Текст книги "Кока"

Но они же, азиаты, всё время толклись на кухне и беспрерывно варили и жарили, наполняя дом запахами, которые для белых носов означают примерно то же, что и китайская музыка – для белых ушей. Сам д-р Ли с маниакальным азартом постоянно готовил что-то на глубокой чугунной сковороде с крутыми боками, высоко вскидывая месиво из овощей и мяса на покатые края, а Коке, особенно после гашиша, почему-то навязчиво казалось, что д-р Ли тайком режет у себя в лаборатории щенков, маринует их, а потом как ни в чём не бывало жарит под видом невинных курочек. Ничего не поделать! Белые люди относятся к собакам и кошкам, как к существам с душой, на них – табу, а жёлтые люди не выделяют их из остальной фауны, которую поедают всю, с личинками и червями. На хрустящую ножку чёрного щенка положить жареные кошачьи ушки, смазать птичьим помётом, добавить пару хрустящих тараканов, запечённых в козлиной сперме, и для понта – несколько живых белых червей, живой крутончик! И всё это в духовку на десять минут!..

…Да, но перед Германией надо всё же затариться. Там хорошего зелья не купишь. И цены в Германии выше. Значит, надо звонить Лясику.

Кока вылез из подвала. Лудо сидел у пня, о чём-то думал.

– Эй, братишка, как дела? О чём задумался? – Кока приземлился рядом.

Лудо покрутил замызганную морскую фуражку.

– Да вот думаю, как слоны информацию через ноги передают…

– Чего? Через ноги?

Лудо посмотрел на него с удивлением:

– А ты не знал? – И пояснил, что слоны топчут землю, а другие слоны чувствуют это и считывают информацию. – О, это очень умные животные! Они могут за пять километров чуять воду. Воду, которая вообще запаха не имеет! И пьют её по двести литров в сутки.

Кока предположил:

– Жрут, наверно, тоже дай боже!

– А как же! По триста кило зелени в день! До ста разных звуков различают! Умны и памятливы. Ещё бы – мозг пять кило весит!

Появился из своей двери Ёп, одетый по-выходному: чёрные брюки, мокасины, белый пиджак, плащ через руку, чёрно-белый зонт.

– Что обсуждаем?

– Да вот слонов…

– Несчастные животные! По сорокаградусной жаре шагают день и ночь за водой и кормом! И спят всего два часа в сутки, и то на ходу, – поддакнул Лудо.

– Лудо, можно позвонить? Очень надо! – залебезил Кока. – Я быстро, два слова…

– Иди, дверь открыта.

– А душ принять?

Лудо величаво кивнул головой.

После душа Кока позвонил Лясику. Никто не ответил.

Зато Баран откликнулся:

– Шо? Хто? Куды? А, ты…

Кока спросил, есть ли взять лекарство. Баран ответил, что пока нет, но будет: танта Нюра приболела и надо самому в Германию пилить. На вкрадчивую просьбу взять его с собой до Дюссельдорфа Баран неожиданно согласился.

– Давай! Я всё равно дурхь[84]84
  От durch – через, сквозь (нем.).


[Закрыть] Дюсик еду! Ксив нет? Ничего, по тропка поедем. Только надо к Виле заскочить, он раскумарит, у его кокнар есть.

– Кокнар? Головки? Откуда он их тут взял?

– А в магазин. Зашёл – видит: мак зелёные головки лежит, райф[85]85
  От reif – спелый, зрелый (нем.).


[Закрыть]. Он и купил. Крепкий, сука, оказался. Немцы-ушастики продают в цветочный ладен[86]86
  От Laden – магазин (нем.).


[Закрыть], не волокут, что кайф даёт. Давай через час около Ляса дом жди, подъеду!

14. Бакулюм

По дороге Кока в который раз с завистливой горечью оглядывался на кафе и бары, полные людей, и тоска грызла его. Почему он не может быть хозяином своего тела? Почему должен жить по законам опия? А может, и правда уехать в Тбилиси?.. Там всегда голяк, волей-неволей завяжешь…

Но бабушка по телефону предупреждала, чтоб он не совался в Тбилиси, – на войну с Абхазией забирают молодёжь, военком лично ездит по адресам, а Кока в жизни своей ничего тяжелее папиросы в руках не держал и – она надеется – воевать ни с кем не собирается.

– Там война. Абхазы бунтуют. А здесь – беженцы. Даже если абхазы отделятся, то сами ничего путного построить не сумеют, только перегрызутся и разграбят дотла Абхазию, а какое чудное место было? Помнишь, мы с тобой ездили отдыхать в Гагры, когда тебе было тринадцать?

Ещё бы не помнить! Тогда для него как раз стал раскрываться бутон “женщины” не только как непонятного существа иного типа, но и как конкретный объект похоти. Женщин потом у Коки было достаточно, чтобы понять – это особая, опасная, хитрая порода, с ними надо быть начеку, их логику постичь невозможно, её надо почувствовать.

А тогда, да, началась трудная пора. В снятом частном домике в Гаграх с садом и беседкой кроме него и бабушки жила небольшая компания молодых людей. Во дворике – летняя душевая, куда Кока прокрадывался, когда там шумела водой какая-нибудь девушка, их бабушка называла наядами. Шум воды перекрывал шелест травы, когда он, подобравшись к щели, жадно смотрел внутрь и, насмотревшись до тошноты, со вставшим удом, спешил в дворовый туалет, чтобы успокоиться…

…Этому “успокоению”, напасти рукоблудия, обучил их в шестом классе один второгодник. Он повёл мальчиков в школьный туалет, выстроил кружком, достал из кармана замусоленное допотопное фото голой женщины, встал в центр и, расстегнув штаны и вытащив письку, показал, куда надо смотреть, что и как двигать, дело нехитрое – туда и сюда. И все очень удивились, увидев на его члене белую каплю.

– Больше нету, пять раз сегодня уже сдрочил, еле на ногах стою! – гордо сообщил второгодник и дал школярам задание купить в киоске польский “Экран”, где на последней странице обязательно будет красотка в купальнике, а дома смотреть на фото и делать эти движения.

– А там увидите, как будет хорошо! – весомо пообещал он и, еле передвигая трясущиеся ноги, поплёлся на второй этаж – просвещать параллельные классы.

Второгодник не обманул, хотя в первый раз не обошлось без паники. Кока проводил эксперимент в комнате. Когда из него что-то властно и мощно попёрло наружу, внезапно стало невтерпёж, он в испуге схватил со стола вазочку, но мочи́ не было, зато появились белые капли. Однако уже после второго захода стало ясно, что к чему.

С тех пор домашние задания выполнялись неукоснительно. Мальчишки хвастали друг перед другом:

– Я вчера три раза сдрочил!

– А я – пять!

В ход шли карточки и обложки журналов, рекламы колготок и спорта, античные сюжеты, статуи и репродукции с картин Рафаэля, Рубенса, Тулуз-Лотрека, включая кающуюся Марию Магдалину с обязательной оголённой грудью и “Маху обнажённую” Гойи. Некоторые ярые не гнушались Матиссом, а самый отпетый умудрялся мастурбировать даже на Модильяни. Ценились снимки туземок из учебника географии, рисунки из “Анатомии” и даже наскальная живопись – кто-то изобразил во всех кабинках туалета большую щель и увесистые груди, чтобы особо страждущие, у которых сил нет терпеть до дома, могли облегчиться на переменах или “размыть руку”.

Самые наглые стали после школы ездить в набитых автобусах или давиться в магазинных очередях, где прижимались к женщинам как могли. Это называлось “собирать материал”. Особенно любима была “Парфюмерия” на площади Ленина, всегда под завязку набитая толпой оживлённых душистых женщин, забывших обо всём, кроме флакончиков и помад.

А один одноклассник даже стал тайком ходить в садик под горой, где стоял всеми забытый женский бюст, который можно было трогать сколько угодно. Он утверждал потом, что бюст теплеет, если его хорошенько полапать, за что и получил прозвище Онанюга. Вот и не верь весёлому учителю физкультуры, Борису Аполлоновичу, который, выпив украдкой стопку, опасно шутил, что самую послушную женщину в мире зовут мадам Мастурбаль – ноль хлопот, нервы не треплет, затраты минимальны, неприхотлива, хоромы ей не нужны, кушать не просит, фантазию развивает, стрессы снимает, настроение поднимает, криминал предотвращает и, главное, всегда под рукой, далеко ходить не надо.

…На пляже в Гаграх Кока обезумевал от вида голых ляжек, грудей и задов. Он ещё не научился клеить девушек на улице, не хватало наглости, понимания, что сходные желания и порывы могут испытывать и эти таинственные создания.

Как и следовало ожидать, влюбился он в дочь хозяйки Зою, яркую и сочную девку, один вид которой повергал его в ступор. Потом эта Зоя отпросилась у родителей поехать с ним и бабушкой погостить в Тбилиси. Кока уже предвкушал счастливые дни, но на одной из станций Зоя исчезла, а бабушка, пряча глаза, объяснила:

– Ну да, она мне сказала, что сойдёт. Поехала девка гулять, ничего, молодость, будет на старости лет что вспомнить… Так бы её мать одну не пустила, а со мной в Тбилиси разрешила…

– А куда она пошла?

– А слезла по дороге. Сказала, к подруге. От материнских глаз подальше.

Там же, в Гаграх, Кока впервые попал в милицию. Он повадился ходить на турбазу на танцы. Как-то раз стоял возле ворот, “на бирже”, с такими же мальчишками. Они голодными глазами осматривали девушек, смеялись и подначивали друг друга, как вдруг подъехали две машины милиции и всю их “биржу”, человек десять, посадили в воронок и увезли в участок, где загнали в обезьянник и приказали ждать. Было не продохнуть, не протолкнуться. Потом стали выводить по одному, спрашивать, сколько лет, с кем приехал, где живёт, почему без родителей. Кока храбро сказал, что бабушка его не пускала, он сам сбежал, хотел посмотреть, как туристки танцуют.

– Я же на отдыхе, разве запрещено?

– Ты смотри, какой горластый! Посмотреть на туристок! Чего на них смотреть? Их жарить надо! – засмеялся мент. – А кто дрался около турбазы? Вы?

– Нет, мы просто стояли у входа, нас не пускали.

– И правильно делали, малы ещё. Документы есть?

Кока достал бумажку:

– Вот, талон на питание. Мы живём на квартире, а едим на турбазе.

Милиционер мельком проглядел бумажку, кинул её на стол, махнул рукой:

– Ладно, иди! Адрес помнишь?

Бабушка, читавшая в тот вечер “Архипелаг ГУЛАГ”, так и не узнала об этом деле. Но Кока стал осторожнее, особенно при виде милицейской формы.

Первые дни после милиции он из сада не выходил, слушал транзистор, лёжа в гамаке рядом с бабушкой, которая, время от времени откладывая книгу, брала тарелку с черешней и, обмахиваясь веером, говорила то ли себе, то ли Коке:

– Это правильно, Сталин был пустым местом, плебейской сволочью, люмпеном с большой дороги. Тот самый кухарь, коий, по их идиотскому выражению, может управлять государством! Вот он и управлял, как мог и понимал, сапожник, бездарь, трус! Ну, не сволочь человек, который на документах пишет “Бить”?! А Берия – ещё хуже! Проклятый Лаврентий! Сколько достойных людей угробил! Кстати, с его женой, Ниной Гегечкори, мы дальние родственники по папиной линии. Я её знала по городу, бывала у неё в доме, раз даже осталась ночевать – Лаврентий отсутствовал, каждую ночь торчал на своей сатанинской работе. Нина – образцовая жена и мать, сама готовила и убирала, хотя прислуги – хоть отбавляй, ведь Лаврентий с тридцать второго года был хозяином всего Закавказья!

– А за что Берию расстреляли? – без интереса спрашивал Кока, поглощая черешню, хотя и знал из дворовых разговоров, что Сталин был хороший, а Берия – плохой, потому, видно, его и расстреляли.

Мея-бэбо останавливала веер.

– Скажи мне лучше – за что его было не расстреливать? За всё! Прикончили в камере как собаку! И правильно сделали, раньше надо было. Впрочем, все они одним миром мазаны, сволочи! При обыске в его кабинете нашли гору женского белья и чулок! Как говорится, ажур на абажуре! А Нина, когда Лаврентия посадили и даже когда уже расстреляли, продолжала его защищать. Её с сыном Серго тоже кинули в тюрьму, мучили, чтобы дала показания на мужа, но она этого не сделала, а насчёт встреч Лаврентия с женщинами сказала, что он был примерный семьянин, а с женщинами-информаторшами встречался сугубо по работе. А этот мерзавец и негодяй, между прочим, заразил Нину сифилисом!.. Она ему всё прощала, всё! Этот монстр тайно закапывал в их саду трупы тех дам, что отказывали ему в близости, а она молчала! После смерти Лаврентия её с сыном выслали в Свердловск, потом ещё куда-то… Берия женился на ней не по любви, а по заданию – его посылали шпионить в Бельгию, а неженатым ход за границу закрыт, вот он и женился на ней, шестнадцатилетней дурочке…

– А продавец Карло говорит, что без Сталина мы бы теперь в немецких концлагерях гнили, – вспоминал Кока уличные беседы.

– Пока что мы гнили в сталинских концлагерях, – сухо парировала бабушка. – И советую тебе меньше слушать продавцов и сапожников. Они-то Сталина обожали, а элите, особенно нашей, был нанесён тягчайший урон. Вырезаны лучшие роды и семьи. Зачем сажал и расстреливал? Чтобы запугать. Чтоб ему никто не перечил. Умнее него чтоб никто не был. Чтоб всё было по его хотению. Да мало ли причин у тирана? Его боялась вся страна. Но при нём никто не смел так нагло воровать, это правда, не то что сейчас… Бери черешню! Там ещё на кухне есть!

Затем следовал хорошо известный Коке с детства рассказ, как люди в то время помогали друг другу. Второй муж бабушки, чекист, спас от тюрьмы первого мужа-нэпмана. А третий, охотник, спас второго: когда шла очередная чистка НКВД и тому грозил арест, увёз его в горы и спрятал у чабанов, где тот благополучно пересидел волну арестов.

– А почему они друг другу помогали? Они же враги? – не понимал Кока.

– Потому что я так хотела, – загадочно усмехалась бабушка. – Я их всех любила, а они – меня… И не смели мне отказать.

…Проходя мимо барыжни-кофешопа Кока думал: “Вот жизнь! Сиди себе в будочке и бабки кассируй! И кури, сколько влезет! Дома вечером наре́зал кайф по кусочкам, разложил по пакетикам, а днём сиди, слушай музыку в наушниках и продавай! Милое дело!” – пока мужик за стеклом не махнул рукой: или покупай, или проваливай! И длинным пальцем показал на телефон.

Намёк прозрачен. Кока поспешно прошагал мимо – полиции не хватало!

До стрелки с Бараном было ещё время. Он тихо брёл, поёживаясь от холодка в теле и утирая сопли грязным платком. Гул в голове донимал, не проходил. Кока мотал головой, но тщетно. Ломка или простуда? Не дай бог сейчас заболеть…

А ведь в детстве главным блаженством было “боление”. О, сладостное “боление”! Если скоро экзамен или контрольная, делалось просто: вначале – кашель и шмыганье носом на весь дом, сонный, несчастный вид, замедленная речь. “Чего ты куксишься? Приболел? Измерь температуру!” Этого и надо! Брался градусник, ставился под мышку, а потом украдкой переворачивался ртутью вверх и был сотрясаем до любой температуры от тридцати семи до сорока. И всё! До конца недели не надо идти в школу! Все жалеют тебя, а ты лежишь в свежей хрустящей постели, бабушка готовит особое грудное натирание из козьего сала с мёдом, отвечает на звонки:

– Да, тридцать семь и шесть, может, простуда, а может, и грипп! Но в любом случае не тиф, холера иль чума!

Мама готовит на кухне бифштексы с жареным луком – неотъемлемую часть “боления”.

– Деточка, когда нести поесть?

И мама не идёт на работу. И дед послан на базар за арталой[87]87
  Говяжья голень (груз.).


[Закрыть] для харчо. И отец звонит откуда-то с гастролей. И телефон водружён на одеяло, чтобы удобно сообщать приятелям о течении “болезни”, слушать их завистливые вздохи и обсуждать в заманчивых деталях предстоящие дни рождения, где обязательно будут торт, пирожные, вино втихую, игры в “бутылочку” и “брысь или мяу” с поцелуями горячих девичьих щёк. И уже готов бабушкин отвар, коий следует вдыхать строго под полотенцем, обязательно под оперу Верди, – лучшего лекарства не найти.

И вот начинают приходить навещатели, не с пустыми руками, разумеется. Конфеты и шоколадки складываются у постели. Родственники, видя, что ребёнок жив, отбывают на кухню: там уже звенят приборы и бокалы, всплески смеха, хлопки пробок. Тут подходят из школы одноклассники, святое дело – навестить тяжелобольного! Завидуют, доедают бифштексы, шарят по конфетным коробкам, воруют шоколад, спрашивают, правда ли болен или это воспаление хитрости. А когда приходит дядя Ларик с двумя пистолетами на ремнях, все каменеют и почтительно уступают ему место у постели. Девочки косятся на Ларика, смущённо потупившись, а мальчики небрежно интересуются маркой оружия. И дядя Ларик даёт подержать пистолеты, предварительно вынув магазины и проверив курки. Венец и пик болезни – звонок тёти-актрисы, которую хором успокаивают: опасность миновала, ребёнок будет жить.

В классе даже соревнования проводились – кто кого переболеет. Больше всех повезло парню, сломавшему ногу прямо перед выпускными экзаменами. Однокашники ежедневно ходили к нему, устраивали в квартире кавардак, благо парень лежал в гипсе и не мог их приструнить, а глухая бабка не считалась помехой. Шарили по ящикам, совали всюду нос, отнимали у больного бутерброды, съедали всё, что было съестного, швырялись конфетами и яблоками, а однажды написали – крупно, жирно, разборчиво, чёрным нестираемым фломастером – на гипсовой ноге по-грузински и по-русски заветное слово из трёх букв, которое бедная больная бабушка безуспешно пыталась сводить бензином и ацетоном, из-за чего больной чуть не задохнулся.

Потом, в старших классах, стало не до “боления” – анаша заменила собой всё. А широкое пришествие опиатов после приказа об усилении борьбы с наркотиками окончательно перекрыло другие занятия.

Вначале милиция не очень разбиралась в этой новой напасти, но вскоре в ментовке появились свои отважные пастеры, на себе стали проверять уловки этой страсти – и сами стали её рабами. Один из таких милицейских чинов покончил с собой средь бела дня на площади Ленина, под памятником, выстрелив сначала в бронзового Ильича, а потом себе в рот. Говорили, он раскрыл целую сеть наркоторговли, но ему запретили её трогать. Второй такой активист-пастеровец умер при подозрительных обстоятельствах – говорили, от передозировки. Третий, Мгалоблишвили, заядлый морфинист, пока жив и даже основал какой-то таинственный “эскадрон смерти”, который занимается отстрелом морфуш.

…Через год Кока опять поехал с бабушкой в Гагры. Ехали, как всегда, весело и спокойно – дядя Ларик обычно доставал билеты в СВ, купе на двоих, что было нелегко. СВ-вагонов в поезде всего два, а на море, особенно на бархатный сезон в сентябре-октябре, едут отдыхать важные чины с жёнами и любовницами. Как только поезд трогался, бабушка вынимала из корзинки маленькую скатёрку, салфетки, соль в пузырьке, жареную курочку, котлеты, варёные яйца, ветчину, зелень, сыр, шотис-пури. Они закусывали всю дорогу, перемежая еду чаепитием, – чай в серпасто-молоткастых подстаканниках приносил проводник, впридачу сахар в пачечках по два кусочка с паровозом на облатке.

И ложечки звенят в стаканах, и поезд отбивает три четверти, то вальс, то свинг, мировые ритмы, под которые так хорошо мечтается о ближайшем будущем: солнце, пляж и голые девушки разных видов, сортов и типов – от хитроглазых, крепких, худых узбечек до длинных, вялых, большегрудых литовок, от черноглазых, красивых лицом, но порядком волосатых кавказок до здоровенных сибирских баб, на которых страшно было смотреть, и возникали сомнения: есть ли в мире такой огромный член, который сможет их удовлетворить?

Они жили в том же домике с садом, беседкой и дырочкой в стене летнего душа. И так же хозяйская дочь Зоя, дородная, задастая, грудастая, с искрами в глазах, собирала яблоки в саду, то и дело наклоняясь и сладострастно выгибая стан, а потом долго купалась в ду́ше, подмигивая в хорошо ей известную дырочку, которую просверлил ещё её покойный отец, чтобы подсматривать за туристками. Но теперь Коке было уже четырнадцать, и бабушка не видела причин держать его на привязи, тем более что ей одолжили “Возвращение Будды” Гайто Газданова, а внук мешал читать.

Ели они по-прежнему по талонам в турбазовской столовой. После завтрака Кока оставался на турбазе, тёрся до обеда на пляже, высматривая девушек, знакомился с такими же мальчишками, что занимались мелкими пакостями вроде воровства чужих писем из открытого общего ящика или подглядывания в раздевалках. После обеда, вернувшись домой и отдохнув, принимал душ, переодевался и опять шёл на турбазу, полную этих соблазнительно-загадочных созданий в открытых сарафанах и с голыми бёдрами, от чего замирало сердце и опадала душа. Сидя в засаде возле танцплощадки, он жадно обволакивал взглядом девушек, горестно вздыхая: вот, на свете два миллиарда женщин, а он не имеет ни одной! Несправедливо!

Наблюдая, он пытался понять, как можно овладеть хотя бы одной из них. Жалел, что приходится самому выбирать, идти ощупью, наугад, выборочно, – невозможно же клеиться ко всем, кто понравился?.. Нравились многие! Да и уметь надо это делать, не так-то это просто. И мечтал: куда лучше было бы, если б женщины вешали на грудь таблички или значки: “Свободна”, “Хочу”, “Не прочь”, “Не откажусь”, “Нет вариантов”. Тогда было бы ясно, куда торкаться, а где обходить стороной…

Под конец вечера следовал всеми ожидаемый белый танец, дамы приглашают кавалеров. Именно тогда всё решалось! Именно после него все расходились, кто парами, адамы и евы, на пляж или в номера, а кто в одиночку – к своим незримым партнёршам, эфирным Лилит…

Кока делал робкие попытки познакомиться, но ничего не выходило. Притом он по молодости и глупости подкатывал к самым красивым и видным девушкам, не понимая, что они избалованы вниманием, деньгами, кавалерами, а вот не такие броские куда сговорчивее. “Москвичек не клей, они все динамистки, клей других, так вернее!” – поучал его молодой инструктор, не устающий менять туристок каждую ночь, но Кока упорно смотрел на лица, а не на задницы.

И вот в один из дней ЭТО случилось! Его пригласила на белый танец симпатичная сероглазая, спокойная до сонливости девушка Лена! После танца она быстро ушла, но не возражала встретиться на следующий вечер.

О, Кока готовился основательно! День оказался полон хлопот, мечтаний, опасений, волнений, страхов, надежд! Одежда пересмотрена. Батник отдан бабушке на глажку. Брюки клёш готовы. Туфли начищены. Даже пенис проверен – двигается ли как надо? Теперь – куда идти с девушкой… В ресторан, куда ещё?! Куда мужчины водят женщин, считая, не без основания, что сытые и пьяные они податливее голодных и трезвых?.. Но на ресторан денег не было. Оставалось только кафе возле турбазы, где всё стоило один рубль. Начались мучительные пересчёты, что можно заказать на единственный червонец: два шашлыка, два салата из помидоров, две бутыли мазутного шмурдяка “Алжирского”, две пачки душистого “Мальборо”, две вазочки пломбира. Денег хватало, а без чаевых буфетчик как-нибудь обойдётся.

Вечером, после шашлыков и вина, под враньё Коки, что он студент первого курса, под его болтовню про Ницше и Жан-Поля Сартра и попыток рассказывать сальные анекдоты (проверка на моральную прочность) прошло два томительных часа. Лена отвечала вдумчиво и остроумно, от сальностей морщилась. Наконец, отяжелев от убойного “Алжирского”, они, не сговариваясь, углубились в глухую аллею – “погулять”. Свернули в заросли, где девушка неторопливо, терпеливо, нежно, ласково, будто колдуя в сомнамбулическом сне, преподала ему первый урок…

Потом, во время нескольких встреч на природе (она уезжала через неделю), между ласками и восторгами она ненавязчиво подсказывала и объясняла: например, говорила, чтобы Кока никогда не спрашивал у женщин: “Тебе было хорошо со мной?” или того хуже: “Тебе понравилось?” – всё это надо самому понимать, а неуверенность бабы ой как не любят! Ни в жизни, ни в постели! Будь хозяином, но мягким и мудрым. Старайся доставлять удовольствие ей, доводить до оргазма её, а не себя – тогда воздастся сторицей, она откроется перед тобой. Чаще шепчи ласковые слова! Говори ей вслух, что́ ты с ней делаешь. И главное – не торопись! Чем медленнее – тем лучше! Это только малолетки спешат, как кролики, – а ты мужик! Если чуешь свой оргазм – отвлекись, сделай несколько глубоких вдохов-выдохов! Членом не только взад-вперёд води, но и в бока тычь, работай бёдрами! Перед постелью можно выпить граммов сто – двести коньяка, это замедлит тебя, но не больше, не то всё рухнет. И не забывай: что́ приятно тебе – приятно и ей. Поменьше заливай про Ницше, больше интересуйся ею. Для любой женщины важно рассказывать о себе, открывать душу. Будь её исповедником! Старайся не ревновать. Это убивает любовь, да и бессмысленно, даже вредно: если тебе изменяют, то твоя ревность не будет иметь значения, над тобой будут смеяться, а вот если женщина верна тебе, а ты досаждаешь своей ревностью, тогда может кончиться тем, что тебе и вправду начнут изменять по формуле “всё равно не доверяет”. И не пытайся обманывать женщин – они чуют ложь за версту. Зато любят лесть, дари им побольше слов об их красоте и прелести, тебе это не трудно, а приносит хорошие плоды. И расставайся с ними всегда без скандала – страшнее обиженной, мстящей женщины зверя нет. Зачем тебе иметь где-то рядом такую змею? При расставании всегда бери вину на себя, говори: “Это я плохой, моя вина, я виноват, прости, извини, ты замечательная, прелестная, а я идиот и дурак!” – вот как Печорин сделал с княжной Мери, вы его, наверно, недавно проходили…

По профессии Лена оказалась воспитательницей детсада, что можно было понять по её обращению со взрослым малышом, который уже брился и пил вино. Она приехала отдохнуть, не собиралась заводить курортных романов, но ей стало жаль Коку: увидев на танцах, какой у него несчастный вид, она решила приголубить его – было в нём что-то притягательное, что в будущем станет залогом успеха у женщин: “Попомни мои слова!”

Он помнил. Серые вдумчивые глаза, медленная речь, упругость тела, нежные касания, волнующие вздохи… Был благодарен своей первой Еве, открывшей дверь в этот томительно-прекрасный, но тёмный, извилистый и полный неожиданностей тоннель.

Когда обессилен, но окрылён, он явился в сад, бабушка, захлопнув книгу, проницательно поинтересовалась:

– Что это вид у тебя такой счастливый? С девушкой познакомился? Гулял? Не рано ли? Впрочем, лучше рано, чем поздно. Лишь бы на стерву не напоролся! Ты что, выпил?

– Нет, так просто… Пиво с шашлыком познакомил… – еле ворочая языком, отбрехался Кока и как был, в батнике и джинсах, сразу заснул крепким сном хорошо поработавшего дровосека.

…Вот и дом Лясика, грязно-жёлто-синий. За садовым столиком однорукий сосед, учитель биологии Билли, играет в шашки с двумя подростками.

– Немного говорите по-немецки? – спросил Кока.

Билли, как все голландцы, говорил по-немецки свободно, но не любил. Двигая культёй шашку, кивнул:

– Да, говорю немного. Лясик? Его вчера увели. Пришли и увели. Копы, наверное, в штатском.

По запаху, по пустым пивным банкам и пустой чекушке, по дрожащим движениям Кока понял, что учитель на взводе.

“Куда увели Лясика?” Кока присел на скамеечку, стал следить за игрой в поддавки.

Подростки, явно обкуренные, смеялись невпопад, толкались, отнимали друг у друга шашки. Билли смотрел на всё с полным спокойствием: “Пусть, молодые”, но когда они стали пихать друг друга, пытаясь столкнуть со скамейки, веско стукнул культёй по столу:

– Надо уважать чужое личное пространство! Полметра минимум! Вытянутая рука! Не ближе! Внутривидовая агрессия куда страшней межвидовой! Агрессия – признак слабости и растерянности, а разумное поведение, сдержанность – признак силы…

Подростки ухмылялись и оглядывались – они, казалось, чего-то ждали. Но учительская душа не давала Билли покоя. Его несло с темы на тему.

– Есть три группы грехов: против Бога, против ближнего, против себя… Богоматерь искупила грех Евы. А Ева выходит полной грешницей: вначале зачала от Адама, изменила со змием, а потом совокуплялась с собственными сыновьями, ведь других женщин тогда ещё не было? Как бы у Каина или Сифа могли родиться дети, если нет других женщин, кроме их матери Евы?

Один подросток вдруг спросил:

– Господин Билли, а из чего была сделана Ева? Вы говорили, что из ребра, а вот Герхард говорит, что из пениса Адама.

Билли радостно возразил:

– Я ничего про ребро не говорил! Герхард прав! Ева создана не из ребра, а из бакулюма, кости в члене, которая в процессе эволюции почему-то оказалась у людей утерянной, хотя отнюдь никому не помешала бы, и по непонятной причине у некоторых существ осталась до сих пор, например, у летучих мышей, грызунов, приматов, моржей…

– Господин Билли, а траву надо курить до секса или после? – вдруг спросил второй парнишка.

Учитель вначале опешил, но быстро собрался с мыслями:

– Дурачок, конечно, до! Трава повышает тактильную чувствительность кожи, да и всего остального тоже. Можно курить и после секса, никто не запрещает, но главное – до!

– Что я говорил! – сказал подросток приятелю, но тот лишь глупо поводил обкуренными глазами, мало что понимая, хотя тоже пытался участвовать в общей беседе.

Билли поднял здоровую руку:

– Но запомните – во время секса нельзя смеяться, чихать и кашлять, не то всё пойдёт насмарку! Вот попробуйте, посмейтесь или чихните – и вы увидите, чем это кончится! Сексом надо заниматься со звериной серьёзностью!

Подростки ухмылялись.

Тут из кустов вышел некто в заклёпках и коже, свистом позвал ребят, и те ринулись на зов.

– Курить побежали! – с любовью определил Билли.

– А машина, чёрная, джип, тут не появлялась? – спросил Кока.

Билли, укладывая шашки в доску, вытянул культю:

– Пока не видел! – Он выразительно потряс пустыми банками и понуро признался: – Вчера я опозорился в классе! Рассказываю, что у фараонов при бальзамировке вынимают все внутренности, а около саркофага ставят сосуды с едой и питьём для загробной жизни, и вдруг один мальчик спрашивает: “А ночной горшок? Как, господин учитель, фараон может есть и пить без внутренних органов и прямой кишки? А если может, то как и куда он будет какать и пи́сать?” А? Логично? И правда, как? Я не знал, что отвечать. Дети начали шуметь, делать предположения типа того, что на том свете Анубис будет кормить фараона через задницу, принудительно… Иди и объясни, как фараон будет испражняться без горшка!

Второй прокол случился на том же злополучном уроке – учитель Билли не смог выговорить имя директора Национального института Мадагаскара. Хоть Коке было не до фараоновых потрохов и африканских институтов, он из вежливости спросил, какое имя. И был удивлён, когда Билли, помогая себе культёй, попытался по складам произнести:

– Рад-за-уна-ри-мам-пиа-ни-на! Уф-ф! Язык заплёлся, я не смог выговорить, дети смеялись! Вот надо же такое имя иметь! Что они там, на Мадагаскаре, с ума посходили? А если такой деятель президентом станет – то представляю, как трудно будет к нему обращаться подданным! Один слог неверен – и башка с плеч! – развеселился Билли и вкрадчиво спросил, нет ли у Коки мелких денег на пиво.

Получив десять гульденов, исчез.

Блестящий чёрный джип с матовыми стёклами подплыл к бордюру. Из окошка пялился Баран.

– Салам!