Текст книги "Кока"

Сюрпризом оказался кусочек гашиша, что был получен Нукри от одного доброго знакомого курда, жившего возле ресторана “Самадло” в верховьях улицы Давиташвили. Курды держали в своих руках верхний Сололаки, их биржа была около “Самадло”, и часто гости ресторана, основательно выпив и закусив, на выходе курили с курдами дурь.

Кусочек был предельно хорош, захотелось иметь много – столько, чтобы курить, когда захочешь, а не когда тебя курд подогреет.

– Хищники сами должны искать добычу! Мы не гиены, чтобы питаться падалью! Гиены – гниены! – пошутил Кока, а Нукри поддакнул:

– И не свиньи, чтобы возиться в дерьме!

Потом решили, пока есть свет, посмотреть видео – их любимый “Мотылёк” с МакКуином, которого гноят в карцере в страшной тюрьме где-то у чёрта на куличках, в концлагере, вокруг которого по джунглям бродят прокажённые каннибалы. Смотрели и радовались, что это не они валяются на мокром полу карцера и вынуждены есть живых червей и мокриц.

Дурь оказалась хороша – и потянула на такое решение: пойти завтра в пивбар и уточнить у Сатаны, что и как.

– А то он вчера, может, по пьянке сказал, а мы поверили…

Поедут ли они – ещё не решено. Но надо примерно понимать, о чём идёт конкретно речь. Ну даст им Сатана десять тысяч долларов – вези ему чемодан дури, а себе – расстрел!

В расслабленном состоянии Кока тихо вернулся домой, залез в кровать, но заснуть не удалось – пришла бабушка со свечой, села в ногах.

– Я говорила тебе, что скончалась моя старая приятельница, мадам Лембовски?.. Мы с ней когда-то вместе учились в пансионе. Три дня пролежала, пока соседи не нашли. Много, много людей уходит… А хоронить как? При свечах? А стол, поминки?.. Я позвонила внуку мадам Лембовски сказать, что, если смогу, приду на похороны. Знаешь, что он ответил? “Келех на двадцать человек заказан, мест больше нет!” Ты себе представляешь такой ответ в старое время?.. Сказать человеку, что мест нет, и пусть он не приходит на похороны?! Этот внук, видимо, принял меня за нищенку, что по келехам побирается!.. Впрочем, таких, говорят, развелось сверх меры, так что этого внука понять тоже можно – он же меня не знает… Вдруг я тоже такая побирушка?

И они стали вспоминать, как торжественны и внушительны были похороны в Тбилиси раньше, при Василии Павловиче Мжаванадзе: гробы несли на руках до кладбищ, например, гроб Кокиного одноклассника, сломавшего шею во время прыжка на спор с Мухранского моста в реку, люди несли из Сололаки на Кукийское кладбище через весь город. И все шли до конца молча. И помогали, как могли, особенно на кукийских подъёмах. И ни одна машина не смела обогнать процессию. И прохожие на улицах снимали шапки и крестились – такое было уважение к смерти. Потом, когда покойников и машин прибавилось, похороны стали создавать пробки, всё это запретили, гробы стали возить на катафалках, а нести на руках разрешалось только до угла родной улицы покойного…

Панихиды были значительны и театральны. Собирались к вечеру, к семи часам. Цветы, траурная музыка, чёрный бархат, наряды, обоюдные оглядывания: кто в чём, кто с кем, кто как. Квартира усопшего вся в крепе, цветах, венках. Зеркала завешены. Вокруг гроба – женщины в трауре, плач, скорбная музыка (за магнитофонными бобинами в кухне следил какой-нибудь небритый брюхатый тип – днём он приволакивал допотопный магнитофон, тянул шнуры, прилаживал динамики и ставил смертесопроводительные мелодии, прикладываясь украдкой к бутылке, как без алкоголя день и ночь слушать панихидную музыку?). Но Кока ещё в детстве запомнил, как выглядит истинное народное горе: на выносе известного поэта люди плотной стеной стояли на всех этажах и рыдали навзрыд, и этот многомерный общий скорбный плач остался в ушах навсегда.

Конечно, главное слово на похоронах имел распорядитель (обычно из родни усопшего): он точно знал, где восток, а где запад, сколько раз надо повернуть гроб, куда разворачивать покойника ногами, а куда – головой, с какой стороны нужно трижды стукнуть гробом о притолоку, кто несёт крышку, кто фотографию в чёрной раме, кто цветы, кто венки, кто едет на кладбище с корзинкой еды и питья для могильщиков и кто будет лить на руки воду из кувшинов гостям, когда те приедут с кладбища на келех. За келехом тоже оставался следить кто-нибудь из родни, что было не так-то легко и просто: ведь келех, обычно человек на сто, должен быть готов через два часа после выноса тела, поэтому соседи, сразу после отъезда траурного кортежа, начинают – летом во дворе, в палатке или в квартире – готовить комнаты, спешно выносить мебель и греметь раскладными столами и скамьями из проката, спешно накрывать их рулонами белой бумаги, ставить тарелки, стаканы, солонки, кувшины с вином, бутылки лимонада и боржома, холодные закуски – пхали, осетрину, балык, икру, жареных кур, зелень, сыры, джонджоли, мжавеули[161]161
  Маринованная черемша, соленья.


[Закрыть], кутью. И вот горячие хлеба, мчади, хачапури разложены на блюдах. И повар в белом халате орудует во дворе или на кухне огромной ложкой в двух чанах, где булькает хашлама и шипит шилаплав – главные блюда поминок.

А вокруг повара и чанов стоят дети. Они рады суете, беготне, новым лицам, помогают, как могут, получая самые лакомые кусочки (а ребята постарше украдкой прикладываются к вину, стоящему тут же в бутылях без особого присмотра). Для детей смерть – пустой звук, они представляют свою жизнь в виде светлого столба, идущего в бесконечную высь (в отличие от стариков, глядящихся в бездонный колодец прожитой жизни).

Но смерть являлась в облике бальзамировщика (во дворе его звали Бальзам-джан) на старом красном “москвиче”. В резиновом фартуке и перчатках, Бальзам мрачно вытаскивал из багажника сумки, вёдра со стеклянными трубками и шлангами, молча, ни на кого не глядя, шёл через двор и пропадал в квартире усопшего, куда детям вход был заказан. От него веяло нехорошим, до холодка, и они втихомолку, с замиранием сердца, представляли себе, что сейчас этот страшный Бальзам-джан делает с покойником. Режет? Долбит? Спускает кровь? Лучше не думать об этом!

Но это было ещё не всё. За Бальзамом приходила угрюмая беззубая полуслепая старуха Фенько́ – мыть покойника (что детям, как ни странно, было понятно: покойника долбили и резали, пачкали, теперь его надо помыть, как ноги перед сном). Фенько жила в подвале на углу Джапаридзе и Кирова, в обычное время торговала семечками, была молчалива, но иногда крикливо прокаркивала какие-то звуки на смеси неизвестных наречий, ставя разноязыкие слова как попало: “Семечки копеек стакан десять… Стаканчик копеек пять…” Родители запрещали детям покупать у неё семечки – “бог знает, что она своими руками трогает!” – но детям было всё равно – главное, семечки у Фенько всегда крупны, хорошо прожарены, и насыпала она их в стаканчик доверху, обязательно докладывая горсточку со словами: “Бакшиш! Яхши!”

В подвале рядом с Фенько жила сумасшедшая безногая Мариам. Её приближение на доске с роликами слышно загодя по визгу колёс и дикому мату, которым она крыла эту несносную жизнь. Этот человеческий обрубок с седыми космами, устав грести по асфальту колодками, зажатыми в сизых кулаках, застревал где-нибудь в луже и вопил на весь район:

– Будь проклята эта проклятая жизнь!.. Будь проклят этот проклятый Бог!.. Будь прокляты люди!.. Будь проклято всё это!..

Михо-дзиа высовывался из ворот, сурово приказывал:

– Мариам, хватит, замолчи! Тут дети! Постыдись! Дети! Мы умрём – они останутся! Молчи!

И это, как ни странно, действовало: старуха умолкала и, подозрительно поглядывая снизу и ворча по-собачьи, начинала уползать прочь. Дети не понимали:

– Кого она ругает?

– Больная женщина, несчастная, помешанная!

– А почему её не берут в сумасшедший дом?

– Жалеют. В сумасшедшем доме она сразу умрёт, а так живёт. Все, кто родились, хотят жить! И наша дворняга Мура, и кот Шошот, и вы, и я, и всё живое, – объяснял Шота-дзиа.

– А почему тогда курям голову рубите? Они что, жить не хотят? – спрашивал какой-нибудь умник, но получал суровый ответ:

– Такая судьба у курицы! Так её Господь создал – для людей, чтоб яички несла и своё мясо отдала в конце…

Дети жалели Мариам, помогали ей, толкая в спину на подъёмах. И долго ещё в руках Коки жило ощущение жалкой, мокрой от пота спины, напряжённых лопаток, когда сумасшедшая в отчаянии гребла колодками по альфальту, громко проклиная всё на свете. Но иногда она давала детям пару лежалых конфет и смотрела на них по-собачьи преданно слезящимися скорбными глазами.

А другой юродивый, Гижи-Кола, в сером бобрике волос, неизвестно кем подстригаемом, ходил по улицам, опустив голову, позванивая ведром и собирая в него всё, что валялось на земле, заходил во дворы, клянчил мелочь. Ему бросали медь с балконов, он радостно совал монеты в рот, а дети рассматривали содержимое его ведра, хотя взрослые и приказывали туда не совать носы, чтоб не заразиться чем-нибудь. Но на взгляд детей юродивый был не так уж и глуп, и то, что поблёскивало у него в ведре, казалось очень даже интересным и заманчивым. А на новогоднюю ёлку он являлся с мешком, куда собирал остатки еды и чёрствый хлеб.

– Хлеб – ослам! Вино – людям! Кости – собакам! – значительно пояснял Гижи-Кола и жестами просил подаяние.

Была ещё и третья помешанная, тихая беззвучная Рипсимэ, жуткая женщина в чёрном. Лицо она белила мелом, глаза раскрашивала чернилами и целыми днями неслышной походкой ходила по району с коробкой из-под туфель, а вечером несла её хоронить в садик, где рыла для этого ямку (пустые коробки давали ей сердобольные продавцы обувного магазина на Табидзе). Все знали, что у неё умер младенец, и с тех пор она каждый день хоронит пустой короб-гроб.

– Жертва! – скорбно произносил всякий раз Михо-дзиа, когда видел Колу, Мариам, Рипсимэ или слышал о каком-нибудь несчастье.

И как ни странно, это слово успокаивало детей: раз жертва – значит, не напрасно, не впустую, значит, так надо было. А кому жертва – тоже ясно: Богу, кому же ещё?.. О нём каждый день все говорят, хотя не знают, где он и кто он. А когда дети спрашивали, почему доброму Богу надо, чтобы молодая Мариам попала под трамвай и ей отрезало ноги, Михо-дзиа отвечал, что этого никто точно не знает, но Бог её спас: если бы Мариам не отрезало ноги трамваем, то она выпала бы из поезда и ей бы отрезало голову, так что потерять ноги куда лучше, чем голову! И дети притихали, удивляясь великой божьей доброте и прозорливости…

25. Мгла и дым

Утром встретились во дворе, чтобы ехать в пивбар к Сатане. Нукри, как всегда, одет с иголочки, что вызвало у Коки завистливые мысли: как ему удаётся без воды, света и газа быть всё время выбритым и одетым в глаженое?

Нукри сумел вчера достать у курдов в гараже на развилке Давиташвили и Энгельса две канистры бензина, можно поехать в пивбар на его “жигулях”, город почти пуст – без бензина машины не ездят.

В пивбаре, как всегда, накурено, дымно, шумно. Из кухни слышен стук движков, дающих электричество.

Сатану они нашли в глубине – за столом с двумя бритыми наголо типами в татуировках. На столе – жареные хинкали, две бутылки водки, три гранёных сталинских стакана.

Увидев их, Сатана поднялся из-за стола и жестом велел идти за ним к крайнему столику, где со скрежетом и скрипом основательно уселся, повёл мощной головой с рогом клока.

– Херово себя чувствую! Шваркнуться нечем? Ну да, откуда у вас, фраеров… Пробовал чайным стаканом чачи снять, да ничего не вышло, орера! Хуже стало! Нэ всио коту маслэцо! – добавил и по-детски пожаловался: – У меня от этой проклятой водки изжога, печень, геморрой! Лац-луц – и готово! Сидеть не могу! Как вылечить?

Нукри посоветовал:

– Если внутри геморрой – облепиховые свечи помогают. Есть в аптеках. Только какое-то время с алкоголем завязать надо, от него воспаление кишки. Шишки, мешки, бляшки…

Сатана удивился:

– Как завязать с выпивоном? А что делать? Ширки нет, курева нет! Бабки есть – взять нечего! Голый вассер! Эй, Бабуна, морти аш[162]162
  Иди сюда (мегрел.).


[Закрыть]! – крикнул он через зал.

Один из его сотрапезников, верзила с длинными разлапистыми руками, качаясь, подошёл к столу.

– Чего?

– Как брата прошу, поезжай в аптеку, купи эти… как их…

– Облепиховые свечи для геморроя, – подсказал Нукри.

Тип, ничего не переспрашивая, молча, как лунатик, стал пробираться к выходу, а Сатана развернулся к ним:

– Ну что, решили за шмалью слетать? А то ширки нет, водку пить нельзя…

– А как конкретно всё это сделать? – наивно спросил Кока.

– Вы что, из детского сада? Не хлебалом щёлкать, а ехать, цеплять, домой канать и кайфовать! На Северный Кавказ слетать – пара пустяков, тьфу дело! – И Сатана смачно плюнул на пол (что заставило соседние столы напрячься). – Я бы сам съездил, но тут мне надо быть, тут… С меня накол и бабки – чего вам ещё? Что, не мужики?

– А сколько брать? – опять по-глупому вырвалось у Коки.

Ухватив клок волос, Сатана рыкнул:

– Что, в магазин пришли? Чем больше – тем лучше! Хрен знает, сколько они за кило попросят.

– Кило? Это же брусок! Как пачка сахара! – побледнел Нукри. – Как такую махину везти?

Сатана жестом потребовал бутылку водки (её поспешно принёс буфетчик с поклоном и вежливым: “Прошу, Сатан-джан! Чача, домашняя, семьдесят градусов!”). Разлил, опрокинул свой стакан, мотнул головой, сыпанул на язык чёрный перец с солью из стаканчиков, что стоят на всех столах.

– Очень просто таранить. Заныкать в сумку, забросать всяким хламом, вонючими носками, грязными трусами. Или урюком обложить, он запах отбивает… И впэриод, с пэсниами! – добавил по-русски.

– Легко сказать, – пробормотал Нукри.

Сатана сурово уставился на него:

– Бздишь? Я миллион раз ездил – и ничего, всегда всё лац-луц! Никто, кроме нас троих, знать не будет, не то сядут на хвост, а нам безбилетных пассажиров не надо! Вот мои пять тысяч баксов! – Он вытащил из куртки пачку стодолларовых банкнот в рваном конверте, бросил на стол.

Коке они показались слишком уж новенькими – “уж не фальшаки ли?”, но Сатана, заметив его взгляд, заверил:

– Бабки из банка, всё путём. Вот ксива, адрес. – Он украдкой положил рядом с деньгами клочок бумаги. – Отзы́в: “Привет от Аслана, он уже выздоровел”. Аслан – это мой кент, вместе зону топтали, ему ещё два года чалиться. Зима и лето – год долой, две Пасхи – и домой! – Сатана кивнул на бумажку. – По этому адресу живут его родичи. Они знают, что приедут за дурью из Тбилиси, Аслан их предупредил, маляву выслал. Ну, а я ему в зону кило подогрева подгоню. Бэри тарань, эзжай в Казань!

– Как кило? – испугался Кока.

– А сколько? За сто грамм тащиться вам? Сейчас осень, урожай, самый сезон, дури у всех много, мацанки полно. Долларов по пятьсот, кумекаю, можно кило взять.

Нукри, побледнев, уточнил:

– На пять тысяч баксов десять кило выходит.

Сатана кивнул:

– Ну. Поделим пополам, пять кило мне, пять – вам. Всё по понятиям, орера: мои накол и бабки, ваши риски. А как вы хотели? – И одним глотком опрокинул в рот полстакана чачи.

Они сидели пришибленные. Десять кило! Это как десять киловых пачек сахара, целый чемодан – и пожизненно… или расстрел…

Сатана внимательно следил за ними.

– Что, мандражите? Ну, не берите десять, возьмите пять, бабки обратно привезёте. Смотрите сами по ходу дела! А меня всегда здесь найдёте. Если меня нет, спросите у Бабуны, что в аптеку почапал, он тут в охране пашет.

– Телефона у них в Пятигорске нет, чтобы позвонить? Может, их там и нет совсем? Уехали куда-нибудь? – попытался уцепиться за соломинку Кока, но Сатана сурово отрезал:

– Какой на хрен телефон? Это где-то под Пятигорском, там телефонов нету. Да куда они денутся? Крестьяне, глехи[163]163
  Крестьяне (груз.).


[Закрыть]! Они, как ты, по парижам не шныряют, на жопе сидят и в своём дерьме копаются!

Вот ещё новость – село под Пятигорском! Этого не хватало!

– Можно посмотреть? – С полувопросом Нукри взял клочок, развернул, Кока тоже заглянул: “Село Золотушка, ул. Тихая, 6, Абахов Билал”. Ну и накол! И название какое странное!

– Золотуха, ха-ха-ха! – развеселился Сатана. – Да, Аслан говорил, что живёт в каком-то золоте… А Билал – отец Аслана, он главный комбайнёр.

– А что за народ живёт в этом селе? – опять спросил Нукри.

Сатана завертел клок:

– Кто его знает? Разный. Казаки, может. Этот Аслан – кабардинец. Но мы с ним крепко кентовались, он меня не посмеет подставить! Знает, что на перо посажу за кидняк или подкидон! Весь жбан ему расквашу, спецом в зону поеду и повешу его за яйца на свиданке! Могу дать телефон одного кента в Пятигорске. Рыба кликуха. Со мной чалился. Он вам объяснит, как лучше всего до этой Золотухи доканать (а Кока, не к месту вспомнив, что золотуха – это какая-то заразная болезнь, переспросил тихо у Нукри и получил утвердительный кивок: “И плохая”).

Сатана, покопавшись в куртке, вынул записную книжку, потряс ею:

– Тут, тут всё у меня в кулаке! – опрокинул очередные полстакана чачи и громко запел по-русски, не обращая внимания на укоризненные взгляды соседних столов: – Здэс жило сапожник Шио, сапаги шило, вино пило, патом умэрло, вай-вай!

После пения он продиктовал телефон Рыбы (Кока записал на клочке с адресом) и стал высматривать, что творится за его столом, где оставшийся в одиночестве бритый тип спал, привалившись к стене и накинув капюшон по глаза.

– Эй, Джибго! Спит? Или того?..

Сатана поправил за поясом пистолет и шаткой походкой, натыкаясь на стулья, отправился к спящему Джибго. Убедившись, что тот жив, вернулся за столик.

– Если смогу, сам в эту Золотушку маляву зашлю, что вы едете. Твою кликуху знаю – Мазало. А твоё как погоняло? – уставился он на Нукри.

Тот, не думая, ответил:

– Доктор. Доктор моя кликуха.

– Он правда доктор. Хирург, – вставил Кока (Нукри взглядом попросил не продолжать).

Сатана ухмыльнулся:

– Хирург? Это который режет? А скажи мне, Доктор, вот пацаны на зоне сцепились: одни говорят, если мертвяка разделать надо, то тело по суставам топором рубить легче всего, а другие говорили, что лучше всего болгаркой резать…

– Можно сначала нарубить, а потом покрошить пилой на куски, перемешать их и рассовать по разным ямам. Никакой паталогоанатом не соберёт! – серьёзно ответил Нукри. – Дело нетрудное.

Сатана остолбенело смотрел на Нукри, даже клок перестал крутить.

– Тебе б цены не было на зоне! Доктар, доктар Айбалит, у мэниа яйца́ балит! – спел он на прощание, уходя, качая головой и усмехаясь. – Нарубить, а потом разрезать! Лац-луц – готово! Ну, гранд мерсис вам заранее! Гульнём на Новый год!

Деньги остались на столе. Нукри к ним не прикоснулся.

– Твой дружок, твой накол, ты и бери!

А Кока, сгребая конверт с деньгами, подумал с горечью, что опять на него чужие деньги вешаются, да ещё чьи – Сатаны!

Ехали из пивбара молча. Уже во дворе, остановив машину, Нукри протянул:

– Не нравится мне всё это. Какие десять кило? Он что, свихнулся?

– Нет, конечно, – виновато пробормотал Кока. – Ну, возьмём два-три… Зиму пересидеть… Может, на твоей машине поедем? – неуверенно предложил он, но Нукри отрезал:

– Куда? Через перевал? Да там уже снег! Завязнем! Опасная дорога сейчас, мокрая, скользкая, в пропасть угодить легко. Из-за шмали жизнью рисковать? Нет. Если уж делать, то давай полетим на самолёте до Минвод, а оттуда до Пятигорска близко. Найдём этого Рыбу, а дальше видно будет. Возьмём. Вскочим где-нибудь в Кизляре или Дербенте на поезд Москва – Баку, а из Баку тоже на поезде в Тбилиси. Где-то всё равно надо рисковать.

– Нет бензина для мусоровозов и хлебовозок – какие самолёты? – усомнился Кока.

Нукри уточнил:

– Нет не только бензина – нет власти, бардак всюду. Но я всё-таки съезжу завтра к знакомой кассирше. У нас же время есть? Если уж делать, то надёжно! Мне ещё отпуск оформить надо!

И ушёл. Но Кока успел заметить в его глазах живой светлячок упорства и упрямства, который вспыхивал, когда Нукри что-то для себя решал. Хотя Коку вообще-то удивило, что Нукри подписывается на такие подвиги из-за дури, обычно не любимой морфинистами, а Нукри был из них. А для Коки гашиш притягателен, перемещает в некий уют, особенно когда вокруг холод, голод, тьма и стук часов с кукушкой, которая, правда, уже давно не высовывается из окошка (её, чтоб не орала каждые полчаса дурным голосом, Кока выковырял отвёрткой, а в её гнезде стал прятать дурь – бабушке не приходило в голову искать её там, как, впрочем, и в других Кокиных тайниках: в переплётах книг, в завитках старинной люстры, за решёткой туалетной форточки или в карманах зимней одежды в стенных шкафах).

Дома бабушка готовилась ко сну, ворчала:

– Вот Родион из Москвы приезжал, свечи привёз – а твой папаша, мой сынок ненаглядный, прошлой весной явился, побегал по бабам и ресторанам – и был таков, даже ста долларов не оставил, прощелыга вроде тебя! Ты с ним хоть по телефону говоришь?

– Редко. Его постоянно нет, он то на гастролях, то ещё где… – Коке не хотелось говорить на эту тему

Он ушёл к себе в комнату, залёг на диван, стал думать, где бы взять деньги на поездку – тех нескольких сот долларов, что оставались, мало. Да и бабушку оставлять без денег нельзя. У неё пенсия – десять долларов!.. Шансов занять у кого-нибудь из соседей тоже нет – все вокруг без денег. Грузинские евреи, соседи, у которых Кока часто одалживал небольшие суммы, уехали в Израиль, а у остального народа в карманах пусто. Остаётся одно, уже проверенное, – книги.

Только брать надо не обычные книги, за них много не получишь, а книги из запретного шкафа, где хранились ценные экземпляры и раритеты. Кока пару раз наведывался в этот шкаф, после чего бабушка заперла его, а ключ носила с собой. Но и против этого можно найти средство, уже не раз опробованное.

Кока порылся в ящичке с лекарствами, достал пачку снотворного, растолок две таблетки, и, когда бабушка, уже из постели, попросила принести ей чай с малиной, всыпал порошок в чашку, и не пожалел ягод с сахаром.

Через полчаса старушка крепко спала. Кока взял свечу, тихо вытащил ключ из халата, открыл шкаф. Что брать? Старые корешки, позолота, выпуклые буквы, толстые тома… Запах пыли и коленкора…

Взял наугад три книги и поспешил из комнаты. На галерее разглядел. “Описание Парижа и его достопримечательностей”, 1801 год… “Переписка Екатерины Великой”, 1798 год… “Герой нашего времени”, 1871 год… Да, книги, видно, ценные, но возьмёт ли их книгоноша Арам? Кому сейчас нужно описание Парижа, когда люди продают лампочки б/у и стоптанные кеды, чтоб не околеть с голоду? Но рискнуть можно. Плохо только, что цена этих книг неизвестна. У бабушки же не спросишь?..

Он кое-как всунул ключ обратно в карман халата, вынес книги на галерею и, заворачивая их в газету, стараясь не шуршать и не шуметь, а свёрток спрятал за спинку тахты.

Наутро, когда бабушка ещё лежала в постели под тремя одеялами, Кока крикнул ей из галереи, что идёт по магазинам. И, дождавшись сардонического ответа:

– Смотри, не надорвись под тяжестью продуктов! – смылся со свёртком под мышкой.

Книгоноша Арам Сапонджян жил в Клортахе. Тащиться туда недолго, но противно – узкие улочки завалены кучами грязного, тёмного, лежалого снега и мусором, где роются стаи злобных оголодавших бродячих псов (недавно на Чайковского такая стая загрызла и сожрала домашнюю жирненькую болонку, опрометчиво выпущенную погулять).

Вот кривой подъездик Арама.

На стук открыла девочка, замотана в шаль.

– Арам дома? – Кока перешёл на русский язык.

– Папа, к тебе!

Из квартиры пахнуло затхлым жильём, гарью и копотью – где-то чадила керосинка. Две свечи освещали коридор – заставлен стопками книг, завален альбомами, нотами. Всё на продажу.

Из другой двери высунулась фигура в пальто и шапке, похожая на Плюшкина из “Мёртвых душ” с иллюстрациями Боклевского, по которым бабушка в детстве тренировала Коку в русском чтении. Арам. Худой, небритый.

– А, ты… Заходи! – Он слабо махнул рукой, и Кока проследовал в крохотную комнатушку с окном на глухую скалу.

Арам кашлял.

– Болею, никак простуда не отстанет, мерет кунем[164]164
  Ругательство.


[Закрыть]. Ты как? Вас там в Сололаки не разбомбили, когда по Дому правительства из пушек палили?

Кока с опаской сел на шаткий стул.

– До нас не долетало, а ниже – да. Бабушка говорит, её знакомую на Дзержинского убила шальная пуля. Старушка чай пила за столом – и вот!.. Как-то тяжко всё.

– Да, плохо что-то… – согласился Арам, залезая в неопрятную постель и звеня ложечкой в стакане со слабым жёлтым чаем. – У меня ещё и зубы отказали… Вот, брат, смотри, – раскрыл беззубый рот.

– Цинга, что ли? – отвёл глаза Кока.

– Может быть. Чеснок ем, не помогает. Ты как? Бабушка жива-здорова? А то со всех сторон только и слышно: тот умер, этот скончался, того неделю как похоронили… Мрут люди, Кока-джан!

– Неудивительно, когда такой беспредел кругом, – повёл Кока рукой. – Когда к тебе шёл, чёрные джипы с типами в хаки проехали, а из окон стволы торчат. Я третий день помыться не могу – воды нет.

– Я про это вообще забыл, брат! У нас воды и раньше не было – с дворового крана носили, а теперь и там нету. Хорошо хоть уборная во дворе… Что у тебя? Продать что-нибудь?

Кока развернул свёрток:.

– Да, у бабки украл. Посмотри.

Арам быстро зыркнул на книги, взял “Переписку” Екатерины, повертел, понюхал. “Описание Парижа” взвесил на руке, а по “Герою нашего времени” только скользнул взглядом. Вздохнул:

– Книги хорошие. Но главные покупщики раритета, грузинские евреи, уже все уехали. Что делать? Кому это показывать? У людей на хлеб купонов не хватает! Если хочешь, оставь, я завтра с утра пойду сидеть на барахолке под Сухим мостом, может, кто и клюнет… Вот эти кирпичи должен на горбу туда тащить, даже на такси денег нет, – пнул он ногой внушительную стопку книг. – Сижу там целый день, как ахвар[165]165
  Недоносок, подонок (груз.).


[Закрыть], а толку ноль. Теперь люди книги не покупают, а жгут, чтобы не замёрзнуть.

– А сколько они могут стоить? – Кока попытался заглянуть в глаза Араму, не удалось – глаза были скошены.

– Кто его знает?.. Я ж не антиквар, а книжный барыга, как вы говорите…

Кока прикинул:

– Ну, за три книги – три сотни баксов. Только быстро надо. Идёт? (Думая о том, что этих несчастных денег даже на дорогу не хватит.)

– Что?.. Триста долларов? – закудахтал книгоноша. – Да я десять долларов на хлеб и молоко собрать не могу, трёх детей имею! Никаких денег у меня нет, брат-джан!.. Оставляй, я их завтра с другим старьём отнесу, авось купят… Вон в ту стопку положи, где “Христос и Антихрист” Мережковского. Не читал? Очень интересно. Пишет, что Христос был армянином…

Кока усмехнулся:

– Ага, Тер-Христосянц… И Пётр Великий, и Давид Строитель, и все египетские фараоны и папы римские – все армяне…

– Ты шутишь, а это правда.

– И что за тик у вас такой – всех к себе приписывать? Отчего такой дурдом?

Арам не очень уверенно ответил:

– Мы – самые древние…

– Ясно, кто б сомневался, – вздохнул Кока. – Всем известно, что вы моложе питекантропов, но старше неандертальцев!

Да, тут ловить нечего. Но тащить сейчас книги назад? Нет. Пусть у барыги останутся, может, продаст, хотя внутренний голос говорил, что Арам скорее удавится, чем отвалит ему триста баксов. Кисло попрощался и ушёл, провожаемый неслышной девочкой в шерстяном коконе шали.

Отправился в Сололаки по Лермонтовской.

Мимо опять промчались два чёрных джипа, из окон гремела Алла Пугачёва.

Кока заспешил домой: вдруг это военные разъезжают в поисках свежего мяса, ловят молодых для войны… Опасно!

Дома застал бабушку в растерянности возле книжного шкафа.

– Что случилось, Мея-бэбо?

Она поджала губы:

– Просыпаюсь – и вижу: дверца приоткрыта… Открываю шкаф – вижу дыру между книгами!.. Смотрю – нет моего любимого “Описания Парижа”! Ты не брал случайно? Только честно? Посмотри мне в глаза!..

Кока посмотрел:

– Если б я хотел, я бы давно украл. Логично? Может, ты вчера её читала, куда-то положила, а сейчас не помнишь! – невинно предположил он (это был запрещённый приём: бабушка правда начала кое-что забывать, хотя “старое время” помнила крепко). – А что, ценная книга? – невзначай поинтересовался он.

– Достаточно. Но не в этом дело. Её и “Переписку Екатерины” мне подарили на свадьбу. А сейчас нет ни той, ни другой. И лермонтовского романа нет.

– Муж-чекист подарил? – злорадно намекнул Кока на всякий случай (мол, книги-то тёмные, ворованные на обысках, если их сейчас украли – не удивительно, плохое к плохому липнет).

– Нет, – отрезала бабушка и опять стала копаться в шкафу.

Кока, ругая себя за то, что забыл запереть дверцы и замаскировать дыру (но помня, что книга “достаточно ценная”), удалился в свою комнату и залёг на диван. Неприятно получилось. Но что делать? Раньше не брал из этого шкафа, а теперь взял. Безвыходняк, как говорит Сатана.

Вечером Нукри свистом вызвал Коку и сообщил, что съездил в аэропорт, где полный бардак, какие-то рейсы летают, какие-то нет, людей полно, все вповалку, шум, гам…

– Но я сумел взять два билета на Минводы. В конце концов, никто нас не заставляет ничего покупать. Не понравится ситуация – развернёмся и уедем, а в Тбилиси отдадим Сатане его деньги – и всё. По воровским понятиям меня никто не может принудить лететь за кайфом. А чтобы понятия соблюдать, есть воры и повыше Сатаны. Сатана – бандит, но не вор! И на его слово есть последнее слово вора! Откуда я это знаю?.. А ты забыл, кто мой дядька? Он десять лет отсидел. Много чего узнал я от него, пока его цирроз не убил.

– И на когда билеты? – с замиранием сердца спросил Кока.

– На послезавтра. До Минвод. Потом на автобусе или маршрутке – до Пятигорска, там недалеко, километров тридцать-сорок… Бумажка с адресом у тебя? Завтра принеси, по карте посмотрим, где эта Золотушка. Кстати, золотуха не простая болезнь, это туберкулёз кожи…

– Этого не хватало, – в сердцах вырвалось у Коки.

Чтобы как-то переварить информацию о билетах, он вкрадчиво спросил у Нукри, не видел ли тот случаем доброго курда, что подогрел их недавно хорошей шмалью? Нукри молча полез в вазочку, вынул коричневую горошину и кинул её на стол – горошина пару раз упруго подпрыгнула.

– Прыгучая, хорошая! Поделим! На ночной косяк хватит. Ты прав, надоело дурь клянчить то у курдов, то у татар. На зиму затариться нужно. А зима будет холодной. Старуха Маро сказала – ей видение было: всё завалено снегом по крыши, а люди в снегу ходы пробивают…

– У неё от чачи видения. Я до ночи не утерплю. – И Кока быстро заделал в сигарету свой кусочек; покурили вместе.

– У старухи Маро есть чача? – вспомнил он.

– Нет. Сын Пармен не приезжал давно. То ли болен, то ли концы отдал.

– С чего бы? Здоровый бугай! Помнишь, мы его в детстве Жиртрестом, Хозобочкой, Хозиком дразнили? Ты его ещё толстопотамом обзывал, а он не понимал. Или слонопотам?

Нукри пожал плечами.

– Люди от стрессов, инфарктов, инсультов умирают. Я хоть и редко, но в больницу хожу, вижу, что с людьми творится… Всем нужна релаксация. Кстати, а как с кайфом на Западе? Правда ли, что всё есть?