Текст книги "Кока"

Лука-отшельник

Пряный дымок от очага тянулся по хижине. Лука, не слезая с настила, приоткрывая то левый, то правый глаз, следил за дымом. Сон держал крепко, но радость дня победила – Лука разбудил дремавшего кудлатого пса Эпи, полуслепого и старого. С кувшином отправился к роднику.

“Для чего люди пашут и сеют? Чтобы собрать урожай, испечь хлеба. Спят, чтобы проснуться. Работают, чтобы отдыхать. Живут, чтобы жить. Одна незыблемость – добро! Ему поклоняйся, и будешь счастлив! – учил Луку наставник Феофил, поднимая старческие лилово-жилистые руки. – Всё остальное бессмысленно. Один Бог – добро! Бог – в нас! Ему служи, и только!” – твердил настойчиво, отчего в Луке возникала уверенность в правоте этих слов.

Спуск к роднику обрывался у запруды, куда по тростниковому жёлобу вливался ручей. Лука ополоснул лицо, растёр грудь. Вода пробралась по рыжеватой бороде, защекотала живот. Отираясь на ходу куском полотна, Лука побрёл назад.

Солнце уже дарило теплом. Утренние белые барашки разбежались в поисках сочной небесной травы, но одно огромное, похожее на голову римлянина в каске облако бездвижно висело в небе.

В хижине на полках в глиняных пузырях стояли чернила, краски, на столе – стопки пергамента, на подставках – пеналы с папирусами. Лука вынес чернила и стопку пергамента наружу, под навес. Сел за доску, что покоилась на четырёх валунах и отполирована его локтями.

А облако всё не уходило. И рот римлянина даже растянулся в грозном окрике.

Когда тепло, Лука работает под навесом: завтракает лепёшкой с сыром и козьим молоком (снедь и питьё приносили лесники, Косам и Йорам), садится писать. Сам готовит пергамент: выбирает телячью шкуру, что пересылали ему братья-кумраниты, пемзу, костяной скребок, растягивает на распорках полуготовую шкуру и начинает тереть её скребком и пемзой, уменьшая толщину и делая гладкой. И пот постепенно выступает на лбу. Борода задевает стол. Лицо наливается кровью, а руки ходят взад-вперёд, соскребая остатки жира со шкуры…

Луке за сорок. Он спокоен, силён телом, широк в груди, сдержан в движениях. Привык к одиночеству, но с радостью встречает брата Даниила из общины кумранитов: тот обычно приносит вести, свитки, немного денег и мешок бараньих шкур. Скидывает их у хижины, отирает потную, обритую наголо голову, садится напротив Луки и, не спеша разглядывая стол, спрашивает мрачновато и строго:

– Пишешь?

– Пишу, – отвечает Лука.

– Да помогут тебе силы небесные! – серьёзно желает Даниил. – Когда готово будет?

– Не знаю, – признаётся Лука. – Может быть, никогда.

– Как так?

– Мир живёт, движется…

– Слово Иешуа незыблемо! – обрывает его Даниил. – Он – наше солнце!

– Да ты язычник! – смеётся Лука.

И опять остаётся один. Ходит по лесу за мёдом и ягодами. На зверей не охотится, не считая вправе убивать живое, хотя вяленое мясо, когда приносят лесники, ест. Иногда пьёт с ними вино, зовёт к столу и читает своё сочинение о жизни Иешуа. Они сидят, упершись взглядом в землю, роются в бородах, хмыкают, качают головами, щурятся, и ему непонятно, что они думают, а сами они объяснить не могут – слов не хватает.

С Лукой живёт старый пёс Эпи. Лука за гроши купил эту хижину у лесников вместе с псом, а Эпи уже тогда был немолод. Но упорно таскается за Лукой или дремлет рядом на траве, а зимой не отходит от очага. Днями может не есть, но когда дорывается до еды, жрёт столько, что потом лежит под столом, не шевелясь и повизгивая в тяжком сне.

В начале месяца Лука постится, не пьёт даже воды. Такой пост, предписанный наставником Феофилом, помогает избавляться от дурных мыслей, которые в последнее время начали по ночам посещать Луку: он опять стал видеть женщину. Теперь она являлась в виде полуодетой развратной римской матроны. Но он знает, что ночь – это та пора, когда человек становится рабом тьмы. Главное, ка́к смотреть на соблазн. Как-то утром записал: “Светильник тела есть око. Если око твоё будет чисто, то и тело твоё будет чисто; а если оно будет худо, то и тело твоё будет темно и грязно”, – и даже во сне не поддаётся призывам голых рук.

“Странное облако…” – с раздражением думает Лука, скобля кожу и изредка поднимая глаза на римскую голову в небе и с гневом вспоминая слова Косама о том, что римляне утопили в крови восстание зелотов, теперь режут детей, женщин насилуют на глазах у мужей, стариков порют плетьми до смерти, а мужчин заставляют на аренах биться со львами и медведями. Скоты в золоте! Нечестивцы! Да легче канату пройти сквозь игольное ушко, чем вам, римлянам, обрести царство божие! Никогда не будете вы спокойны духом! Будьте вы прокляты, не дающие людям жить, как они жили!

Озлившись, отбросил пемзу и принёс из хижины плоскую миску с красной краской. Он готовился начать переписывать всё начисто, а для заглавных букв нужны красные чернила. “Хороший день, светлый, – улыбался, разглаживая пергамент. – Надо очищать душу от скверны, как дровосек – поляну от пней!”

Последняя мысль показалась весомой. Лука нашёл рабочий пергамент, куда вносил разное, что заставляло мысль замирать в охотничьей стойке. Записал фразу. Исправил “очищать” на “корчевать”.

Нет, это не он пишет о жизни Иешуа! Он только записывает внушаемую свыше радостную весть о том, как человеку самому стать чистым и непорочным, как обрести Царство Божие, ласковое, уютное, милое, тёплое, обильное, доброе, нежное. Иногда слова бушуют в нём, схожие с камнепадом. Иногда льются тихо, как шёпоты реки. Иногда кружат водоворотами. А рука сама собой рисует на пергаменте бычью голову. Это животное со смиренным взглядом и мощным телом Лука считал своим оберегом: и он, Лука, влачит груз жизни в работе, как бык – свою вечную борону-суковатку.

Он начал читать первые листы…

Как всё близко и памятно! Вот “никто не приставляет заплаты к ветхой одежде, отодрав от новой одежды; иначе и новую раздерёт, и к старой не подойдёт”. И сразу перед ним встала изба лесников: тёмные бревна, узенькое окошко, всякий скарб – топоры, пилы, верёвки. Красное от огня лицо Косама. Держа в руке рубаху, хмуря брови и подняв плечи, он возмущается:

– Ты посмотри, Лука, на этого глупца! – И мотает головой в сторону брата Йорама. – Привёз ему из города рубаху новую. Так он что сделал? Отрезал от неё кусок и старую заплатал! Нет ума! Зачем рубаху испоганил, дурень? – На что Йорам бормочет:

– Я старую люблю.

– Чтобы надеть новую рубаху, надо старую снять!

Через несколько листов Луке опять встретилось то, что заставило отложить рукопись. Когда это было?..

Он жил один, бродил по Иерусалиму и как-то в грязном переулке на пороге дома увидел двух маленьких девочек лет по восемь – десять: одна громко всхлипывала, вторая мрачно глядела на неё. Лука присел на корточки, спросил:

– Почему ты плачешь?

Девочка, заикаясь, мотнула головой и пролепетала:

– Я играла ей на свирельке, а она не танцевала! Я пела ей, а она не слушала!

Вторая мрачно покосилась на неё:

– Не хочу! И не буду!

Он дал им ассарий, а на постоялом дворе записал сцену с девочками, добавив: “Подобны им саддукеи и законники: ибо, когда пришёл Иоанн, ни хлеба, ни вина не вкушавший, они смотрели на него и бормотали: «В нём бес!» Когда же пришёл Сын Человеческий, который и ест, и пьёт, и смеётся, они так же смотрят и говорят: «Вот сей мытарь и грешник! В нём бес!» Саддукеи непонятливы, неповоротливы, упрямы, как ослы в шорах”.

…Было тихо. Над столом звенела стрекоза, крестообразно раскрыв прожилчатые крылья. Замирала в полете хвостом вниз. Возносилась, кружила над травой. На деревьях – осенняя розово-жёлтая кипень увядающих листьев. Много их, шершавых и багровых, покрывает землю под деревьями.

Заброшенно чернеет пашня. Сейчас она вязка, липка, покрыта сорняками с белыми игольчатыми головками. Давно не знала плуга. И каменные жернова бездействуют. И всё хозяйство в упадке: хижина совсем не годится, в двух местах протекла крыша, а ночью наведываются какие-то зверьки, снуют, шуршат, перекатываютcя, не боясь Эпи, – тот лишь тявкает в стариковской дремоте. Стол, что под навесом, тоже скособочен – дожди подмыли камни, на коих лежит доска.

Рассматривая сорняки и высокую траву – давно пора скосить! – Лука вспомнил, как прочитал в одном древнем тексте, что души усопших телом людей переселяются в растения. Кем человек был при жизни, тем будет и после смерти: дорогой розой, прекрасным тополем, негодным сорняком, злой колючкой, жгучей крапивой, честным хлебным колосом, стойким дубом или одной из миллиардов травинок, что устилают землю и радуются солнцу и дождю.

Вдруг Лука услышал, что кто-то пробирается по тропинке.

Человек шагал прямо по влажным кустам. Левая рука болтается, как пристёгнутая. И кровавое пятно на лице пришельца. “О! Кто это? Страшный какой! За мной? Сатанаил?” Он давно не видел людей, и внезапный страх перед молча идущим человеком с пятном в пол-лица заставил его напрячься.

Чужак прижался животом к доске, вгляделся в Луку и, сглатывая слюну, шевеля выпертым кадыком, выдавил:

– Мир тебе, Лука! Узнаёшь меня? Должен узнать. Ты – должен! Мы односельчане! Я тоже из Рих-Нами. Я Иуда, брат Иакова, сын Алфея-почтаря!

Лука припомнил: такое красное пятно было на лице одного угрюмого соседского парня, коий жил за поворотом дороги в доме с отцом и братом. Дети побаивалась этого странного, мрачно-задумчивого человека, а взрослые недовольно шипели вслед: “Клеймёный!”

– Иуда, брат Иакова? Ты? – дошло до Луки. – Но… Тебя же убили?.. Мне сказали в селе, что тебя где-то забили камнями…

Иуда отмахнулся:

– Жив я! Узнал! Узнал меня! Спасибо тебе, Господи!..

Беседа

Они сидели в хижине. На столе – нехитрая снедь: хлеб, сыр, творог, мёд, жбанчик с вином. Иуда размачивал хлеб в вине, обсасывал его беззубым ртом, торопился говорить.

– Вся жизнь моя, Лука, одета в страдание! О, сколько раз я говорил себе: почему тот человек, что сказал отцу моему: “У тебя родился сын!”, – не убил меня в самой утробе? А потом ужасался своим мыслям, твердил себе, что мир прекрасен. Но как видеть красоту, когда народ угрюм, лица у всех крепче камня, а язык напряжён для лжи? Грех лежит на нас! Недаром говорят: “Отцы ели кислый виноград, а у сынов на зубах оскомина!” Эх! – покачал головой Иуда и умолк, хмуро глядел в пустое окошко. Правой рукой пошевелил левую, висевшую безжизненно: онемела вчера ночью, да так и не вернулась в себя. Но Иуде всё равно, у него другое свербит и просится наружу. Сил жить дальше нет, но страшно умирать молча. Хотя бы успеть сказать главное.

Внезапно по крыше ударил дождь. Лука схватил пергаменты, переложил их в сухое место. Отвыкший от людей, он впитывал человеческую речь, а Иуда был учён, говорил красиво, и Луке временами казалось, что перед ним один из тех, чьи свитки лежат в углу. Он внимательно слушал старика, коий побывал во многих местах и, главное, даже ходил одно время с Иешуа. Но не спрашивал пока об этом, давая выговориться.

Иуда набрал в плошку дождевой воды, отпил несколько глотков.

– Был я у брата Иакова. Да раскидает Господь навоз по нечистому лицу его! Хуже ехидны стал! Но знаешь, есть, есть люди! – схватив Луку за плечо, блестя глазами, вскрикнул он. – Я видел в Риме! Попал туда летом, тайно. Жара такая, что грудь сдавливает, дышать нет сил. Некий человек повёл меня в подземелье Каллиста. Это место под Аппиевой дорогой. В нём всегда холодно, повсюду горят лампады. И там поселились наши братья-иешуиты. Много их, около тысячи. Кромешный ужас и светлый дух царят там! Стены в мокрицах и тараканах, в каменных гробах навалены тела усопших, а они днями стоят на коленях и молятся! И даже мокриц этих не давят! А иногда, Лука, они поют. И как!

Неверным голосом что-то пропел, виновато пробормотал:

– У меня плохо вышло… – Вытер глаза, сжал ладонью отдающее желтизной морщинистое лицо. – А ещё, Лука, я видел, как в Колизее казнят моего друга, Салмина Пещерника… Он провёл в пустыне десять лет, а затем направился прямиком в Рим – проповедовать слово Иешуа. Его распяли на арене, а по бокам – двух его учеников. Салмин ободрял их, пел. Потом их кресты подрубили и выпустили голодных гиен. А крест с ещё живым Салмином солдаты облили смолой, превратили в живой факел… О Рим! – хмуро бурчал Иуда. – Сыны его огрубели сердцем и лицом, лбы их окрепли, а в душе нет места для добра! Своими необрезанными ушами они не могут слышать истину и только бряцают оружием! Распинают наших мужчин, насилуют женщин, избивают стариков! Скармливают зверям на аренах тех, кто заподозрен в бунте или укрывательстве!..

Лука смахнул с головы воду, капавшую с потолка.

– Что там, внизу? Восстание?

Иуда скривился:

– Какое восстание? Избиение! Римляне сожгли храм в Иерусалиме, праведных хоронят ослиным погребением в навозных кучах, а тех иудеев, кто обременён золотом, силой забирают с собой в Рим, и эти продажные шкуры, захватив имущество, с радостью бросают несчастную родину ради неги и роскоши. Да, видно, барсу никогда не отмыть своих пятен! В Иудее вместо солнца царит смертная тень! И она растёт, всё покрывая!

Дождь бил по крыше, в углу стояла вода, и Эпи недоуменно окунал в неё слепую морду в поисках сухого места.

– Поначалу восстание шло успешно, но римляне взяли вверх. Идут расправы, всё сожжено и развеяно. Нерон не мог подавить бунта, а нынешний, Веспасиан, этот невежа, внук крестьянина и сын всадника, сделал это в четверть года! Римляне разгоняют иудеев по разным землям, чтобы рассеять их гнездо. Оставшиеся сикарии ушли в крепость Масаду, где сидят взаперти в осаде.

Иуда одной рукой кое-как неловко поднял кувшин, пролив на себя воду. Но не заметил этого – так был возбуждён.

Да и было от чего!.. Когда началось поголовное истребление евреев, он прятался в Виффагии у одной старухи. К ней приходила сестра, пророчица. Раз Иуда спросил её: “Хава, ты видишь будущее, ответь – когда придёт царство божие?” Она взяла у него динарий, послала сестру за маковыми зёрнами, поела их и стала бормотать с закрытыми глазами: “Запомни, Иуда, ровно через тысячу лет, в такой же весенний день, на Пасху, вернётся Иешуа и будет судить людей. Он приведёт несметное войско, от которого князья мира сего облекутся в ужас, ибо то, что не было переливаемо от века, – перельётся. Истреблены будут все, кто обеременён золотом и серебром. И последний станет первым, а первый – последним. И наступит на земле рай для праведников, а под землёй – ад для грешников”.

Лука поджал губы, свёл брови – он не любил подобных пророчеств.

– Я не верю старухам, толкующим сны под маком. Царство Божие не может прийти приметным образом. Если каждый вырвет из себя злобу, зависть, алчность, гордыню, ложь – вот тогда настанет царство покоя. Ради него и пишу… А болтливым старухам не верю…

Иуда отёр покрасневшие глаза, потряс мертво висящую руку и тихо, почти шёпотом произнёс:

– Римляне убивают не только людей, но и скот, животных. Прокуратор выпустил указ: “Бродячие псы разносят заразу, их следует истребить. Кто принесёт труп бродячего пса, будет награждён мелкой монетой”. И вот я видел детей, кои, по наущению родителей, бегали по улицам с ножами, завидев собаку, бросались на неё и, изрезав всю – ибо не умели убивать с первого раза! – волокли за лапы на окраину, где под навесом человек принимал убитых псов и отсчитывал деньги, а два раба там же свежевали собак и вытапливали из них жир в котлах. О Господи!.. – закрыл он лицо рукой, качнулся из стороны в сторону. – И это Иудея, моя родина!

Лука, гладя Эпи, молчал. Внутри ходили волны возмущения, голова от рассказа Иуды отяжелела, он тяжело дышал. Потом сказал:

– Но как? Ведь дети чисты?

– Но не чисты их родители, – угрюмо буркнул старик. – Притом дитя, получив раз деньги и истратив их по своему хотению, уже не забывает об этом…

– Да… – протянул Лука. – Страшно, когда ребенок берёт в руки нож или камень. Но ещё страшней, когда это делают взрослые – они-то всё понимают! И никто им за это денег не платит! И я расскажу тебе, что такое Иудея, побивающая камнями не только псов, но и людей!

Это было давно, когда Лука жил в Иерусалиме. Выйдя поутру на рынок, он увидел толпу сотни в две, которая валила к Южным воротам. Лица угрюмы и злы. На верёвке за шею, как скотину, под проклятия, ругань и смех тащили молодого парня со связанными сзади руками. Время от времени кто-нибудь пинал или бил палкой парня, тот спотыкался, падал, но верёвка тянула его дальше. Уже показались лачуги бедуинов. Толпа свернула с дороги, поволокла парня по каменистому полю. Внезапно парень рванулся назад, крикнул: “Горе тебе, новый Вавилон! Горе!”, хотел ещё что-то добавить, но упал от удара по затылку. Грязная повязка слетела с головы и исчезла под ногами. Его поставили на колени. Вначале заставили целовать землю, кою он поганит, а потом начали медленно пятиться, выбирая глазами камни побольше. Парень с усилием выкрикнул: “Братья, прошу об одном: кто без гpexа, пусть первый…” – но ему не дали договорить: коренастый носач, глумливо крикнув: “Я без греха!”, метнул камень. Кто-то хотел натянуть мешок на парня, но другие возразили: “Нет, пусть видит свою смерть!” А потом – краткие утробные звуки, стук камней, отрывистые стоны и вскрики…

Лука тяжко вздохнул:

– После я узнал, это был торговец с базара. Он собирал вокруг себя народ и говорил им, что они плохо живут, надо жить чисто и светло, как учил Иешуа. Это пришлось не по шерсти многим, чьи души погрязли в грехе. Истинных пророков побивает Иудея, а лжеустам и прохиндеям верит!

В хижине повисла тишина. Изредка шуршал по крыше дождь, потрескивала лучина, вздыхал во сне Эпи. Иуда допил вино.

– Я одинок, Лука, плох здоровьем, никому не нужен. Всюду люди издевались надо мной, гнали, крича, что я, меченый, приношу горе, что мне лучше умереть, чем жить. Отбитую от стада овцу и заяц ест! Я устал. Душа моя сожжена для мира. Я измучен и стар. Мои ноги не несут меня никуда, кроме Царства Небесного. Я избавлен от грехов, очищен в Иордане самим Иешуа и могу предстать перед ним с чистой совестью. А ты… Ты был в той толпе до конца?.. – вдруг в упор спросил Иуда.

– Я шел с ними до поворота, потом смотрел издали, – опустил голову Лука. – А что было делать? Кричать, хватать за руки, стыдить?.. Тогда бы и меня убили… – Лука исподлобья взглянул на Иуду, не удержался. – А ты выбежал на арену, снял с креста Салмина?

– Нет, – вздохнул Иуда.

Лука развёл руками:

– Мы слабые люди, мы робки, а Иешуа был силён и храбр. Ты видел его – скажи, какой он был?

Иуда пугливо отшатнулся, словно увидел что-то.

– Какой?.. Смотрел прямо в глаза. Говорил ясно, каждое слово, как карат алмаза. Никогда не сердился, не говорил громко. Всех оберегал, даже нашу дворняжку Афу: она в погоне за крысой сломала лапу, он тронул её – собака перестала визжать, и лапа здорова. Такой… Мы ходили с места на место. Много шутили, смеялись. Петр ловил рыбу на ужин, сажал её в ведро, а Иешуа махнёт рукой – и ведро вдруг пустое! Пётр дивится: куда делась рыба? Опять ловит – и опять ведро пустое! И так несколько раз, а потом вся рыба появляется вновь, и столько, что в ведро не влезает! А Иешуа смеётся: “Этому я в Кумране научился!” Да… Я был в Кумране, у ессеев, они помнят тебя. А старый настоятель Феофил умер…

Лука ужаснулся:

– Как умер?

– Год назад.

“Феофил умер. Учитель. Феофил… Кому же отдать написанное?” Ведь он писал Евангелион, жизнь Иешуа, для Феофила и даже начало придумал цветистое: “Рассудилось и мне, при тщательном исследовании всего сначала, по порядку описать тебе, достопочтенный Феофил…”

– Кто сейчас учитель?

– Наасан.

Лука поморщился: мрачного Наасана он недолюбливал. Нет, ему он не понесёт написанное, хотя труд почти закончен. Куда ж нести? Кому отдавать? В синедрион?.. Да там просто сожгут, и всё!.. Не в Рим же?..

Вздохнул, кивнул на мёртвую руку Иуды, назойливо вылезавшую из хламиды:

– С рукой что?

Иуда взялся плоскими суставчатыми пальцами за левое плечо, потряс, рука змеёй изогнулась и застыла.

– Вчера ночью, когда шёл к тебе, лёг на ночлег, вдруг утром чувствую – нет руки! От испуга, что ли. Я плохой сон видел. Эх! На старости лет наказал Господь! Да теперь уж всё равно…

– Ты веришь в Господа?

– Конечно! – просто ответил Иуда, дожёвывая кусок сыра. – Как же иначе жить? И кто всё это сотворил? Мир, небо, звёзды? – повёл рукой вокруг.

– А как ты веришь? – не отставал Лука.

– Просто верю, и всё! – Иуда аккуратно собрал крошки, закинул их в рот. – Верю, чтобы понимать. Горы, земля, люди, звери. Откуда всё это? Кто создал? Солнце откуда? Луна? От Господа. Он Отец всего!

Лука тихо спросил:

– А сын Господа кто?.. Иешуа?

Иуда вдруг напрягся, твёрдо потряс головой.

– Нет. Иешуа – человек. Я видел, как он ел, пил, ходил в отхожее место, как смотрел на красивых девушек. Он человек, лекарь душ человеческих…

– Какой же силой он исцелял?

– Ему была дана такая сила… – буркнул уклончиво, утирая внезапные слёзы.

“Зачем он пришёл? Что ему надо?” – впервые мелькнула мысль. Лука отогнал её как неправедную, но она не отступала, внедрилась в душу.