Текст книги "Кока"

Гаввафа

В пятницу, на Пасху, с неба жгло неимоверно. Иерусалим накалился, словно котёл на углях. У детей шла носом кровь. Старики, охая и кряхтя, охлаждали головы мокрыми тряпками и капустными листьями. Собаки, вывалив языки, пытались лизать камни в пересохших водоёмах. Дико, по-лесному, блеяли пасхальные овцы. Воздух дрожал и двоился от жары. Из щелей вылезали скорпионы и убивали себя на побелевших от зноя плитах.

Роптали центурионы. Они просили прокуратора Пилата дать разрешение снять железные доспехи, обжигавшие, как кипяток, но прокуратор, издёрганный бессонными ночами, злился и гнал их прочь, крича: “Что, стыд не дым, глаза не выест? Солдата жара прокаляет!”

К утру на пустоши за городскими стенами, на Гаввафе, собралась разномастная толпа учеников и почитателей Бар-Аввы со всей Иудеи, из Самарии, Тивериады и других окрестных мест.

Степенно сидели на раскладных скамьях, прикрыв головы, большие воры-законники из Тира и Сидона. Рядом – посыльные от дамасских воротил. Вокруг сновали и шустрили мелкие сошки на подхвате. Скучали мрачные широкоплечие палачи, негры-наёмники, ни один язык не понимающие. Повизгивали весёлые бабёнки – их исподтишка тискали в тесноте. Нечистые на руку купцы – носатые персы, хитрые сирийцы, скупые кипрейцы, – не теряя времени, под опахалами, за пиалой чая, заключали сделки. Сквозь толпу продирались особые люди в красных шапках, предлагавшие купить рабынь с севера.

Молчаливые барыги, ростовщики-процентщики и крупные менялы держались отдельно, им совсем не светило находиться тут, среди этих дерзких и на всё способных воров, – но что делать, если их миром правит Бар-Авва и такие как он? Возле них тихо гомонили ложные лекари, чей заработок состоял в продаже всякой байды вместо лекарств. Скупщики краденого шныряли глазами по толпе, к ним время от времени подходили по делу. Мошенники, собравшись весёлой кучей, обменивались новостями, как лучше дурить и объегоривать глупых римлян, не понимавших их язык. Игроки тут же, на земле, резались в кости – для них закон не писан. За игрой с корточек наблюдали гробокопатели из Египта (они привозили в Иудею мумии, из коих делалась целебная настойка шиладжит). Низкий утробный верблюжий рёв вперемешку с истошными воплями ослов висел над толпой. Лошади беспокоились, как при близкой непогоде.

В толпе кружили разносчики вина и гашишного зелья. Водоносы устали бегать к чанам с водой. Торговцы снедью тоже не зевают, однако продают свой товар чуть ли не себе в убыток, цен поднимать не смеют, дабы не навлечь на себя гнев воров. Возникают мелкие перебранки. Старые свары и ссоры вылезают от нечего делать наружу. Купцы, вечные страдальцы от воров, надрывно зевают, мысленно проклиная всех подряд и себя в первую очередь за то, что припёрлись сюда, на этот солнцепёк, неизвестно зачем.

Устали молодые воры, гнавшие прочь калек, босяков и попрошаек, от коих можно ожидать чего угодно. Они даже не хотели пускать на пустошь несколько женщин с Мирьям, матерью Иешуа, но потом пропустили, хоть и оттеснили их подальше, в самые задние ряды, и те замерли скорбной чёрной кучкой. С ними стоял Йосеф из Аримафеи, чей сын был излечен Иешуа тремя касаниями. В заплечном мешке у Йосефа – ткань, завернуть тело, если случатся святотатство и казнь.

Племяши Бар-Аввы крутились возле законников, шёпотом, на ухо, приглашали званых на вечернее празднество в честь дяди: “Бурдюки полны вина, баранина томится в котлах!”

Среди людей мельтешила чёрно-белая собачонка Афа. Заглядывала в лица, повизгивала, была в сильном возбуждении: то рычала, то скулила, вставала на задние лапы. Её грубо пинали и гнали, а она всё равно бросалась то к одному, то к другому, поджимая хвост и подвизгивая, будто что-то желая обязательно сказать.

Центурионы не подпускали зевак к трём крестам – вчера сколочены, они лежат на земле. Возле каждого вырыта яма – вкапывать кресты с казнимыми.

К полудню, когда ожидать стало невмоготу, толпа по знаку Молчуна загудела. Старейшины роптали – дальше тянуть нельзя, люди разбегутся из-под палящего солнца! То же самое беспокоило и Молчуна с подельниками, заметивших, что кое-кто уже улизнул через кусты. Но ещё не привезли от Ирода Антипы смутьяна Иешуа, куда тот был послан для развлечения тетрарха, и никто не знает, сколько времени тетрарх изволит издеваться над этим глупым, но опасным голодранцем.

Наконец протарахтела телега. Под палящее солнце вывели Бар-Авву, покорного Нигера и карманника Гестаса. Бар-Авва встал возле крестов и, усмехаясь в бороду, принялся искать в людском скопище знакомые лица. Кивал, подмигивал, со звоном поднимал руки в цепях. Нигер рухнул на землю, затих. А Гестас, догадываясь по хорошему настроению Бар-Аввы о подкупе или побеге, но сам не надеясь выжить, озирался на небо, что-то грустно бормоча.

Но вот показался прокуратор Понтий Пилат в парадном виссоне. За ним гуськом шествовали главы синедриона – сухопарые, напыщенные, гордые. Первым шёл Аннан, опираясь на руку служки, за ним – Каиафа в высокой тиаре с лентами слов из Второзакония. Они расселись по скамьям. Пилат сидел отдельно, на богатом выносном кресле под опахалом.

Бар-Авва напрягся, ожидая допроса. Но его никто ни о чём не спрашивал. На него даже не смотрели. Это и пугало, и радовало.

Вот появилась ещё одна повозка, оттуда пинками выбросили худосочного высокого человека – лицо в ссадинах, синяки, таллиф изорван, на голове венец из колючек, лицо в потёках крови. Он смотрел в землю, вздыхал прерывисто.

Пилат задержал на нём взгляд, почесал бородавчатую щёку и, не вставая с кресла, надрывно, перекрывая гул, призвал:

– Народ иудейский!

В толпе прокатились смешки, хохот, кто-то закричал по-ослиному, кто-то на всю Гаввафу высморкался, кто-то из гущи толпы завопил: “Народ – урод! Еби его в рот!”

Прокуратор поморщился.

– Сегодня мы, пятый прокуратор Иудеи, наместник императора Тиверия, и ваши старейшины, избранники людей, судим четырёх мутителей жизни, преступивших закон. Трое из них – насильники, часто обижавшие вас и ваших близких…

Толпа забубнила одним недовольным голосом.

Прокуратор разозлился, хлопнул пухлой ладонью по подлокотнику:

– Четвёртый же – насильник над душами человеков! Так считают ваши законники, хотя я не нахожу в нём ничего опасного. Вот он стоит перед вами, именем Иешуа. Поглядите на него! Разве он здрав в уме? Ответь, Иешуа из Галилеи, верно ли, что ты в своих беседах называл себя царём Иудейским, подрывая тем самым основу основ нашей великой империи? Это так?

Высокий поднял лицо в крови.

– Ты говоришь, не я…

Толпе надоело слушать этот допрос, она зашуршала, загудела, заулюлюкала. Кто-то заблеял козлом. Засвистели по-разбойничьи, с переливами. Закукарекали, затопотали ногами. Посыпались бранная ругань и стук ножей о плошки.

Что-то неразборчиво кричал Пилат, но ему никто, кроме высокого, не внимал. Даже не услышали давно ожидаемых слов:

– Кого хотите на Пасху? Этого блаженного или вора и разбойника Бар-Авву? Кого дать вам?

В этот миг из толпы выскочила чёрно-белая собачонка Афа и с заполошным лаем метнулась на Пилата, но ближайший стражник успел взмахнуть ножнами – лай перешёл в визг, собака упала и завертелась на земле.

Толпа засвистела, заорала. Такого развлечения никто не ожидал.

Собака, хрипя, пыталась ползти. Задние лапы бессильно волочились по земле.

Она подобралась к высокому и уткнулась мордой ему в ногу. Тот присел на корточки, коснулся её, сказав тихо и внятно:

– Афа, беги! – И собака, вскочив, мельком отряхнувшись, кинулась мимо центурионов в чахлые кусты вокруг судилища.

Толпа, вздохнув единым охом, затихла.

Синедрион молчал, переглядывался. Поражённый Каиафа шёпотом спросил Аннана:

– Как он это делает? – На что Аннан пожал плечами:

– Плевать! Вели его труп закопать в навоз, чтобы и костей не осталось!

Пилат ошеломлённо замер, потом, опомнившись, возгласил:

– Ничего достойного смерти не нашёл я в этом Иешуа! Он даже умеет делать всякие фокусы! Кого же отпустить вам? Его ли, умалишённого фигляра и факира, или опасного вора и убийцу Бар-Авву?

И чёрный мир понёс к солнцу громовое, округлое, всеохватное имя хозяина:

– Бар-Авву! Бар-Авву пусти! Бар-Авву! Пусти! Пусти-и-и!

И тут к ногам Пилата прорвалось нечто в рваной мешковине на голое тело. Пало на колени, по-сумасшедшему тряся рыжей головой. Взметнуло гибкие руки, пронзительно взвизгнуло:

– Назорея-учителя пусти! Его пусти! Назорея!

Аннан вгляделся слабыми глазами в пыль:

– Иуда из Кариота? Зачем тут? Ему же дадены деньги? Чего ему ещё?

Но молодые воры уже оттаскивали за волосы Иуду, а Каиафа развёл руками:

– Полна безумцами наша земля!

Бар-Авва, с которого грубо поснимали цепи, с достоинством отвесив полупоклон Пилату, медленным и важным шагом прошествовал в толпу, и людское месиво упрятало его в своих недрах, надёжно сомкнувшись.

Удалился и Пилат со стражей из отборных бойцов германского легиона. Прокуратор был раздражён, помышляя только о тени на своём балконе: прочь отсюда, из адской жары, от грязи и нечистот, от этих восточных дикарей, что спасают убийц и ненавидят праведников! Подальше от человеческой подлости и алчности! Есть время стать другим, чистым и беспорочным, как обещал ему Иешуа на допросе. А что ещё надо в старости, перед встречей с богами? Тишина и успокоение – удел избранных, а разве он не принадлежит к ним? Не заслужил? Не удостоился? Но кто раздаёт эти привилегии? Сифилитик-животное Тиберий? Юпитер? Господь Бог, о коем говорил Иешуа и имя коего иудеям запрещено произносить под страхом смерти? Да и кто он, этот Иешуа, исцеляющий словом и перстами?

Дальше на Гаввафе распоряжался Каиафа.

Солдаты начали укладывать казнимых на кресты, вязать руки к доскам, прибивать ступни. Отлили водой Гестаса. Нигер что-то хрипел, мало понимая, что происходит. Двое из гвардии грубо кинули Иешуа на крест и принялись верёвками прикручивать руки к перекладине.

Толпа стала редеть. Первыми покинули Гаввафу большие воры из Тира и Сидона вместе с дамасскими содельниками. За ними потянулись купцы вперемешку с менялами и ростовщиками. Гомонили мошенники и щипачи, перекликаясь и перешучиваясь, они всегда веселы, начеку, им не западло обворовывать своих же собратьев – пусть не зевают! У скупщиков краденого на ходу бренчали мешки. Игроки спешно доигрывали кон, собирая с земли монеты и переругиваясь. Тащились прочь молчаливые гробокопатели из Египта. За ними мерным шагом топали негры-убийцы. Мелкая шушера осталась смотреть на казнь дальше.

Синедрион тоже двинулся уходить.

К помощнику Каиафы с трудом протиснулся осанистый седовласый иудей, Йосеф из Аримафеи, прося отдать ему тело Иешуа:

– Досточтимый! Не откажи! Хочу похоронить! Он сына моего спас! Зачем вам его тело? А я похороню как надо!

Помощник тихо спросил Каиафу. Тот с презрением процедил сквозь зубы:

– Отдай, а то начнёт сползаться всякая нечисть из города… И возьми себе десять тетрадрахм.

Йосеф на ходу отсчитал монеты, незаметно сунул помощнику, и тот вполголоса приказал одному из центурионов отдать Йосефу тело главного бунтовщика, когда всё будет кончено.

Скоро на пустоши остались лишь калеки и убогие, всё-таки сумевшие просочиться на Гаввафу. Женщины с Мирьям смотрели издалека, не приближаясь. Лица заплаканны и скорбны. Йосеф плакал навзрыд.

Распятые изредка подавали голос. Нигер стонал, склонив на грудь бычью голову. Гестас то просил пить, то глумился над Иешуа:

– Ты! Дурачок! Если ты царь и бог, спаси нас!

Иешуа отвечал угасающим шёпотом:

– Истинно говорю тебе – ныне будешь со мной в раю!

Но щипач не унимался:

– Будь ты проклят, пустомеля! Прощелыга! Факир!

Гаввафа опустела. Лишь женщины с Мирьям и Йосефом из Аримафеи да какие-то упорные калеки остались на пустоши ждать конца. Убогие подползали к кресту Иешуа и целовали его.

Солдаты стояли в стороне, ждали, когда можно будет разойтись по казармам, где уже наверняка варится вечерняя похлёбка.

И вдруг солнце померкло, сделалось темно. Рокоты грома провозгласили скорую грозу.

Иешуа произнёс громко и отчётливо:

– Отче! Тебе предаю дух мой!

Но его мало кто услышал – все побежали с пустоши, спеша укрыться от ливня. Лишь женщины с Мирьям скорбно и неотрывно смотрели на кресты – что ещё могли они сделать? С ними стоял заплаканный Йосеф, держа наготове саван, куда надлежало завернуть тело.

Один из центурионов не выдержал – при первых каплях дождя, оглядев багровое небо в сполохах, всадил поочерёдно копьё в сердца казнимых.

Под проливным дождём Йосеф с женщинами кое-как стащили Иешуа с креста, обернули в ткань. Донесли все вместе до повозки, и Йосеф с возницей повезли бездыханное тело в неизвестное место, хотя Мирьям встревоженно, беспомощно и безответно спрашивала, куда везут её сына.

Кресты с Гестасом и Нигером так и остались стоять. Только позже, в ночи, придут мародёры – стащат тела с крестов, поснимают жалкую одежду и продадут её на базаре за несколько ассариев. Дохода мало, но лучше, чем ничего.

Иуда-правдоискалец

Прошло семьдесят лет от рождения Иешуа.

По лесной горной тропе плёлся старик с узлом за спиной. Он еле волочил ноги, зарываясь ступнями в палую листву, спотыкаясь и разговаривая сам с собой. Звали его Иуда Алфеев, был он родным братом апостола Иакова.

Вечерело в горах рано и сразу. Иуда, занятый своими мыслями, не заметил заката, рдевшего над лесной чащобой, но сумерки заставили его прибавить ходу.

Душно. Пахнет прелью. За деревьями встаёт мгла, а её Иуда боялся. Оскальзываясь на мокрых листьях, он заставлял себя ускорить шаг, хотя сил уже не хватало: болело сердце, иголки жалили в боку, а глаза, беспокойно бегая по зарослям, никак не находили места для ночёвки.

В стороне от тропки потрескивал огонь, тянуло дымом. Иуда обрадовался, вышел из темноты к свету. Два человека возле костра, молодой и постарше, разом подняли головы, всполошились. Иуда не удивился их испугу, знал причину: правая часть его лица была покрыта багровым, ярким, обильно поросшим волосами родимым пятном. И не столько даже само пятно, сколько дико смотревший из кроваво-красного окружения глаз пугал людей, а имя Иуда всегда вызывало злость и сомнения.

– Мир вам! – робко придвигаясь к огню, проговорил Иуда. – Разрешите заблудшему отогреться у вашего огня?

Сидевшие у костра подозрительно разглядывали нежданного гостя: пегие редкие волосы, угрюмое лицо, продранный балахон, костлявые ноги в худых сандалиях – как будто простой странник. Но пятно?!.

Иуда стоял в нерешительности, затем, обмякнув, сделал шаг прочь. Старший позвал:

– Мир тебе! Иди к нам!

Иуда молча сел, развязал узел, достал дрожащими пальцами лепёшку и вяленую баранину. Не поднимая глаз, предложил:

– Разделите вечерю, не гнушайтесь… – И разломал лепёшку натрое.

Старший покопался в торбе, вытащил кусок сыра:

– На, поешь. Мы уже…

– Кто вы? – спросил Иуда, не притрагиваясь к еде и недоверчиво рассматривая людей. Он почему-то боялся взгляда молодого парня и старался сесть так, чтоб не оказаться к нему спиной.

– Лесники мы. Я Косам, это мой брат Йорам. А ты кто? Куда идёшь?

Иуда не признавал лжи даже во спасение, считал её самым страшным из грехов, но всё-таки поколебался – очень уже тепло и светло было у огня. Однако совесть пересилила, и он тихо произнёс:

– Я иду к Луке… Меня зовут Иуда…

Но договорить не успел: Йорам побледнел, а Косам полез за пазуху.

– Слышали мы от Луки о таком! Не тот ли ты Иуда, что предал Иешуа? Иди прочь, собака! Предатель! Изменник! – Повернулся к брату: – Я так и подумал сразу! Смотри, вся рожа заклеймена! Ещё не убили тебя, пёс проклятый? Так я убью, возьму сладкий грех! Иди прочь, гадина, пока жив!

Иуда виновато пробормотал:

– Я не тот Иуда… – Но засуетился, собрал наскоро узел, ушёл в темноту, и братья долго ещё слышали затихающий шорох листвы.

Отойдя от костра, Иуда углядел место под деревом, притоптал его и лёг, подложив под голову узел.

Но заснуть не мог. В тишине медленно наползала его каждодневная пытка – начали раздаваться, всё громче и мощнее, людские голоса: визгливые женские, низкие мужские, пронзительные детские, хриплые старческие. Они вопили на разные лады, ругали Иуду, терзая слух адским сонмищем криков. Голоса что-то требовали, угрожали, издевались…

Шумел ночной безлунный лес. Гудело под ветром дерево, в корнях которого съёжился в серый комок старый, больной головной болезнью Иуда, уже много лет неправедно заклеймённый человеческой ненавистью.

…Сразу после казни Иешуа он, Иуда Алфеев, брат апостола Иакова Алфеева, ушёл из Иерусалима. Ему был противен народ, предавший Учителя, омерзительны ученики его, сжавшиеся от страха перед римскими мечами, – ни одного из апостолов не было на Гаввафе!.. Ни одного!.. Ему был несносен и он сам – жалкий, забитый, неуклюжий, с печатью смерти на лице. Он боялся своего имени – после предательства Иуды из Кариота оно звучало как бич. Толпа, совершив подлость, нашла виновника: Иуда! Он виноват во всём!

Иуда Алфеев уходил всё дальше от родины. Бродил по Идумее и Сирии. Пытался учить словам Иешуа верблюдоводов-язычников в Аравии. Жил с пещерниками в пустынях Египта. Доходил до Йемена, где люди, увидев его клеймённое багровым пятном лицо, гнали от себя прочь, крича: “Шайтан! Шайтан!” И он уходил, как побитый пёс. С каждым днём в нём рос страх перед людьми. Он не мог ходить по улицам – казалось, все встречные норовят унизить или ударить его. С опаской вглядываясь в людей, жался к стенам и брёл наугад куда глаза глядят. Питался чем попало, спал где придётся, а иногда, слыша приказные голоса, подчинялся им.

Забрёл как-то в общину Кумрана, где жили люди по прозванию ессеи. Эти кумраниты лишены всех благ земных – золота, женщин, вкусной еды и весёлого вина. Но и они не приняли Иуду к себе, сказав с презрением, что брат его, апостол Иаков, превратился в саддукея, разбух от богатства и разврата, а он, Иуда, – плоть от плоти Иакова, да ещё клеймёный, посему нет ему, грязному, места в их чистой общине.

Тогда он решил идти к брату, чтобы добиться справедливости: пусть брат всегласно признает, что он, Иуда, не предатель, не Искариот, что он – другой, верный заветам Иешуа, за коим следовал с открытыми ушами и жадной душой.

Он добрался до левантийского берега Серединного моря, нашёл дворец брата. Был тёплый летний день. Солнце заботливо грело землю. Ветерок шевелил траву возле ворот. Стража дремала. Дело шло к полудню. Иуда пробрался через сад, стараясь не смотреть на гамаки, где качались, грызли фрукты, шептались, посмеивались одетые в кисейные наряды молодые женщины. Во дворце заметался, не зная, куда идти.

Вдруг услышал низкий монотонный голос, нашёл приоткрытую дверь, заглянул в щёлку: посреди зала в золочёном кресле – его брат Иаков, а вокруг на коврах, скрестив ноги, – четыре бородатых старца в чёрных чалмах с серебряными звёздами. Один из них глуховато вещает:

– Это говорю тебе я, Маррон из Египта! Верь мне, ибо я знаю всё, что может знать человек! Этот камень, – он пошарил рукой в шкатулке, – именуется шамир. Он царь всех камней! Он крепче всех веществ и остаётся невредим в лаве вулканов. Им можно резать камни. Это свет солнца в ночи. Шамир создан Богом в сумерках первой пятницы, перед закатом солнца. Он принесён орлом из рая царю Соломону для помощи при постройке храма. Надетый на руку убийце, шамир тускнеет, а от близости яда отпотевает. Этот камень двупол. Зарытые в землю, два шамира рождают новый камень. – Передал шкатулку старцу с узким и жёлтым лицом. – Больше я не имею права сказать тебе сейчас. Если хочешь обрести истинные знания, пройди очищение от скверны, тогда и камни, и храмы, и мудрые люди откроют тебе свои и чужие тайны!

Иуда решительно вошёл.

Иаков вскинулся на него, заставил себя улыбнуться, обернулся в сторону магов:

– Достойные, разрешите мне сказать несколько слов этому человеку? – Сполз с кресла и, тучный, обрюзгший, кое-как заковылял в боковую нишу (огромный живот затруднял ходьбу). – Чего тебе надо?! – зашипел, когда остались вдвоём.

Иуда с надеждой посмотрел на брата.

– Ты знаешь сам!

Иаков поморщил холёное лицо.

– Что? Опять? Восстановить справедливость? Объявить всему миру, что ты не тот Иуда, что предал Иешуа? Нет! – Он резко взмахнул рукой. – Я не сделаю этого! Это не имеет смысла! С чего ты вообще взял, что люди думают, что ты Иуда-предатель? Людей с таким именем много! Это тебе только кажется из-за пятна! Кто виноват, что ты клеймён и помечен? Ты болен, давно и безнадёжно! Если желаешь, мои лекари осмотрят тебя. А у меня много дел! И вообще… – Иаков хлопнул в ладони. прошептал что-то на ухо вошедшему слуге и отправил его куда-то.

Иуда вздрогнул, зло повторил:

– Много дел? Я вижу твои дела: тискать баб да слушать беседы колдунов! Хорошо, что покойный отец не видит тебя!

Иаков схватил Иуду за отворот хламиды:

– Что ты мелешь, глупец?

А тот, не обращая внимания, продолжал:

– Я был в Кумране. Они сказали мне: Иаков, твой брат, бывший ученик Иешуа, ныне стал слугой дьявола, поэтому мы не принимаем тебя, ты грязен, как и он! Твой брат стал грешником: созывает во дворец гетер и юнцов, они едят, пьют зелье, которое заставляет их танцевать и петь до упаду. А потом начинается великий блуд, и прелюбодеяниям нет конца! Вот какие у тебя дела, брат! Ты тушишь в себе светильник мудрости, кою вложил в нас Учитель! За минутное продаёшь вечное! Опомнись! Тебя Иешуа крестил в Иордане! Стыдись! Мы когда-то были все вместе! Ещё есть время отойти от греха!

Не глядя на брата, Иаков выхватил у слуги слиток золота:

– На! И убирайся! Не твоего ума это дело!

Иуда неумело плюнул в лицо брату и ушёл прочь, проклиная в душе нечестивца. Лучше вообще не иметь брата, чем такого, с ехидной сходного!

После скитаний решил найти в горах своего односельчанина Луку – тот, как узнал Иуда у кумранитов, жил вначале у них в общине, а потом ушёл по доброй воле в горы, чтобы писать начатый в Кумране рассказ о жизни и смерти Иешуа. Это была последняя попытка – Иуда хотел, чтобы Лука во всеуслышание провозгласил правду о святом мученике Иуде, не Искариоте.

…Крики перешли в вой, его “я” растворилось в бредовом полусне: предатель Иуда Искариот, казначей при Иешуа, важно расхаживает по опустевшей, розовой в закате Гаввафе. Людей нет. Только пустые кресты, лежащие на земле. Предатель стучит согнутым пальцем по дереву, будто проверяя его на прочность. Громко цокает языком, склоняет по-собачьи голову туда и сюда, потом доверительно поворачивается к Иуде:

– Здесь ты должен быть распят, а не Иешуа! А? Он – что? Появился, поговорил и исчез, а ты всю жизнь страдаешь! Муки терпишь уже сколько лет… – Предатель прищурил глаза, подбивая в уме. – Да, всю жизнь, поди… Так кто из вас святой? Ты! Кто Бог? Ты! Ты Бог истинный, муки принявший! Ты – и никто другой! А Иешуа? Был – и нету!

А на ветке, тараща слепые глаза, крутя рогатой головой, переступала лапами жирная и мудрая сова, вонзала когти в трухлявую кору, клокотала в недоумении: что это за существо корчится в корнях её дерева? Что надо этим людям? Мы, звери, живём в ладу с миром, принимаем его таким, каков он есть, а эти беспокойные двуногие пытаются переделать мир под себя, снуют туда-сюда, распугивая мышей и сусликов! Нет от них нигде покоя!