прежнему шли неважно.

Наконец в ноябре 1930 года наркомат Микояна был разделён на два ведомства: Народный комиссариат снабжения СССР (Наркомснаб) и Народный комиссариат внешней торговли (Наркомвнешторг) СССР. Наркомснаб возглавил Микоян, Наркомвнешторг – Розенгольц, который с этого момента визировал, по согласованию со Сталиным, разрешения на вывоз музейных ценностей.

Продажу прекратили только в 1934 году. По подсчётам историка Юрия Жукова, автора книги «Операция “Эрмитаж”», всего от продажи полотен за пять лет советское правительство выручило 25 миллионов золотых рублей, или 12,5 миллиона долларов. Цифра мизерная: ежегодный внешнеторговый оборот страны составлял примерно 1,5–1,7 миллиарда рублей (в 1927–1928 году – 1 миллиард 719 миллионов). Выходит, что в год казна получала от продажи бесценных живописных полотен менее 1 процента от общего оборота.

Эпизод с продажей картин Эрмитажа историки оценивают негативно, как позорный и варварский. Но здесь лучше будет оценить тот же эпизод как типичный, характерный, демонстрирующий специфику государственного управления Советской Россией. В стране действовала партийная диктатура. Все решения принимались на Олимпе: в Политбюро ЦК ВКП(б). Этот же орган брал на себя всю полноту ответственности за свои решения. Народные комиссары – министры – одновременно занимали высшие посты в партийной иерархии. И самое главное: основным ресурсом, за счёт которого происходило развитие страны, считалось её сельское население – 120 миллионов крестьян. Сами крестьяне никак не участвовали в государственном управлении, их никто ни о чём не спрашивал. Общественной дискуссии не существовало. Дискуссии были возможны только внутри высших органов партийной власти – ЦК и Политбюро – но и там эта традиция, заложенная Лениным, к 1928 году уже сходила на нет; постепенно устанавливалась единоличная власть генерального секретаря ЦК товарища Сталина. Ему ещё можно было возражать, но уже нельзя было критиковать.

Пренебрежение судьбами крестьян считалось нормой, общепринятой государственной практикой, установленной на самом верху. Крестьянам не нужны были полотна Эрмитажа. Большинство крестьян даже не подозревало об их существовании. Крестьяне были озабочены только тем, чтобы выжить. В этом униженном состоянии они просуществуют вплоть до последних лет существования СССР.