Текст книги "Кока"

Благая весть

Утром, проснувшись, Лука увидел скрюченную фигуру – Иуда спал ничком, лицом в тюфяк, подложив мёртвую руку под лоб, поджав ноги.

Лука вздохнул: уж очень жалок и несчастен вид старика. “Всю жизнь бродит, неприкаян… Ни дома, ни семьи…” – думал он, как будто у него самого есть семья и дом! Но он – другое дело, он счастлив своей работой.

Присмотревшись, Лука заметил шевеление.

– Иуда! – позвал он. – Не спишь?

Иуда приподнял голову.

– Нет. Думаю. Сегодня великий день!

Сели под навесом у стола: Лука – на табурете, разложив на доске пузыри с дубовыми чернилами, калам, пергамент. Иуда, умытый, побелевший от волнения, но собранный, с заткнутой за пояс мёртвой рукой, – на камне напротив.

Лука неспешно написал заголовок: “Послание Иуды людям”.

Старик насторожённо косился на пергамент.

Лука поднял на него глаза.

– Говори!

Ёрзая кадыком, глотая слюну, старик нахмурился и начал частить, покачиваясь в такт словам:

– Иуда Алфеев желает всем людям мира, милости и любви! Имея усердие подвизаться за веру, говорю вам: подвизайтесь и вы за веру, однажды преданную Иудой Искариотом! Ибо кто же охранит веру от нечестия, как не сами люди? Но вкрались в человеков некоторые грешники, язычникам подобные, которые полны грехом, как беременные женщины – плодом!

Он перевёл дух. Лука кивнул, но попросил говорить медленнее, он не успевает записывать.

Иуда тряхнул головой.

– Сии люди злословят то, чего не знают сами! Что же, как бессловесные животные, знают и понимают – тем тешат себя! И вас хотят заставить! Таковые вредны у власти и на ваших вечерях, ибо, пиршествуя с вами, без страха утучняют себя, блудят и вас тому же учат! Эти люди – безводные облака, носимые ветром, осенние бесплодные деревья, свирепые волны, пенящиеся срамотами своими! Они исполнены всякой неправды, ибо за похоть и желание своё пойдут на всё! Разбой, зломыслие, мздоимство и подлость – их работы! Они ничем не довольны, лукавы, злобны, корыстолюбивы! Клевещут, обманывают, самохвалятся, гордятся, разжигаются похотью друг на друга, мужчина с мужчиной делают срам, пьют бесовские зелья, изобретают во лжи! Но все они – заблудшие овцы без пастыря, потерявшие дух свой во тьме! Бывает, уйдёт овца, и ищет её пастырь, а найдя – возрадуется. А другие овцы не уйдут, пасутся у взгляда его, и радость об них не так сильна, как о заблудшей овце! Блажен негрешивший, но трижды блажен грешивший и раскаявшийся!.. Поэтому говорю: грешащие, раскайтесь! Да будет дух ваш сильнее тела вашего! Две заповеди скажу я вам: не злобствуй никогда и не осуждай брата своего, ибо, судя другого, тем самым судишь и себя. Не суди, а увещевай! Страдай за веру и пойми в страданиях сладость! Тогда растворятся пред тобою доселе закрытые двери! И если случится, что осудят тебя люди, не суди их в ответ! Не держи в душе скверной злости! Всё тяжёлое от Бога, а не от мира!

Лука заметил, что старик дрожит и близок к исступлению.

– Отдохни!

Но Иуда, не пожелав или не сумев остановиться, продолжал громко и отчётливо (а Лука, дивясь на складность его речи, сейчас поверил в то, что старик и правда ходил по миру, нёс слово Иешуа, увещевал людей на базарах, толковищах или возле храмов):

– Различай добро и зло! Будь бдителен – кажущееся добром иногда оборачивается злом! Если видишь: разбойник насильничает и убивает, его возьми и увещевай, а не добившись покаяния – убей! Восстанови правду! Сделай белое белым! – почти кричал он, не замечая, как дёргается щека, пятно, веки. – Это ропотники, ничем не довольные, поступают по своим похотям! Уста их произносят надутые слова! Но вы, возлюбленные, помните предсказанное: в последнее время появятся ругатели, поступающие по своим нечестивым похотям. Это люди без веры, без духа. Пусть их! Не трогайте их, а себя назидайте на вере Иешуа! Сохраняйте себя в любви для вечной жизни, как учил Учитель! И к одним будьте милостивы с рассмотрением, а других спасайте, исторгая их души из огня!

Лука записывал. Слова Иуды казались ему путаными и туманными, но старик дрожал от напряжения, выкрикивал фразы с брызгами слюны, и Лука, не прерывая его, продолжал записывать, надеясь после исправить и подчистить его речь, но потом решил ничего не менять – пусть будет всё так, как говорит Иуда.

Видя, что старик мелко трясётся, Лука предложил:

– Дальше завтра?

– Завтра может не наступить… Cей же час всё, всё… – отозвался старик и встал. – Братья! Помните: жаждая славы, идёт человек по пути суеты! Жаждая мудрости – идёт по пути в обитель предвечного рая! Бывает, что щенков охранных собак подкладывают в кошары к овцам, отчего овцы впоследствии не боятся и слушаются этих собак, но вы, люди, не будьте подобны этим овцам! Не слушайте, не верьте, не внимайте никому, кроме Иешуа!

Стоять уже не мог, сел. Стал делать странные движения, будто снимает с себя паутину. Но продолжил:

– Некий человек был богат, одевался в порфиру и виссон и каждый день пиршествовал блистательно. Был также некий нищий, именем Лазарь, который лежал у ворот его в струпьях. Умер нищий и отнесён был ангелами на лоно Авраамово. Умер и богач, и похоронили его. И в аде, будучи в муках, он поднял глаза, увидел вдали Авраама и Лазаря и возопил: “Отче Аврааме! Умилосердись надо мною и пошли Лазаря, чтобы омочил конец перста своего в воде и прохладил язык мой, ибо я мучаюсь в пламени сем!” Но Авраам ответил: “Чадо! Вспомни, что ты получил уже доброе и богатое в жизни твоей, а Лазарь имел только злое, ныне же он здесь утешается, а ты страдаешь. И это справедливо по велению высшего судии!”

Иуда так разъярился на богачей, что стал бить по столу кулаком и кричать:

– Вот два человека вошли в храм молиться: один фарисей, а другой мытарь. Фарисей молился сам в себе так: “Боже! Благодарю, что я не таков, как прочие люди! Пощусь два раза в неделю, даю десятую часть из всего, что приобретаю!” Мытарь же, стоя вдали, не смел даже поднять глаз на небо, но, ударяя себя в грудь, повторял: “Боже! Будь милостив ко мне, грешному!” Сказываю вам, что сей последний пошёл оправданным в дом свой более, нежели тот, кто себя возвышает: ибо всякий, возвышающий сам себя, унижен будет, а унижающий себя возвысится. И первые станут последними, а последние – первыми в царстве Иешуа, где счастье и благоденствие!..

Лука устал. От быстрого писания болела рука. Иуда тоже утомился, замолк, нахохлился.

Лука снял рубаху.

– Смотри, осень, а жара какая. Разденься! – предложил он, но старик мотнул головой. Его красная щека подрагивала, дёргалась, он брался за неё ладонью, пытаясь остановить тик.

Укладывая по порядку пергаменты, их было три, Лука спросил:

– Ты сам как думаешь, кого в мире больше: добрых или злых людей? Откуда эта злость к себе подобным?

Старик, подумав, ответил коротко, как плюнул:

– Злых! Злых людей больше! А злость их – от Сатанаила, коему они продались и предались всей своей поганой душонкой!

Лука знал, что ответ будет таков, уж слишком яростно Иуда обличал людей, но всё-таки возразил:

– Возможно ли, что ты был с ними сам зол, а тебе кажется, что это они злы?

Иуда вскинулся:

– Нет! Я ни с кем не был зол! Никогда! А со мной были. Часто! Всегда!

– Почему так происходит? – спросил Лука скорее себя, чем старика.

Он тоже склонялся к мысли, что злых людей больше, чем добрых. Но, быть может, они не изначально злы, а озлоблены своей трудной жизнью? Да и каждый может быть иногда зол, а потом опять добр. Но потом думалось: нельзя делить людей на добрых и злых, нельзя забывать слова учителя Феофила о том, что в душе каждого идёт борьба добра и зла, иногда побеждает одно, а иногда – другое, хотя самые опасные – это “серые” люди, в коих добро и зло смешаны в такой клубок, что их невозможно разорвать, а сам человек уже не понимает, в чьей он власти. Учитель Феофил был уверен в конечной победе добра, но не раскрыл: будет ли это победа для всех людей? Или для каждого в отдельности?

– Злость – от гордыни! – пробурчал Иуда. – Мир давит, человек озлобляется. Вот дети, которые убивали собак за деньги? Говорят, что дети чисты! А глядь – и чистые сразу превратились в грязных, как увидели мзду! Дай им побольше динариев – они и людей станут так же убивать!

Лука переложил листы на столе.

– Раньше я много злился, а ныне – нет, очистил душу писанием и работой.

– Это оттого, что ты далёк от людей.

– Да. Мне незачем злиться на мир. Я сам творец своего мира! – гордо и твёрдо произнёс Лука. – Один грек-стихотворец говорил так: “Я дроблю душу свою на части, и каждая живёт отдельно. Я раздаю себя по частицам!” Вот и я хочу так же: разбиться на частицы и влетать в людей.

– Ты счастливый! – негромко произнёс старик.

Лука согласился:

– Да. А чудеса? Ты видел, как Иешуа их творил? Ты же был там? – стал допытываться он у Иуды, но тот (и вообще-то неохотно отвечая на вопросы о Иешуа) странно взглянул в ответ:

– Я сам ничего такого не видел… Но нет! Как-то раз мы были на Генисаретском озере, где Пётр весь день ловил рыбу и ни одной не поймал, а Иешуа сел к нему в лодку, сказав: “Плыви подальше и закинь сети справа от борта!” Пётр с сомнением, но послушался и вдруг вытащил сети, полные рыбы, да такой, что в этом озере отродясь не водилась! Ох и вкусна она была! Мы жарили рыбу на треногой жаровне, а из голов сварили уху! А Пётр всё благодарил: “Спасибо, учитель, что сети дал нам, а не рыбу, её нам должно ловить самим!” – на что Иешуа улыбался: “Были у тебя сегодня сети, а рыбы в них почему-то не было до моего прихода!”

И замолк, думая о чём-то своём.

Не сразу Лука решился спросить, был ли Иуда на последней вечере.

Старик оживился.

– Как же! Иешуа был весел, шутил и озорничал… Как?.. А как обычно: то у Фомы из плошки вдруг исчезнет еда, то Матфею почудилось, что ему в ухо кто-то нежным голосом шепчет всякие любовные небылицы, и он мотал головой, чтоб от них избавиться, но тщетно!.. Потом мы стали серьёзны, спрашивали Иешуа по очереди, и он всем отвечал…

– А ты? Что спросил? – подался Лука вперёд.

Иуда улыбнулся:

– Он сказал, что скоро мир его больше не увидит, а только мы. Я не понял: “Что это? Ты хочешь явить себя только нам, а не миру? А как же мир без тебя?” Он ответил: “Кто любит Меня, тот соблюдёт слово Моё и понесёт его дальше, и мы придём к Отцу Моему и сотворим там обитель, ибо слово Моё – это слово Отца Моего, пославшего Меня!”

Лука так торопился записывать, что сломал калам и писал дальше обломком, чтобы не останавливать Иуду, а тот со слезами продолжал вспоминать, что говорил ему самый главный человек мира:

– Он пообещал, что дух святой обучит нас всему, а его время пришло: “Иду от вас и приду к вам!” – Но на вопрос Луки, правда ли, что Иешуа после воскресения явился только апостолам, а другие его не видели, не ответил, отговорившись тем, что был болен и лежал, простужен, в доме одной сердобольной жены в тот день, когда Иешуа явил себя ученикам.

Напоследок Лука спросил, была ли у Иешуа жена, ибо некоторые утверждали, что он был обручен или даже женат.

Иуда как-то смутился при этом вопросе, но всё же ответил:

– Ходила с нами девушка из местечка Магдал Нунаи… Но не всё время… Иногда ночевала вместе с Иешуа… И он иногда уходил к ней в Магдал на два-три дня… Мне брат говорит, что Иешуа изгнал из неё бесов…

Так в беседах они провели этот день. Иуда, сбросивший с себя бремя молчания, стал радостен, говорил, что скитания его не прошли даром и люди услышат его голос, а Лука думал о том, что делать дальше с этим небольшим посланием. Вставить его куда-нибудь? Или держать отдельно?

К вечеру опять заморосил дождь. Крошечные бойкие капли били по деревьям, по хижине, по навесу. Уставшие за день Иуда и Лука решили рано пойти спать.

Старик вёл себя странно, что-то бормотал, крутился на тюфяке, кряхтя, укладывал поудобнее мёртвую руку. Неожиданно спросил:

– Как ты думаешь, я всё сказал, что мог?

Лука удивился вопросу:

– Откуда мне знать?

– Ты вложишь эти листы в твои писания?

– Нет. Это будет отдельное сочинение. От апостола Иуды. Ведь ты – апостол, ходил с Иешуа?

– И ходил, и летал, и ползал, – странно ответил Иуда. – Ты сделаешь своё, а я – своё… Только не забудь…

– Не забуду, – сквозь дрему отозвался Лука.

Болезнь Иуды

Под утро Лука проснулся от стука – упал пузырь с полки. Эпи тявкнул во сне. Лука вгляделся во мглу. От полки отошёл Иуда, страшный в ночных бликах, высокий, сутулый. Топорщилась клочковатая бородёнка. Болталась мёртвая рука. Старик подобрался к стене, где прибит грубый, из двух палок, крест, сделанный Косамом. Иуда, откинув ногой пузырь под скамью, яростно шёпотом выругался:

– Говори – почему ты святой, а не я? Я всю жизнь муки терпел, и за себя, и за тебя, и за всех! Я – свят! Я сказал Луке слова, их будут помнить! Они нужны людям! Я понял всё лучше тебя. Я – святой! Звезда моя взошла! – И продолжал, выговаривая слова с какой-то твёрдой, уверенной медлительностью: – Ты слышишь меня? – Постучал по кресту. – Я всю жизнь терпел и мучился, почему же не могу исцелять? Не могу превращать воду в вино?.. Хорошо же, сделаем по-твоему! – угрожающе заключил он и неловко, одной рукой, сорвал с полки топор.

“Убивать меня? Рубить крест?” – напрягся Лука.

Иуда подобрался к своему тюфяку, побренчал там чем-то. Взял мешок и топор в одну руку, босиком потащился из хижины.

Лука выглянул из окна. Посветлело. С сизо-белого неба моросило. Капли жёстко били по листьям. Птицы ещё не проснулись, и только мерное уханье жаб из далёких болот разносилось вокруг.

У дуба копошился старик. Он что-то раскладывал на земле, изредка озираясь на хижину. Потом сел на корни дуба, уставил босые ступни и кое-как, с помощью мёртвой руки, приложил к ступне большой гвоздь. Осторожно потянулся за топором и коротко ударил обухом.

Лука, не понимая, что происходит, кинулся к двери, затряс её, царапаясь о занозистое дерево. Но дверь заперта на наружную щеколду, кою когда-то приделали лесники, чтобы щенок Эпи не выбежал наружу.

От дуба неслись звон, тупые удары, бормотанье, вскрики.

Лука распахнул окно.

– Что ты? Зачем? Остановись! – Попробовал пролезть в окно, но застрял, еле выбрался обратно в хижину, не переставая кричать: – Стой! Остановись! Зачем? Стой!

Но Иуда не обращал внимания. С размаху бил по гвоздю, попадая по ступне и кровавя ногу.

– Опомнись! Не надо! – кричал Лука, понимая, что старик ополоумел.

Иуда кричал в ответ:

– Надо! Надо! Людям надо, чтобы их святой, приняв страдания, умер так, на кресте! Без этого не почтут, не признают, не уверуют! Для веры надо! Да и нечего делать мне на свете! Отец! Иду! – Он закинул растрёпанную голову к небу. – Иду в твою обитель! О смерти моей напиши! Господу нашему – слава! – захрипел он, сильно ударив топором по кровавому месиву ноги.

Лука с разбега бухнулся в дверь, вылетел наружу. Старик в страхе заторопился, стал бить топором беспорядочно, но Лука уже был рядом – вырвал топор, стал выдирать из ноги гвоздь, отбиваясь от бессвязно причитавшего Иуды…

Лука одолел. Иуда утих, лежал с закрытыми глазами, иногда постанывая и что-то шепча. Лука, утирая пот, осмотрел гвоздь, покачал головой – ржав и грязен! Из раны на ноге сочилась кровь, ступня окровавлена. Надо прижечь и перевязать… Лука волоком потащил Иуду в хижину, нагрел в очаге наконечник копья (защита от разбойников) и приложил железо к ране. Иуда взвыл. Лука вылил на рану масло из бутыли, разорвал полотняную рубаху и перевязал ступню. Иуда замолк, шевеля губами без звука.

– Ты слышишь меня? – крикнул Лука, видя, как странно подёргивается всем телом старик, но тот не отвечал, закрыл глаза, лежал как мёртвый.

Лука сел рядом, не зная, что предпринять.

Долго тянулись часы. Лука то бегал за водой, давал пить Иуде, то зачем-то спешил под навес, копошился там, не ведая, что ищет. К счастью, вечером пришли лесники. Узнав, в чём дело, Косам посоветовал нарвать подорожник и приложить к ране, с неодобрением покосился на сломанную щеколду.

Старик затих, иногда стонал.

К полуночи стал выкрикивать малосвязное:

– Камень! Красный! Иудея, побивающая собак и пророков! Мои слова… Я за вас… Шар!.. Гаввафа!.. Бараньи лбы крепки, но пусты!.. Пусты! Пусти! Пусты! Пусти! – захлебывался одним каким-нибудь словом и повторял его, пока Эпи не начинал угрожающе выть.

К утру Лука задремал, но тревожно, краем сознания слышал какие-то звуки. Так и есть: старик, по-воровски оглядываясь, пытается сползти с тюфяка.

– Куда ты? – вскочил Лука. – Опять? Хватит! Одну ногу покалечил, руку потерял – дальше себя рубить собрался? – С блаженными надо быть строгим, говорить внушительно, тогда будет толк, он не раз замечал это на базарах, полных нищими и юродами.

Иуда замер.

– У меня дела! – отчётливо проговорил он, насторожённо косясь на Луку.

Тот стал укладывать его на тюфяк, приговаривая:

– Хорошо. Хорошо. Лежи пока. Рано. Дела потом. Утро ещё!

– Ты веришь мне? В меня? Я свят? – спрашивал Иуда, суетливо-просительно заглядывая в глаза.

– Да! Я верю тебе! – подтверждал Лука, удивляясь, как крепко вошла в старика эта крамольная мысль.

Вдруг Иуда поднял руку:

– Стой! Нарисуй меня! И вложи рисунок в книгу! Одних поучений мало! Пусть люди знают в лицо своего святого!

Лука удивился:

– Нарисовать? Но я не умею!

– Коли я говорю тебе: “Рисуй!” – то сумеешь! – уверенно обнадежил старик. – Начинай! Уже светло, всё хорошо видно! Ну же!

– Хорошо, – пробормотал Лука, удивляясь странной просьбе, но не в силах отказать полоумному старику.

Он приготовил пергамент, калам обмакнул в чернила.

Иуда приподнялся, присел на тюфяке.

– Так. Можешь начинать! Что видишь, то и рисуй! Лицо!

Лука провёл жирную полукруглую черту, пятью линиями обозначил морщины на лбу. Зачернил глазницы и, неожиданно схватив пузырь с алой краской, резкими мазками утвердил под левым глазом пятно.

Отставил рисунок, перевёл взгляд на Иуду, опять на лист. Набросал незаметными штрихами бороду, усы, морщины у висков. Он подправил линию носа. Как будто всё встало по местам…

Внезапно – то ли появился луч солнца, то ли старик повернул голову – лицо приняло иное выражение.

Лука сравнил его с тем, что на листе. Отложил пергамент.

Походил вокруг тюфяка, осматривая старика с разных сторон.

– Ну? – не поворачиваясь, спросил Иуда. – Покажи!

– Подожди, ещё не готово! – Лука стал заново набрасывать лицо.

Работа увлекала, не давала отложить калам. Он не встанет с места, не окончив рисунок, неизвестная сила тянет его.

Старик перестал спрашивать, старался не шевелиться, что удавалось ему с трудом – нога болела, он ощущал жар и головокружение. Бормотал что-то непрестанно, вскрикивал, обращаясь к невидимому духу. То просил Луку: “Найди червей и улиток – сделаем настойку!” – то вскрикивал раздражённо: “Нет! Ничего! Отец! Я иду! Ты знаешь, кто я! Ты! Только ты!..”

Второй рисунок понравился Луке самому.

Но не хватало красок, одной чёрной и красной мало, ими он не мог передать всей сущности Иуды, а хотелось запечатлеть старика таким, каков он есть.

“Пойти за красками? – подумал он вдруг. – И улиток принесу, возле болота наберу. Успокою старика”.

– Иуда, завтра я пойду за красками и за улитками. А потом нарисую ещё.

Но Иуда привстал на локте, отчеканил:

– Мне ничего не надо! – И величественно опустился на тюфяк.

Лука понял его: “Хорошо быть в уверенности, что ты – святой!”

Стал ещё раз набрасывать на пергаменте лицо старика, всё больше убеждаясь, что рисование доставляет ему такое же чувство полноты жизни, как и писание: те же внезапные взлёты мысли-руки, заминка, опять движение, штрих…

“Я должен изобразить в рисунках жизнь Иешуа! Ведь смогу?” – вдруг подумалось ему. Это было очень самонадеянно, но он всё-таки обратился к Иуде:

– Я нарисую жизнь Иешуа!

Старик не ответил. Когда же Лука затряс его за плечо и повторил сказанное, пробормотал:

– Да, да… Ты правильно решил! Но в начале всего – моё лицо! Ты же знаешь, кто я! – И подозрительно уставился на Луку: – Знаешь или нет?

– Да, знаю, – рассеянно согласился Лука, думая вслух о своём: – Нужны краски, нужны деньги, а их нет! (Он давно жил без денег – еду приносили лесники, а он учил старшего сына Косама греческому, грамматике, риторике, лесник хотел, чтобы сын стал учён и служил бы стряпчим при синагоге.)

Иуда довольно усмехнулся:

– Возьми в мешке, там пять динариев! Купишь что надо! – И подкинул ногой свой мешок, откуда Лука извлёк ветхую потёртую мошну, монеты перепрятал в свой мешок. Взяв с полки хлеб и сыр, предложил:

– Поешь! – Старик не ответил.

Лука откусил сам, но не выдержал и, продолжая жевать, опять взялся за калам. Лист притягивал его всё сильнее. Жуя и рисуя, не поднимая глаз от пергамента, вслух подумал:

– Завтра выйду пораньше. До ближайшего села – полдня пути. Если там нет красок, то в город пойду, до него – еще полдня. Как, продержишься один? – Но старик его не слышал: он ловил руками что-то невидимое, негромко ругался, сопел и стонал, выкрикивал какие-то имена, плевался.

Так проходил день. Лука утомился, ушёл на свой тюфяк, съёжился, против воли слушая всплески бессмысленно-сцепленных слов Иуды, обдумывал новую мысль – снабдить рисунками всё, что написано им о Иешуа. Не сразу, не сейчас, но потом, когда овладеет кистью. Конечно, он и раньше чертил всякие рожицы на листах, но это было неосознанно, а ныне он понимает, что рисунки могут обогатить написанное.

Ночью Лука проснулся от невидимых слов в темноте. Прислушался, присмотрелся – Иуда сидел на тюфяке и с кем-то связно беседовал:

– А вот я расскажу тебе, как до́лжно поступать. Придёт в полночь человек к другу и скажет: “Дай мне взаймы хлеба, голоден я!” А друг изнутри скажет в ответ: “Не беспокой меня, двери уже заперты, и дети мои со мною на постели, не могу встать и дать тебе!” И если он не встанет и не даст сразу, то по неотступности человека, встав, даст ему просимое. И я говорю тебе: просите, и дано будет вам! Ищите и найдёте! Стучите, и отворят! Всякий просящий получит, и ищущий найдёт, и стучащему отворят, и верущему открыты тропинки в рай!

Лука удивлённо слушал, как Иуда доверительно увещевает невидимого собеседника:

– Зачем пришёл ко мне? Я не твоего помёта! Не там ищешь. Иди и оставь меня в покое! Я тебе неподвластен! Моё слово крепче твоего! – И Лука убеждался, что Иуда не в себе и вряд ли вернётся к разуму.