Текст книги "Кока"

– Может, и стоят. Кто знает, что на перевале творится? – задумался Нукри.

Стали обмозговывать эту идею. Лучше один раз рискнуть, подсесть к туристам в автобус, а там через двести километров – дома, чем двое суток рисковать в поездах! По поездам как раз менты и стукачи шныряют! Особенно по таким, как Баку – Тбилиси, где везут осетрину, икру и много чего другого запретного. Но можно, например, доехать на автобусе до Казбеги, а там сойти и на попутках до Тбилиси добраться…

Решили ехать завтра на автобусе. И перед сном волновались: нет ли заносов на Военно-Грузинской дороге, открыт ли перевал, где дорога так узка, что если случается камнепад или лавина, стадо овец или чья-нибудь заглохшая машина, то надо стоять и ждать, иногда часами и даже днями. Но зато заносы и лавины – спасение! При них никому дела не будет до их стрёмной сумки!..

27. Коняга в пенсне

Утром Коку разбудил негромкий зов Нукри:

– Вставай! В темпе! Скоро автобус на Тбилиси! Ещё билеты надо купить, там очередь, я сейчас выходил. – Он спешно вы́сыпал из пачки таблетки и стал закидывать в рот одну за другой, как курица, поднимая голову для каждого короткого глотка воды, а на замечание Коки не устраивать обжирона, отмахнулся: – Да, конечно, только ломку снять!

Кока стал кое-как одеваться. От выпитого вчера башка чугунная, дурная, шум в ушах, давление, шаткость. Его качало и тошнило. Наскоро ополоснув лицо, он подхватил свою сумку и отправился в холл, еле передвигая ноги по ступенькам.

Внизу людно: у касс очередь. Около камер хранения – оживление: бряцают дверцы, люди тащат скарб, перекликаются.

“Нукри говорил, в восемнадцатую положил сумку”, – направился Кока к камерам.

Вот восемнадцатая…

Но что это?.. Она приоткрыта!..

Он осторожно отворил дверцу – да, открыто… Но сумка на месте… Что за чертовщина?..

Кока похолодел и тихо прикрыл дверцу, не зная, что делать, а стоящий невдалеке белобрысый парень с рюкзачком через плечо вежливо подтвердил:

– Да-да, открыта, я видел.

– Как открыта? – Кока стал оглядываться в поисках Нукри (тот, пролезши без очереди, уже отходил от кассы с билетами в руках).

– Не знаю. Старушка хотела авоську туда спрятать, а там открыто, – продолжал парень странный разговор.

Старушка? Авоську? Спрятать? Туда?

Подбежал Нукри (бодрости в нём после кодеина явно прибавилось).

– Быстрее, через десять минут отъезд!

– Там открыто! – прошептал Кока.

– Что? Где? – Нукри вытащил сумку, бегло заглянул в неё. – Всё на месте! Бежим! – И поспешил к выходу.

Кока – за ним.

Он только успел заметить, как к Нукри с двух сторон метнулись люди в милицейской форме, схватили за руки и повлекли вперёд.

В тот же миг и его руки оказались грубо и цепко заломлены назад. Он оглянулся: белобрысый парень, что плёл про старушку, и такой же второй тип резко толкали его к открытой двери с табличкой “Начальник смены”, не давая выпустить из пальцев сумку и шипя:

– Тише, мерин! Не дёргаться! Угрозыск! Вперёд! Тихо!

В комнате всё сине от милицейских форм. Их много, очень много – вся комната полна синих людей и сигаретного дыма (кто-то яростно курил).

Кока ничего не соображал. В глазах рябило от ядовитого синего цвета. Закружилась голова. Попытался присесть, но ему приказали встать лицом к стене, что он и сделал, еле держась на ногах.

Менты обратились к сумкам. В Кокиной ничего не нашли. Когда же открыли сумку Нукри и вытащили оттуда два свёртка в целлофанах, раздались злорадные возгласы:

– Есть!

– В десятку!

– В яблочко!

Кока, украдкой оборачиваясь, заметил, что Нукри начинает основательно краснеть, чесаться, закрывать глаза. Это не укрылось от опытных глаз.

– На него глядите! В беспробудном кайфе! Морда, как жопа у павиана! И врача не надо! Гляньте, как чухается!

– Гачерди![172]172
  Перестань! (груз.)


[Закрыть] – тихо сказал Кока, но Нукри не ответил, усердно чеша обеими руками голову. Зато последовал удар дубинкой по стене, рядом с Кокиным лицом.

– По-русски говорить! Не лаять по-своему!

– И сумка его, и сам он в кайфе. Завязывай свою чесню, чухлан! Не в хлеву! – прикрикнул на Нукри седой подполковник с орденской планкой, а белобрысым операм приказал: – Подзовите понятых! Разворачивайте пакеты!

Две испуганные женщины, стоявшие до этого в углу, приблизились к столу. Белобрысый опер разорвал пакеты, вынул из тряпки полукруг гашиша – терпкий сосновый запах поплыл по комнате.

– Ништяк товар! Духовитый! И сколько! А тут? Таблеток навалом! Да они затарены по уши!

Опер высыпал из пакета пачки, наскоро пересчитал. Разложив на столе, сфотографировал.

– Полу́чите своё по полной программе, барыги проклятые! – зловеще пообещал седой орденоносец.

Нукри хотел что-то возразить, но не мог из-за сушняка связно выговаривать слова. Жестом попросил воды, но на него пришикнули:

– Успеешь. Позже. – И уточнили: – Вы, вообще, вместе?

Нукри неопределённо мотнул головой. Кока – тоже (кое-как сообразив, что отпираться бесполезно – в паспортах один и тот же адрес прописки, как же не знакомы?).

Подполковник сказал понятым:

– Вы видели всё задержание. Эта сумка, откуда достали наркотики, у кого была в руках?

– У этого! – Женщины боязливо, но дружно ткнули в сторону Нукри.

– Правильно. Сумка с наркотиками была в руках у гражданина… э… – Полковник достал очки, открыл паспорт Нукри, по складам прочёл: – Ну-кри… Нес-те-ро-вич… Го-го-бе-ри-дзе… Грузинец… Заметьте, советский паспорт… Да ещё просрочен… Ты с какого дуба рухнул, абрек?.. А у этого попугая в паспорте что? – кивнул в сторону Коки.

– Загранпаспорт Грузии. Вроде ПМЖ в Париже… Ты что, француз? – Белобрысый опер всмотрелся в Коку. – Нет? А что там ещё у тебя в кармане? – заметил он, бесцеремонно полез в Кокин карман и вытащил конверт с деньгами. – Опа! Доллары! И немало! А ну из карманов всё на стол!

– Посчитайте и приобщите к делу. Сколько там капусты? Тысячи четыре гринов? Понятые, смотрите! Ничего себе! Да вы, видно, барыги знатные! У одного гашиш, у другого – вырученная от продаж валюта. Этот конверт с деньгами и его паспорт в один пакет кладите!

Кто-то заглянул в комнату:

– Транспорт прибыл. Пакуйте их. Снимаемся!

Менты завернули гашиш в тряпку и вместе с пачками засунули в Нукрину сумку. В Кокину положили конверт с деньгами и паспорт. На икающего от жажды и сушняка Нукри бесцеремонно надели наручники. Хотели надеть и на Коку, но он пробормотал:

– Зачем? И так иду. Куда я денусь? – И опера не стали заморачиваться, только крепко взяли его с двух сторон под руки.

У ворот – два чёрных ГАЗ-24 с мигалками на крыше. В один втолкнули Нукри, по бокам – две милицейские формы. В другой усадили Коку. Белобрысый опер уселся рядом с водителем, другой, такой же белобрысый, – сзади, около Коки. Курившие шофёры побросали бычки, разошлись по машинам. Включили сирены и мигалки, и ГАЗ-24 один за другим сорвались с места.

В машине – молчание и казённый запах. На кроткий вопрос Коки, куда они едут, краткий ответ:

– В управление МВД.

В голове – хаос, невозможно думать. Всё вокруг шатается, меркнет, рушится. В секунду всё изменилось. И милицейская “Волга” мчится, воем распугивая машины на пятигорских улицах. Бритые под ноль затылки молчуна-водителя и белобрысого опера в комсомольской форме (белая рубашка, тёмные брюки). И рядом такой же, похожий на переднего, как на брата, – светлый, скуластый, веснушчатый, курносый.

– Вы откуда явились? – неприязненно спросил передний, не оборачиваясь.

– Из Тбилиси, – выдавил Кока.

Тот усмехнулся:

– Много ваших тут шныряет! Будет с кем в тюрьме перетереть!

– В какой тюрьме? – машинально отозвался Кока.

Опер насмешливо усмехнулся:

– В нашей, родной, пятигорской. Ты что думаешь, вам за шмаль и пилюльки премию дадут? А? – Он обернулся. – Плохо ты о наших органах думаешь! Надо показательный процесс устроить, чтобы люди увидели, кто на самом деле травит нашу молодёжь, а то все кричат: “Северный Кавказ – рассадник наркоты!” А вот откуда, оказывается, приезжают продавать дурь! Из Грузии! – А белобрысый рядом с Кокой ухмыльнулся:

– На четыре с половиной штуки баксов наторговали, а эта шмаль, видно, остаток, ещё не успели толкнуть, – поддержал другой.

– Мы ничего не привозили и не продавали, – кое-как выдавил Кока, с ужасом понимая, куда они клонят: сделать из них барыг и судить показательно!..

– А что вы тут делали? Балет в опере смотрели? Нарзану напиться причапали?

“Господи, помоги!” – впервые в жизни от всей души пожелал Кока, чтобы хоть кто-то пришёл ему на помощь. И в этот момент “Волга” подкатила к мрачному зданию. Табличка с адресом: “Лермонтовский разъезд, дом 3”.

Белобрысый выскочил, открыл заднюю дверцу.

– Вылезайте! – А водителю бросил: – Свободен до вечера.

Другой опер, подхватив из багажника Кокину сумку, велел заложить руки за спину и идти вперёд.

– Сумка будет у следователя.

Они миновали главную лестницу – по ней сбега́ли и поднимались люди в форме с папками в руках. Спустились на этаж ниже, в подвал. Пахнуло затхлой сыростью. Белобрысый нажал звонок у решётчатой двери.

– Эй, Семёныч, открывай! Свежее мясо привезли!

– Опасный? Баламут? – Появился лейтенант Семёныч, пожилой и мятый, в расстёгнутом кителе, со съехавшим галстуком.

– Нет, тихий. Барыга.

– Ясно-понятно. – Семёныч заскорузлыми пальцами покрутил ключ в замке, лязгнул решётчатой дверью, поднял на Коку бесцветные пропитые глаза. – Вошёл! – И, заперев решётку, повёл по тусклому серому коридору, обдавая сзади водочным перегаром.

– Это КПЗ? Управление? – глупо спросил Кока, когда Семёныч в душной комнатке велел ему вынимать шнурки из ботинок, снимать пояс и выкладывать всё из кармана на стол.

– Так точно, КПЗ… А бабок у тебя нет?

– Нет, всё забрали.

– Плохо, япона мать. Студент, что ли? – Семёныч сунул шнурки и ремень в плотный бумажный пакет. Туда же отправились часы.

– Как без часов? – пробормотал Кока, что вызвало удивление Семёныча: зачем тебе часы, теперя тюремное начальство будет за тебя решать, который час.

– Тю… ремное? – вновь всплыло страшное слово.

– А какое? Ты думал, тебе тут курорт? Хер с маслом! Посидишь пару дней – и на тюрьму! Давай, иди. Параша и вода – в камере. А по-большому – утром на дальняк. – Семёныч снял со стены ключ и подтолкнул ошалевшего Коку в спину: – Пошёл!

Тот, не понимая, что за большой дальняк, машинально начал перебирать ногами, озираясь, но ничего, кроме полупьяной морды Семёныча и расплывчатых пятен ламп, не видел. “Конец. Крышка. Тюрьма!” – вдруг пришло ясное понимание происходящего.

Около камеры с цифрой 5 остановились. Семёныч отпёр массивную, в облезшей бордовой краске дверь.

– Вперёд, япона мать!

На нарах – чернявый быстроглазый парень в дешёвой куртке, джинсах и носках. Кеды возле нар.

– Здравствуйте! – растерялся Кока, ожидая, что будет один.

Парень насмешливо кивнул:

– Пожалуйте в гости!

Кока сел на нары. Камера – метра четыре, глухая, с горящей сильной лампочкой под решётчатой сеткой. В одном углу на полу – бак с крышкой, в другом – бидон с кружкой на цепи. Деревянные нары в полкамеры с косо прибитой доской в изголовье. Вонь, духота и дым – парень курил.

– Тебя за что? – брякнул Кока.

Парень усмехнулся:

– Первоходка? Этот вопрос не задавай! Каждый за что-то чалится, а первый срок вообще не впрок. – Хотя сам тут же спросил: – А ты за что? За анашу? Знакомая шняга! Облом сидеть за шмаль! По мне так: есть – кури, нет – не надо, своей дури в котелке хватает!

– Тебе легко говорить. Ты тут живёшь, тут само всё растет, а у нас в Тбилиси ничего нету… – через силу ответил Кока.

– Кто тебе сказал, что я тут живу? А, ты думал… Думать про себя надо, а говорить потом, – наставительно заметил парень (его явно занимал разговор с такой овцой, коей сейчас ощущал себя Кока). – Я с Ростова. Слыхал? Ростов-папа! Там район есть фартовый, Говнярка, вот я оттуда… У нас одно время даже Чикатило жил. Слыхал о таком? Сидит, садюга, в камере смертников в Новочеркасске, пули ждёт. Пятьдесят шесть душ загубил, фашистюга! У него, в натуре, крышак поехал! Соски трупам откусывал, матки грыз! По улицам ходила большая Чикатила-ла-ла! Она, она голодная была-ла-ла! – вдруг пропел он и сделал резкий, проверочный на испуг жест.

Но Кока не дёрнулся – ему было не до Говнярки и Чикатилы. Голова раскалывалась. Похмелье мучило. Шум в ушах перешёл в звенящее звонкое гудение. Мысли, словно кишки, слепо заворачивались, исчезали, оставляя чёрную безвоздушную пустыню. В глухой камере дышать трудно, ещё и чернявый курил одну за одной “Приму”, стряхивая пепел на пол и болтая какой-то вздор:

– Железо не горит, вода не тонет! Мама-тюрьмама!

Кока зачерпнул из бидона воды, но кружка так липка и отвратна, что пить из неё невозможно. Вылил воду в ладонь и кое-как сделал несколько глотков. Так одурел от волнения, страха и жути жизни, что стало неудержимо тянуть закрыть глаза и уйти из этого мира, забыться, ничего не видеть, не слышать. В мозгу опустились плотные шторы. Пали глухие шоры. И одно желалось – уйти из мира безвозвратно, навсегда…

Пробормотав: “Извини, плохо себя чувстую!” – он прилёг на жёсткое дерево.

Чёрная глыба завалила вход в сознание – оно отказывалось слышать, видеть и понимать. Чугун головы плавился и тёк. И скоро Кока забылся в больной дремоте, слыша напоследок, как парень куражится:

– Извиняйка! Лучше кулаком по кадыку – и порядок! Кулак свою дорогу всегда найдёт! Нету лучше карате, чем в кармане два ТТ!

“Это мне дали кулаком по кадыку…” – просочилось, исчезло…

– Эй, Гамрикел! Подъём! Следак требует! Очнись, наркуша! – разбудил его окрик.

Некоторое время Кока не может понять, где он: один… лежит на твёрдом… яркая лампа… бетонные стены в подтёках краски поносного вида… Из открытой двери тянет капустным сквозняком… В проёме тёмная фигура стучит ключом по железу:

– Вставай, следак ждёт! Живее, конь, тебе говорят!

Только тогда до него доходит: их взяли, он в КПЗ, это Семёныч, а его вызывает следователь… И что говорить – неизвестно. Они с Нукри были так наивны и неопытны, что даже не согласовали легенду на случай ареста!

Кока тяжело зашаркал ботинками без шнурков, некстати вспоминая такие же спадающие туфли рыгателя Массимо в немецком дурдоме… “Когда и где это было?” – защемило сердце. Руками поддерживал штаны, ускоряя шаги под окрики Семёныча:

– Шевели поршнями! Руки за спину! Вперёд, япона мать!

Они вышли из лязгнувшей решётчатой двери на главную лестницу. Мимо по ступенькам прочастили две вертлявые девушки в форме, зыркнули, прыснули.

Кока шёл, тупо подчиняясь приказам сзади.

– Наверх! Второй этаж! Прямо!

По пути панически думал, что́ говорить на допросе, но не мог увязать мысли во что-нибудь ясное и сносное, хотя краем ума понимал, что предстоящее может разрушить его жизнь до основания. Ещё ему казалось, что у него – стеклянный прозрачный череп и сквозь него видны все его мысли.

– Тпру!

На двери табличка: “Следователь майор КОНЯГИН Пётр Ильич”.

Семёныч приоткрыл дверь:

– Привёл! Давай заходь!

В небольшом кабинете – Т-образный стол, шкафы с папками, карта, сейф, флаг России, фото Ельцина. Под фото – бухгалтерского вида пожилой человек с нелепой бородкой, в очках, связанных верёвочкой на переносице, в чёрных нарукавниках, в помятом синем костюме со старомодным ярким широким галстуком.

“Кто такой?.. Зачем нарукавники?.. Очки, верёвочка… Шкаф?.. Сейф?..” Пустые мысли отскакивали от главного, такого страшного, что шевелились волосы и звуки сплавлялись в единый гул.

– Садитесь! – кивнул Пётр Ильич. Поперекладывал на столе бумаги, приготовил чистые листы, несколько раз цепко оглядел Коку. – Студент? Работаете?

– Был студентом. Инженер.

– Ага, человеческих душ, – кивнул тот. – Я ваш следователь, Пётр Ильич. А вы? – Он открыл паспорт, прочёл фамилию и дату рождения: – Так… Николоз Гамрекели… Тысяча девятьсот шестьдесят шестого года рождения… Правильно? Так и запишем. А это что? – показал издали открытый паспорт.

– Виза во Францию.

– Зачем она вам? Там тоже занимаетесь контрабасом?

– Каким контрабасом? Я на ударнике играл, – не понял Кока.

Пётр Ильич хитро улыбнулся, помахал паспортом.

– А контрабандой! Вы ведь гражданин Грузии? А это теперь другое государство. За это больше дают. А у вас группа, сговор, ввоз и сбыт, – спокойно объяснил он, перенося данные из паспорта в протокол.

Кока хоть и был в полуобморочном отрубе, но сумел заметить, что пишет следователь перьевой ручкой, которую макает в чернильницу! “Что это? Какой век?”

– И чем вы, гражданин Гамрекели, занимаетесь в свободное от контрабанды время? Инженер, говорите?

– Работал в Горстрое. Сейчас закрыт, я без работы, – встряхнулся Кока, помня с детства: когда врёшь, вокруг лжи надо городить правду, а врать только главное, завёрнутое в плотные слои неглавного, и вообще говорить мало.

– Когда, с какой целью прибыли в Пятигорск? Каким путём?

– Прибыли на самолёте, недавно, два дня назад. На отдых. Минеральной воды попить, подлечить печень… И вдруг такое…

– Какое? – Пётр Ильич заглянул в другую папку. – Ваш подельник, джигит по кличке Нукря…

– Это имя, Нукри…

– Не важно. Он утверждает, что вы приехали на автобусе три дня назад… Но это детали… Очередная ложь… Значит, отдохнуть прибыли? И отдыхали в паршивых номерах при автовокзале?

– Ну да, денег мало, – растерянно пробормотал Кока.

– Как же мало? Четыре с половиной тысячи долларов у вас нашли, этого мало? Это что за деньги? Вырученное за анашу?

– Какие выручки? Это мои деньги. Разве нельзя иметь?

– Можно. Но вместе с куском гашиша в полкило и россыпью таблеток – они уже вещдоки! – Пётр Ильич покачал сухим длинным пальцем, поправил нарукавники. – А я вам скажу, что́ это за деньги. Вы привезли из Грузии и продали тут гашиша и таблеток на эту сумму, а наркотики, что у вас нашли, – это остатки, которые вы собирались толкнуть!

Кока попытался отодвинуть от себя тяжёлое, как могильная плита, обвинение.

– Мы ничего не толкали! У нас в Грузии пусто, ничего нет! Все сюда едут за анашой, а не в Тбилиси! Всем известно!

Пётр Ильич спокойно уточнил, аккуратно макая ручку в чернильницу:

– Значит, все едут – и вы поехали?.. Понятно. Так и запишем: приехали за анашой. Правильно? Этот вариант вам ничем хорошим не грозит! Картина номер два: вы прибыли сюда с целью купли и дальнейшей перепродажи на родине наркотических средств. Мы вас арестовали на автовокзале, где вы, приобретя гашиш и таблетки, собирались везти их в Тбилиси для употребления, реализации, распространения и обогащения…

Что делать? Остаётся одно – говорить, что куплено для себя. Кока собрался с силами и начал издалека:

– Я про таблетки ничего не знаю. Никаких таблеток не принимаю, можете проверить кровь. А деньги у меня потому, что собирался отсюда, после подлечения, ехать в Москву, где мне должны делать томографию мозга… Знаете, что это такое?.. Я болен, у меня черепное давление, мне только гашиш и помогает. – Его понесло отбазариваться от перепродажи и торговли, доказывать, что куплено только для себя, что было правдой. Но как это доказать? Бить на жалость? – Во всём мире признали лечебные свойства гашиша, только у нас за это почему-то сажают… – ляпнул напоследок.

– И надолго сажают, заметьте, – ласково согласился Пётр Ильич. – И деньги, и таблетки отягчают вашу участь! Будете, будете в тюрьме очко просиживать! Если таблетки не ваши, то чьи? Вашего подельника Нукри? Кто продал? Где купили? У кого? За сколько? – спросил он назойливо-настойчиво.

– Откуда я знаю? Это его сумка! У него спросите!

– Вот-вот, его сумка. – осклабился Пётр Ильич. – Если бы вы эту фразу внятно сказали при задержании, то не сидели бы сейчас тут и не ждали бы от трёх до десяти…

– Чего от трёх до десяти? – не понял Кока.

– Лет – чего ещё? Вам грозит от трёх до десяти. Не Пушкину же с Лермонтовым? Вы как, вообще, себе думали – беспредел тут творить?

Кока смолк, остолбенев и мало понимая, что происходит. Что?.. От трёх до десяти?.. Лет?.. Кому?.. Ему?..

Пётр Ильич, заинтересованно и внимательно следя за его лицом, подтвердил кивком:

– Вы оба залетели по-плотному. Что, домой позвонить?.. Пока нельзя – там идут следственные действия…

– Какие следствия? Где? – вконец опешил Кока.

Пётр Ильич словоохотливо пояснил:

– Где-где? В Караганде! В Тбилиси. Вдруг найдут у вас в квартире хоть грамм анаши и одну таблетку? Тогда станет предельно ясно, что это именно вы привезли сюда эту дрянь на продажу, а не наоборот.

– За это можете не беспокоиться – ничего не найдут, было бы там курить, сюда бы не тащились, – в сердцах горько усмехнулся Кока. – Кто будет в Тбилиси обыскивать квартиры?

– Местные кадры. В Тбилиси отправлен запрос с просьбой произвести обыск по месту вашего жительства. Вы же с вашим подельником Нукрей, судя по паспортам, соседи? Тем лучше, два раза не ходить. – Видя, что Кока смотрит на пачку “Космоса”, разрешил: – Курите! Вы, очевидно, заядлый курильшик! – И подал массивную хрустальную пепельницу (такая стояла в галерее Кокиной квартиры, а сам майор временами напоминал Коке деда-охотника – те же крепкие крылья носа, упрямый подбородок, редкие волосы).

Дым не прояснил головы. Пётр Ильич, пописав и пошелестев бумагами, начал пытать дальше:

– Сидеть вам долго. Но вы можете значительно облегчить свою участь, если будете откровенны и всё расскажете: как приехали, к кому, у кого взяли, за сколько… Имена, адреса, хаты, клички! Всё!

– Никаких имён не знаю. – Кока собрался с силами и выпалил: – Приехали на отдых, выпили в ресторане, пошли в садик, сидели там, к нам подошли местные ребята, предложили покурить, нам понравилось, они предложили купить, мы были как пьяные, в тумане, мало что понимали и купили всё это, неизвестно для чего и зачем…

Пётр Ильич внимательно и споро записывал, постукивая ручкой в чернильнице, потом довольно хмыкнул:

– Хотите сказать, первый раз в жизни покурили?

– Ну да, понравилось…

Тут уж Пётр Ильич не сумел скрыть торжества:

– Вас не понять! То вы утверждаете, что вас только гашиш и спасает от болезней, поэтому вы приехали сюда его покупать. То утверждаете, что в первый раз покурили. А? Вы уж определитесь с вашей лживой легендой как-нибудь! Курам на смех! Первый раз покурили! Невинные младенцы! Слиплась жопа от сиропа! И сразу полкило купили! И таблеток полсумки в придачу? Или их вам в виде премии всучили? – язвительно пошутил он. – У кого брали товар? Где? За сколько? – хищно блеснул очками.

– Я же говорю – не знаю этих парней. Они в том же садике сидели…

– И где этот садик – тоже не знаете?

– Почему? Знаю. Около ресторана “Дубок”. Там водки выпили много, можете у официантов спросить, жульены, жаркое по-кубански… А в садике нас обкурили и предложили купить, мы сдуру согласились – и всё…

Пётр Ильич досадливо поморщился:

– Ну ладно… Вижу, вы меня не понимаете. Даю вам три дня. Посидите в КПЗ, может, вспомните имена и адреса. Не то вам не поздоровится! Статья у вас лютая – от трёх до десяти, хранение с целью сбыта. А если чистосердечное напишите, поможете этих негодяев поймать, – суд это учтёт. Да, суд! Наш самый гуманный суд в мире! Так что пишите чистуху – мой вам совет! – зловеще закончил он.

– Не было никакой цели сбыта! Для себя купили, понравилось! – продолжал настаивать Кока.

– Кто это может знать? Мы тут парней за пару грамм ловим, что для себя имеют, – это я понимаю. Но четыреста восемьдесят шесть грамм? Не многовато ли?

– Не каждый же день ездить! Зиму пережить, Новый год, перевал закрыт… – бормотал Кока какую-то бессмыслицу (а ум в смятении шарил впотьмах, но кроме “Господи, помоги!” ничего не находил).

Пётр Ильич усмешливо кивнул:

– Согласен, каждый день через перевал ездить не с руки, хотя замечу, что летом многие из ваших именно так и делают. Мы их ловим, а они всё ползут и ползут… Но ведь когда столько гашиша у вас имеется, вы нет-нет да и угостите друзей? Выкурите с ними трубку мира? Логично? А это и есть распространение! Оно ещё хуже, потому что бесплатно людей губит!

– Мы себя губим, никому ничего не даём, самим не хватает, – ляпнул Кока.

Но Пётр Ильич жёстко обрубил:

– А поди узнай, даёте вы другим курить или нет? Зачем рисковать? Зло надо пресекать на корню! А вас в тюрьму упечь, чтобы молодёжь не портили!

Потом поостыл. Дописал протокол с куцыми Кокиными показаниями про садик и неизвестных хулиганов, покрыл лист промокашкой, после чего перекинул протокол Коке на подпись, причём вкрадчиво произнёс:

– Вы, я вижу, неглупый образованный челоквек. Инженер. У вашего джигита-подельника Нукри выхода нет – он был в состоянии сильного наркотического опьянения, нёс сумку с фактами, ему сидеть. А у вас выход есть! Но один, без вариантов: чистосердечно во всём признаться, назвать людей, клички, блатхаты, притоны, адреса, всячески содействовать правосудию и выступить в суде! Тогда и судья сделает вам скидку! В противном случае вас ждёт заключение сроком от трёх до десяти лет, а суд может ещё поднять срок до пятнадцати, если увидит в ваших деяниях преступный сговор, бандитскую группу и особо крупный вес наркоты. Вот кодекс, ознакомьтесь!

Кока дрожащей рукой взял брошюру, нашёл подчёркнутое, но кроме страшного “статья 224, часть 1, срок от 3 до 10” ничего прочесть не мог. От бессилия у него потекли слёзы, а Пётр Ильич, словно не замечая, в каком Кока состоянии, будничным голосом повторил, что оставляет его на три дня в КПЗ.

– Посидите, подумайте. Теперь всё зависит от вас. Надо смотреть, как выбираться из той ямы, в которую вы сами себя забросили… Не то – группа, сговор, контрабанда, большой срок. Лучше стучать, чем перестукиваться, – добавил он странную фразу, мерзкий смысл которой дошёл до Коки уже в коридоре, когда он уныло шлёпал в камеру за повеселевшим Семёнычем – тот ковылял сзади, обдавая перегаром и ругая завхоза, не дающего ему ни матрасов, ни подушек:

– Ребятам каково на досках валяться? Не даёт, падла, хоть ты тресни!

– Почему?

– Начальник, мол, так приказал, япона его мать! Чтоб зэки мучились!

Он лежал в тоскливом забытьи. Кости болели от голого дерева. Шея затекла на косо прибитой, вместо подушки, доске. Временами не понимал, где он: что за стены?.. Может быть, это сон?.. И он скоро очнётся?.. Но гирей по башке приходило осознание: это не сон, всё кончено, он обречён… Проклятый Пётр Ильич!.. Такое имя поганит!.. Коняга в пенсне!..

Вдогонку выползали другие мысли. Следователь хочет, чтобы он всех сдал, да ещё на суде выступал! Нет, это не дело. Сдавать людей нельзя! Самому надо выкарабкиваться! Да и усугубит дело: тот же сговор и группа получаются, ещё хуже – международная контрабанда. И опасно: Сатана всюду достанет, такое предательство не скрыть, будешь по зонам петухом шнырять. И позорно. Нет, стоять на своём – и всё! Обкурились – понравилось – купили … У кого? А кто их знает? Первый раз видели! Бухие в стельку в садике сидели… А Нукри что говорил?.. Где он?.. Может, уже увезли в тюрьму?..

– Нукри, сада хар? Ака хар?[173]173
  Нукри, где ты? Здесь ты? (груз.)


[Закрыть] – несколько раз принимался кричать Кока – но в ответ слышал только далёкое урчание Семёныча: “Я тебе похаркаю, пёс! Завали табло!”

Лязгнула дверь. Привели чернявого парня. Он лёг на нары, обдав по́том и сигаретной вонью.

– Ну, чего говорит следак?

– Говорит, чистосердечно всех сдай, тогда поможем.

– Не верь! Фуфловый развод! Они всем это говорят, а потом дают по полной катушке! Слово мента – что жук хрюкнул, пирожок ни с чем, пустого стоит! Поверь! У меня пятая ходка! Они всех берут на гнилой подход! Фраерам-первоходам уши вычёсывают! Козлы в сапогах! Я тоже им когда-то по малолетству поверил – и что? Трояк за банку шпрот, кулёк конфектов и бутылку водяры, как два пальца, втемяшили! Моё погоняло Черняшка. А у тебя какая погремуха? Ну, кликуха?

– А, кличка… В детстве Мазало звали…

– Что? Мазила? Ну и кликуха! Ты футболист, что ли?

– Да, в детстве любил играть, но мазал по воротам, – согласился Кока, не считая нужным углубляться в перевод.

– Мазила так Мазила, хуже бывает. Быстрее бы на тюрьму уйти! Надоел мой следак – такой нудный! То и дело из хаты дёргает!

– А что, в тюрьме лучше? – удивился Кока.

Черняшка быстро отозвался:

– А как же! Конечно! Тут что? Голые нары? А там и постеля, и свои чашки-ложки, и матрасы, и игры, и ребята свои… Как дома… А на зоне – ещё лучше, свобода! Как в армии, только пахать не надо…

– А можно в одиночке сидеть? – Коке думалось, что это лучше всего: себя ещё кое-как вынести можно – но других?..

Черняшка покрутил пальцем у виска:

– Ты чего, на мозг хромой? Вольтанёшься в одиночке! Тоже мне граф Монте-Кристо! Тот ещё на цепи сидел… Слава богу, теперь на цепь не сажают…

Он снял куртку, скрутил, подложил под голову. Улёгся лицом к стене и скоро заснул.

Кока лежал в свете нетушимой лампы, смотрел на парашу, на шершавые, в острых наплывах цемента бурые стены, и ему казалось, что всё это происходит не с ним: он просто спит и скоро проснётся. В голове то возникали кадры из фильмов о тюрьме, то он ощущал себя не человеком, а черепахой, опрокинутой на спину: она сучит лапками, дёргается, кряхтит, – но тщетно, перевернуться на живот нет сил…

Но разбудила его не бабушка с чаем и оладушками, а стук ключа с криком:

– Оправка! Большак, босяки!

– Куда? – спросил он у Черняшки.

Тот недовольно спросонья буркнул:

– Счас чего – вечер? Посрать. Утром и вечером выводят в тубзик, в парашу только ссать можно. Но тут дальняк такой что мама не горюй! Не сковырнись с толчка – утонешь! Тебе надо? Нам не надо, Семёныч! – крикнул он, вызвав угрозы Семёныча, что, если потом приспичит, поздно будет.

Черняшка отвернулся к стене.

Кока остался распластан на нарах. Так и не придумал, что́ говорить странному майору, похожему на пенсионера из парка, хотя обдумывать нечего, он уже всё сказал. Теперь поздно, только стоять на своём: выпили, обкурились, понравилось, потеряли контроль, купили для себя… Что ещё?

Когда в своих суетливых мыслях наталкивался на страшное, звенящее, как кандалы, слово “цихе”, он впадал в ступор, а мысли застывали, боясь не только переползти через это слово, но даже заглянуть за него.

Одиночество и страх обволакивали его. Грозовой осой летал, жужжал крылатый вопрос: кто их сдал? Кто знал, что они тут? Сатана, старуха-сова, Айша. Эти вряд ли. Остаётся Рыба. Да, Рыба… Ну конечно! То, что он у ментов на крючке, надо было понять сразу, по одному его стрёмному виду!.. А почему камера была открыта?.. Что это значило?.. Зачем её открыли?.. Какой смысл?.. Ведь мы, имей мозги, могли бы сразу отказаться: камера открыта, сумка не наша, откуда нам знать, чья?.. Нет, схватили, побежали… Добегались…

Мысли о том, что схватил и побежал Нукри, а он, Кока, ни при чём, у него не возникало: он не мог отделиться от Нукри – вместе приехали, вместе брали… Да и в паспортах одна и та же прописка, по одному адресу; ослу ясно, что они соседи, друзья, вместе приехали!