Текст книги "Кока"

16. Простота простаты

Когда Кока подошёл к месту стрелки, чёрный джип уже стоял. Из окна выглядывал Баран. Лузгал семечки, плевал на мостовую.

– Гдей тебя носит? Мы уже прошлую штунду[98]98
  От Stunde – час (нем.).


[Закрыть] здеся были, тебя нетуси.

Рядом с ним расположился незнакомый светловолосый скуластый тип в спортивной пижаме с надписью “СССР”.

“Ясно, свой, совок. Кто ещё будет у Барана в машине?”

– Залезай, чего стоишь!

Джип был высокий. В салоне пахло новой машиной.

Кока с трудом взгромоздился на заднее сиденье.

– Привет. Меня зовут Кока!

Светловолосый протянул вялую руку, без пожатия прогнусавил:

– Виля! Мы раз, кажись, виделись? – Он внимательно уставился на Коку (сам вида анемичного, пробор посреди головы, как у официантов в старых фильмах).

– Да, в Роттер вместе ездили, лекарство брать, – узнал его Кока.

– Верняк! И я помню! На моя машина ж фаровали[99]99
  От fahren – ездить (нем.).


[Закрыть]? – вступил Баран и завёл мотор. – Ну чего? Двинули нах Дойчланд[100]100
  От nach Deutschland – в Германию (нем.).


[Закрыть]? К Ойгену сперва!

– А лекарство взять? – напомнил Кока. – Мне бы гульденов на четыреста – пятьсот, чтоб “лесенку” сделать.

Баран качнул мощным затылком.

– Там, у Ойген, возьмём. Там их уйма-мама русаков немецких, все в Казахстан фарен, помаленьку отрава возят, а один из Киргизия целый кило чистый опиух приволок, ноги обложил и лента обмотал, так через флюгцойг[101]101
  От Flugzeug – самолет (нем.).


[Закрыть] протаранил! Их там шайка-лейка-неразлейка, шлицаугенов[102]102
  От Schlitzauge – узкоглазый (нем.).


[Закрыть], всегда чего-нибудь нашарят… Возьмём! – обнадёжил Баран и, с визгом развернув джип, двинул машину из канальных переулков к автобану в сторону Дюссельдорфа, врубив на полную мощь тюремные песни. Машина содрогнулась. Вилю подламывало, он попросил сделать тише – и так тошно, ещё про кнаст[103]103
  От Knast – заключение, камера, тюрьма (нем.).


[Закрыть] слушать… Баран исполнил.

А Кока вспомнил, что так же протяжно, как Виля, гнусавил его портной Кочли-Омар из ателье на улице Табидзе. Раньше одежду покупали или у евреев на Мейдане (что дорого), или шили на заказ (что выходило дешевле). Кочли-Омар, неплохой мастер, был, как все портные, необязателен и не пунктуален. Как ни придёшь за брюками, Кочли-Омар тянет, глядя в потолок: “Вчера у завсклада день рождения был, ткань не успел взять. Послезавтра, чтоб я умер, в четыре часа будут готовы!” Но послезавтра – то же самое: “Не успел, директор срочный заказ дал. Завтра, чтоб я умер, стопроцентно в два часа будут готовы!” На третий раз по его виноватому ковылянию было ясно – брюки не готовы, так и есть: “С утра света не было, швейные машинки не работали, завтра двести процентов в три часа будут готовы, чтоб я умер!” Бедный Кочли-Омар, сколько раз за день ты умирал и, как птица Феникс, возрождался на радость клиентам?..

Кока раскинулся на удобном, скрипящем и приятно пахнущем сиденье, закрыл глаза, стал слушать голоса́: Барана – низкий, хрипловатый; Вили – гнусавый, протяжный.

Виля:

– Поссать бы! И нюхнуть.

Баран:

– Не учи дедушку кашлять. Скоро танкштеля, там поссём. Ты лучше договори, как дальше с этот козёл Борзик было?

Виля:

– С Борзиком? Да как? Всё время, сука, людей кидает! С детства, говорят, кидала был и падла. Борзый слишком. Он одно время в Голландии жил, к нему кенты за дурью из Германии приезжают, а он, сучонок, всякие фокусы делает: вначале хвастает, что прямо у арабов с рук берёт, но туда должен идти один, деньги возьмёт, уйдёт, себе схватит хорошей травы, самой дорогой, а кентам приносит самую дешёвую.

Баран:

– Вот фуфлогон! За такое ответить мозно!

Виля:

– Ну. Другой раз у одного парня гроссмуттерь[104]104
  От Großmutter – бабушка (нем.).


[Закрыть] умирала, хоронить надо на днях на хрен, а как без кайфа хоронить? По кладбищам да конторам бегать? Отрава нужна для бодрости. А в Германии тогда голяк. Ну, парень и послал Борзику в Голландию пятьсот марок в конверте, чтоб Борзик порошка прислал, тоже по почте. А тот, гнида, выждал дня три-четыре, звонит и говорит парню, что он, видно, с ума сошёл – зачем посылает ему конверт с чистой бумагой? Как? А деньги, там, внутри? Никаких денег нет, кричит. Как нет? Так нет – и всё, видно, немцы на почте покрали…

Баран:

– Вот мутила! Кто здесь клаут[105]105
  От klauen – воровать (нем.).


[Закрыть]? За такое кизды дать не грех. Тухарь гребучий! И чего ему столько время верили?

Виля:

– Да как же не верить? Кент как будто…

Баран:

– Вы дураки, что не раскусили сразу эта чепушила!

Виля:

– Если б дело на таузенды[106]106
  От Tausend – тысяча (нем.).


[Закрыть] шло – тогда ясно! Много людей из-за бабок скурвилось. Но так, по мелочи? Его же ребята в каждый приезд ещё и грели вдобавок! А он, выходит, что и сам себя дополнительно грел. И каждый раз шум устраивал: “Да я вам лучший гашиш беру, что тут в Голландии есть! В особой дырке покупаю, только я её знаю! А вы всегда недовольны!”

– Наркуши всегда хотят урвать, – вставил Кока. – И у больной раком матери морфин отберут. И брату в ломке толчёный анальгин вместо кодеина подсунут. Бессовестные существа!

Баран вздохнул:

– Это да, брудер.

А Виля обернулся:

– Ну ладно, гут, урвать-то можно что-то. Но совесть тоже ведь должна быть! Ну, урви грамм, два, но не так же нагло! Да и хер с ним! Что о нём говорить? Жизнь его и так наказывает: сидит теперь один-одинёшенек, без кентов, шабит целый день – а трава кайфа не даёт! Вот ад ему! Толстый стал! Мауль[107]107
  От Maul – морда (нем.).


[Закрыть], как у швайна[108]108
  От Schwein – свинья (нем.).


[Закрыть]! Покурит, пожрёт, телик посмотрит – и по новой. Женился на какой-то шалаве из Алма-Аты, та его простатитом заразила…

– Чмошник и чушка – лучшая подружка, – подтвердил Баран.

А Кока вспомнил, как он лечил простатит. Врагу не пожелаешь!

Как-то летом, уже студентом, он нахватался в Сухуми трихомонов. Через десять дней на нижнем этаже зачесалось так, что он бегал по десять раз в туалет, с резями по каплям выдавливая мочу. Антибиотики не помогали, и врач сказал, что последний способ изгнать инфекцию – грязевое лечение.

– У нас в бальнеологическом курорте это отлично умеют, это старое народное средство: горячая грязь расширяет простату, и инфекция выходит сама собой. Вот направление. Только полотенце и мыло не забудьте…

Ну, если последний способ, народное средство… Курорт…

Не очень хорошо себе представляя, что его ждёт, он отправился в Ортачала, в бальнеологический, прихватив с собой санитарный набор.

С трудом открыв массивную дверь старинного здания, Кока оказался в гулком пустом фойе. Наверху светлел огромный стеклянный купол. Пошёл на шум голосов. Вот какой-то предбанник. Дальше видны дыры туалетов и изгибы душевых кранов. Это уже насторожило.

За колченогим столом сидела толстая врачиха в кожаном фартуке с чёрной повязкой на голове. Из-за грязной занавески показался голый мужчина и, прикрывая причинное место, быстро просеменил куда-то, откуда слышались глухие голоса.

Врачиха прочитала направление, сложила, сунула под папку.

– Ясно. Раздевайся – и за загородку. Становись раком!

– Как? Что? – не понял Кока. – Зачем?

– Ты же на ванны пришёл? Вот и иди, я сейчас.

Кока, ошарашенный, заглянул за занавеску. Невысокая кушетка, рядом, на мощной электроплитке, на кирпичах, стоит ведро, в нём булькает чёрная комкастая каша. Жарко. Душно. Нечем дышать. Кока стянул с себя одежду, остался в трусах. “Где же всё это будет происходить? Наверно, там, где голоса…” Он представлял себе, как ляжет в ванну, а его будут ублажать тёплой грязью…

Врачиха явилась с огромным шприцем, похожим на кондитерский, из которого выжимают крем на торт.

– Давай, становись! – махнула она, плотно усаживаясь возле ведра с грязью.

Кока взмолился:

– Объясните, что вы со мной будете делать? Я ничего не понимаю…

Врачиха улыбнулась золотыми зубами.

– Сейчас поймёшь! Трусы снимай. Сейчас вкатим тебе в жопу кило грязи, а дальше ты побежишь в зал! Слышишь голоса? Вон туда! Там тебя обмажут грязью и будешь лежать час. Потом сразу выкакать грязь, а то она застынет, плохо будет, задницу порвёшь… Ну, давай, становись на колени, – хлопнула она рукой по замызганной клеёнке.

– Нельзя без шприца? – взмолился Кока, с ужасом поглядывая на громадный железный агрегат.

– Нет, это главное! Снимай трусы, живо! На колени! Калэнно-лактэвой поза! – добавила торжественно по-русски.

Кока взгромоздился коленями на кушетку, всё ещё не понимая, чего от него хотят.

– Ноги раздвинь! Вы же так девочкам говорите: раздвинь ножки, дорогая? А сейчас ты раздвинешь! Ничего, не умрёшь. Десять раз придёшь – и здоров, – шутила врачиха, набирая в шприц булькающую кипящую грязь и обильно обмазывая увесистый наконечник вазелином.

Что-то раскалённое начало внедряться в него, и от умопомрачительной боли Кока застонал.

Врачиха удовлетворённо отозвалась:

– Ассе унда, швило! Ассеа каи![109]109
  Так надо, сынок! Так хорошо! (груз.)


[Закрыть] – и медленно впустила горячую до одури грязь, отчего сразу захотелось бежать в туалет.

Но врачиха, ловко вытащив шприц, ткнула пальцем на шум:

– Туда сначала, они знают!

От ужаса, стыда, боли, наготы мало соображая, Кока схватил брюки и рубашку. Грязь горяча, даже горюча!

Врачиха кивнула ему:

– На свою сумку положи, никто не возьмёт.

Пройдя кое-как по скользкому полу, с разбухшим низом живота, он оказался в круглом помещении, тоже с куполом. Шесть морговских цинковых столов. На трёх из них лежали похожие на мумии люди, замотаны до шеи, словно коконы. Пол залит водой. Возле одного стола шуровали две здоровые девки в резиновых перчатках и передниках, заворачивали человека во что-то чёрное, а Коке бросили:

– Иди ложись, где свободно.

Прикрывая стыд, он ждал возле стола. Дрожал, несмотря на жару и пар, исходящий от коконов. Где-то внизу живота лежало что-то горячее, тяжёлое, и он подумал о бедных беременных женщинах, которым приходится со сходным ужасом жить месяцами.

Коконы молчали, уставясь в купол. В полутьме лиц не разглядеть.

Вот девка принесла брезентовую ткань, раскатала её по столу и велела Коке ложиться. Другая подвезла тележку с чаном булькающей грязи. Начали лопатой и пригоршнями зачёрпывать дьявольское зелье и обмазывать им Коку с шеи до ног.

Полностью обмазав его толстым, нестерпимо горячим слоем, они ловко и туго завернули ткань, превратив Коку в чёрный кокон.

Скоро он почувствовал, что тело словно исчезает. Но жарко, душно, тяжко. Кока с отвращением слушал, как один кокон гудит другому, что в жизни к бабам не подойдёт, другой что-то гулко хрюкает в ответ. Звуки отдаются под куполом. Видно, бывшая турецкая баня, они любят эти купола.

От жары Коку развезло. Он отрубился минут на пятнадцать, но скоро грязь, остывая, начала давить на тело, сжимать… И Кока вдруг вспомнил, что грязь ещё надо из себя выпустить… Выйдет ли?.. Не застынет ли?.. А может, уже застыла?..

Но он не решился кричать или звать на помощь, резонно рассудив, что если все лежат, то и он может лежать и ждать, девки же знают своё дело.

Минут через тридцать, когда Кока покрылся колючей давящей коростой, пришли девки, размотали ткань, руками сгребли с тела грязь, велели слезать со стола, обдали водой из шланга, жестом показали: “Иди в туалет, потом в душ!” – а сами завязали ткань с отработанной грязью с четырёх углов, погрузили тюк на тележку и увезли его.

Как ни странно, в туалете всё обошлось быстро и малоболезненно. Он принял душ, попрощался с врачихой – та из-за загородки, под хлюпанье и стоны очередной жертвы, крикнула, чтобы приходил через два дня.

Так он, десять раз подвергаясь термической обработке, избавился от всех болячек, посвежел и ожил. Правда, долго потом не подходил к женщинам, видя в каждой носительницу какой-нибудь мерзости.

– …Вон, танкштеля! – прогнусавил Виля. – Сворачивай!

Они устроились за столиком в садике при автозаправке.

– Давай чего имеешь! – сказал Баран.

Кока вытащил последние полгорошины герыча и катышок кокса.

– Как раз на троих! Ну, вперёд, с песня! – определил Баран, растолок всё вместе и занюхал полоску. – Уф, хорошо, как в бане! Волнами, волнами!

– Только баня изнутри, – поддакнул Кока, расчёсываясь и наполняясь доброжелательной чуткостью ко всему сущему.

Баран встал, расправил плечи, раскинул крестом руки:

– Аж до кнохен[110]110
  От Knoсhen – кость (нем.).


[Закрыть] пробило!

И Коку понесло. Он будто взлетел над скамейкой. Баран мотал головой:

– Ну и крепкое, суко!.. Продирает!..

Виля кряхтел, тёр лицо, уши, чесал голову, мигал глазами.

Несколько раз они порывались уходить, и каждый раз мощная сила оставляла их сидеть на скамейке с закрытыми глазами, хотя уже заметно стемнело – наступал вечер, пора было ехать.

Наконец, кое-как поддерживая друг друга, добрались до туалетов, потом вернулись к джипу. Выворачивая на автобан, Баран спросил, как поживает Ойген, к которому они сейчас едут.

– Как они хаус[111]111
  От Haus – дом (нем.).


[Закрыть] нашли?

Виля засмеялся:

– Да что им сделается? Не один хаус, а несколько! Их же понапёрло две дюжины, одна семья, понял? Двадцать четыре человека – одна семья считается! Шестеро уже по зонам отсидели, да стариков штук пять, да чучмеков, их мужьёв и жёнок навалом. Немцы всполошились – вы кто, кричат? Немцы или китайцы, мать вашу? Да сколько вас? Да почему половина узкоглазые? А двое зятьёв, Муса и Ахмед, в газовой плите анаши заныкали. Загрузили в контейнер с мебелью – и вперёд! Сильная! Прямо из Чуи!

– Это сколько в плита залезет? – задумчиво прикинул Баран.

– Да уж кило десять точняк войдёт!

Кока, с закрытыми глазами, кружась в метели из солнечных зайчиков, спросил:

– Что за Ойген?

– Да Женька! Евгений! Он тут Ойген стал. Евгений по-немецки будет Ойген.

– Ну и глупо! Ойген? Ой, Ген! – не переставал удивляться Кока, качаясь на сиденье, словно в гамаке.

Приходя в себя, он видел в зеркале, что Баран ведёт машину под двести пятьдесят километров с закрытыми глазами. Но это не пугало, а смешило.

– У тебя глаза закрыты! Как ты едешь?

Виля отозвался:

– Что надо – он видит.

А Баран, очнувшись, переспросил:

– Чего?

– Извини, как тебя зовут? А то “Баран” говорить как-то неловко, – в припадке благоволения к людям спросил Кока, но тот отмахнулся:

– Сашка. Да зови Баран, я привыкси.

– А меня Вильгельм зовут, – вдруг представился Виля.

– О! Величественно! И в паспорте так?

– А как же! У меня и матушка, и папаша – чистые немцы, – гордо сказал Виля. – А я – Вильгельм Фердинандович Крузенкранц!

– Чего-чего? – не понял Баран, а Кока одобрил:

– Сильно! Почти как Иосиф Виссарионович!

Виля прикурил пятую сигарету подряд.

– А Гальку Хофман помнишь? Она же решила обратно в Джезказган возвращаться – “не нравится мне тут ваша сраная Европа, скучно – и точка!”. Потащилась в казахское посольство документы оформлять, а ей там говорят: “Вот, выкуси, предательница! У тебя паспорт советский, а Союза нет. Некуда тебе возвращаться! Сперва паспорт казахский сделай”. Ну, туда-сюда. Она баба видная. Двое посольских завели её в комнатку и предлагают у них отсосать, чтобы вину перед родиной загладить: “Тогда и документы на Казахстан поможем переоформить! Домой пустим!” Галька – шок, крик, гам, стала в них папки и стаканы со столов швырять! Выбежала, домой примчалась, брат-качок биту схватил и давай братву собирать, посольство громить, да удержали. Но тех двоих отбуцкали по первое число. Выследили – и отметелили до разбитых костей, порвали, как волк дворняг. А брат ещё нассал на них, когда они избитые валялись.

– Правильно! – одобрил Баран, приоткрывая глаза и изредка взглядывая на шоссе. – Мало ещё! За такое яйца отрезать надо! – А Кока, в весёлом оцепенении, думал, что про отрезанные яйца он слышит сегодня не в первый раз.

– Лучше всех устроился Гришка Майер, – сказал Виля, роняя на пол пепел и вызывая этим злобные реплики Барана. – Он, падла, в шоколаде! Тёща пирожки с мясом цухаузе[112]112
  От zuhause – до́ма (нем.).


[Закрыть] печёт, жена с лотка торгует, а он готовые пирожки на подносах из хауса к лотку возит, а оттуда баргельд[113]113
  От Bargeld – наличные (нем.).


[Закрыть] прямо в банк тащит и на конто[114]114
  От Konto – счёт в банке (нем.).


[Закрыть] кладёт. От нечего делать записался в кружок какого-то горного пения… У вас горы есть? – обернулся к Коке Виля.

– Есть, конечно. Кавказ.

– А кто там живёт?

– Разные народности. Пшавы. Хевсуры. Сваны.

– Чего? Сванты? – не расслышал за шумом мотора Баран. (Он мчался уже под триста, периодически касаясь руля, одновременно прикуривая, ища музыку по радио, чешась, мурлыча и жмурясь.)

Кока объяснил:

– Сваны – это древняя народность, в горах Грузии живёт. Зимой от людей отрезаны. На своём наречии говорят. – А сам подумал, что в Тбилиси о сванах всегда говорили как-то приглушённо, таинственно, с неким холодком опаски, но всегда с уважением.

…Мало кто тогда ездил в Сванетию. В Тбилиси сваны держались особняком, но вместе. У Коки в институтской группе ГПИ было три свана, приехавших по льготам. Их предпочитали обходить стороной, пока те не привезли из Сванетии трёхлитровую банку с отличной травой, которая всех сдружила: как выяснилось, сваны давно, уже столетия, выращивают коноплю. Ребятами они оказались крепкими, умели хорошо драться, что и доказали в частых стычках в хинкальных, куда студенты разных вузов ходили чаще, чем на лекции; конечно, это вело к пьяным разборкам и сварам, где сваны играли важную роль “пирвели мушти” – “первого кулака”.

В середине восьмидесятых после землетрясения в горах сошла лавина, погребла под собой целые сёла, сванов переселили на равнину, около села Удабно.

Кока на машине сокурсника-свана по имени Беткил отправился туда – и был поражён, в какое противное место загнали этих достойных людей.

Посёлок огорожен проволокой, как гетто. Одинаковые уродливые блочные дома. Всё выжжено равнинным солнцем. Ни травинки. Ни деревца. Ни человека. Кучи щебня возле недостроенных домов. Пыль. Безлюдье. Нет признаков жизни – белья на верёвках, собак, кошек, детей, голосов, лая. Одно беспощадное молчаливое солнце, словно кара господня, неумолимо жжёт сверху.

Наконец возле одного из домов заметили мальчика у забора. Беткил сказал ему что-то по-свански, тот ответил.

– Что говорит?

– Я спросил; где старшие, он не знает.

– Спроси, может быть, он знает, где взять траву.

– Вряд ли, – засомневался Беткил, но спросил.

Мальчик коротко кивнул головой.

Кока протянул ему сторублёвку. Тот взял и, что-то сказав Беткилу, убежал.

Беткил отъехал, объяснив, что мальчишка велел ждать в конце улицы.

Улица одна, ошибиться трудно. Проехали до упора, вышли, стали ждать у забора, оглядывая адское место и недоумевая: как власти умудрились горных вольных людей посадить в бараки, на палящее солнце? То же самое, что снежного барса отправить в африканскую равнину! Что, не могли куда-нибудь тоже в горах поселить? Гор мало, что ли?

Прошло полчаса. Они уже думали, что мальчишка их кинул, но он появился неожиданно и тихо, откуда не ждали. Протянул газетный пакет. Сверху лежала мятая сторублёвка. Перекинулся с Беткилом непонятными фразами, и мальчишка испарился.

– А… деньги?.. В чём дело? – растерялся Кока, но Беткил пояснил:

– Он сказал, что брат деньги не взял, подогрел, как земляков. Я от себя спросил у мальчика, что брату нужно, он сказал: задняя покрышка для шестых жигулей. Надо тоже уважение оказать. Завтра куплю, привезу!

Зорко осматриваясь, поспешили в машину. Из газетного пакета стали пересыпать пахучую жирную траву в чёрные контейнеры из-под фотоплёнок: их хорошо притёртые крышки не пропускают запаха. Беткил объяснял:

– Я с ним по-свански говорил, а у нас, если человек на лушну нин[115]115
  Самоназвание сванского языка.


[Закрыть]говорит, – это уже почти родня, ему надо помогать, он свой.

– А как будет по-свански “добрый день”? – Кока держал контейнер, а Беткил осторожно ссыпал коноплю, трамбовал её крепким длинным пальцем.

– Хоча ладагх!

– О! А “ребёнок”?

– Бэбшь.

– Почти как бэби! – развеселился Кока. – А “дом”? “Человек”?

– Кор. Маре.

– Вообще всё другое!

– Я же говорю. Наш язык только мы знаем. Как мегрелы – мегрельский.

Выкинув газетный пакет, они рванули прочь. Вокруг – всё так же пустынно, безлюдно, жарко.

На следующий день Беткил купил две покрышки и отвёз их в посёлок.

После той поездки Кока сдружился с Беткилом – они вместе ездили на Черепашье озеро, загорали, пили сванскую домашнюю медовую чачу “натхани”, курили что бог послал.

“Эх, какое время было беззаботное!” – заныло у Коки под ложечкой. И не вернёшь! Всё изменилось! Беткил пропал. Кто-то говорил, что пошёл воевать с абхазами – и погиб, как немало других молодых. Кто-то сказал – вернулся в Сванетию, работает учителем в школе…

…Он в растерянности оглянулся. В машине – тишина. Виля спал. Баран откинулся затылком на подголовник и тоже, кажется, дремал. Джип мчался сам по себе на огромной скорости.

– Эй, ребята! – осторожно тронул Кока Барана за плечо.

– А, чего? Прикемарил? Всё под контролью! – очнулся тот.

Виля недовольно зашевелился:

– Хорош кайф ломать!

– Он же должен вести машину!

– Он и ведёт! Что, не ведёт? Он всё видит, не боись, – закрыл Виля глаза.

– Да куда он ведёт с закрытыми глазами?

– Куда, куда… Пасти верблюда́! Что надо – он сечёт.

– Где мы, братва? – вдруг встревоженно буркнул Баран, осматриваясь, как со сна. Потом успокоился: – А, ништяк, на Дюсик рихтиг[116]116
  От richtig – правильно, верно (нем.).


[Закрыть] гоним.

– Мы где? Уже в Германии? – не открывая глаз, пробубнил Виля.

Баран сел повыше, распрямился, размял плечи.

– Узе в Дойчланд, ты чего, братан? Скоро будем у Ойгена.

Через несколько километров машина съехала с автобана и пошла пилить по сельской дороге к мерцавшему огоньками местечку в ложбине между холмами.

Виля стал охорашиваться, двумя руками приглаживать волосы, а Коке вспомнилось, что такими же движениями поправлял такой же пробор посреди головы его репетитор по истории Нодар Варламович (к пробору у него была ещё фигура, как у Чарли Чаплина, и усики а-ля Гитлер). Кока ходил к нему раз в неделю, в пять часов, готовиться к вступительным экзаменам. Нодар Варламович к пяти часам как раз возвращался с работы, обедал и потом вместо дивана и телевизора был вынужден возиться со своими “пингвинами” (так репетиторы ласково называли абитуриентов).

Вместе с Кокой ходила одна аппетитная девочка-недотрога в мини-юбке, глаза с поволокой, яркие губы. На её бёдра и груди Кока пялился все занятия. Хорошо, что ходила она через раз на третий, а то от истории в Кокином мозгу остались бы только пухлые губы да крепкие загорелые ляжки, залог несбыточного счастья (девушка сразу заявила, что влюблена в Грегори Пека).

Разя чесноком и луком, порой и чачей, Нодар Варламович, ковыряясь в зубах и развалившись в кресле, пересказывал своими словами учебник (они прилежно конспектировали):

– И вот тогда сарматы – кто такие, никто не знает – вероломно, подчёркиваю, вероломно напали на скифов. Откуда скифы пришли – тоже неизвестно. Кто у них был главком – неясно. Короче, собралось много народу! – Для убедительности Нодар Варламович поднимал и раздвигал руки. – От сарматов выехал на чёрной лошади богатырь Шелудей, а от скифов – на белом коне Добрыня Иванович…

Позже, когда история была благополучно сдана тому же Нодару Варламовичу (члену приёмной комиссии), Кока от нечего делать, из озорства, позвонил ему и сообщил, что нашёл для него “пингвинов” (репетитор как-то обмолвился, что, если они найдут ему новых клиентов, он накроет благодарственный стол). Историк был изрядно рад и назначил время, чтоб познакомиться с пополнением, таинственно добавив:

– Большой голод принесите с собой! – Чего Кока сразу даже и не понял.

Он взял с собой соседа Нукри и ещё одного дружка из смежного двора, езида Титала, жившего в подвале с роднёй и детьми. Чёрный, заросший до глаз щетиной, трижды сидевший за хулиганство Титал на абитуриента мало походил, но у него водилась хорошая шмаль, из-за чего приходилось таскать его с собой “на варианты”, что кончалось не всегда мирно. Они обдолбились, как суслики, и явились к историку не только с большим голодом, но и с неимоверной жаждой. Сели прямо за стол, где уже ждали две жареные курицы, сыр, зелень, огурцы, помидоры, хачапури, ветчина, балык, хоть историк и извинялся за скромный стол: жена лечится в Цхалтубо, горячего нет. Зато чачи и вина было хоть отбавляй, причем домашних, из деревни. (Сам Нодар Варламович – бывший сотрудник военкомата в Телави, неведомыми путями попавший доцентом на кафедру истории в политехнический.)

Хозяин деловито принялся за тосты, между делом спрашивая у будущих “пингвинов”:

– Когда была Куликовая война? Какие разнарядки были спущены? Кто с кем воевал?

На что Нукри с ухмылкой предположил, что воевали, наверно, русские – они всегда воюют с кем-нибудь, земли́ у них, бедных, мало! А езид Титал, наворачивая огурцы с балыком и хачапури с ветчиной, на вопрос, когда состоялся Второй съезд РСДРП, прилежно отвечал с набитым ртом:

– Мамой клянусь, не помню! Знал всё время, а сейчас забыл! Чтоб я сдох!

На риторическое – кто главный коммунист всех времён и народов? – ответ был ясен: Сталин! Иосеб Бессарионович!

– Нищий был! Настоящий коммунист! Когда умер, три пары стоптанных сапог и на сберкнижке тринадцать рублей оставил! Вот это коммунист, я понимаю! А эти, нынешние?.. – горячился пьянея Нодар Варламович.

Скоро он налакался в стельку, стал шастать по квартире в поисках кошки, начал с третьего этажа кидать ей кусочки балыка, думая заманить со двора домой. Они тоже стали задорно кидать вниз что попало – огурцы, кости, обрезки ветчины, куски хачапури. А езид Титал, желая всех перещеголять, выбросил целиком хлебницу с хлебом. Но ничего! Нодар Варламович только веселился:

– Громи их! Большевики против меньшевиков! Левые против правых! Эсеры! Кирянский! ЧК! НЭП! НЭП! ЭР-ЭС-ДЭ-ЭР-ПЭ! Рябчиков жри, ананасы жуй, проклятый буржуй!

Кончилось плохо. Езид Титал в запале решил проверить прыгучесть кошки, пришедшей на свою беду домой, и выбросил её с третьего этажа. Гостям пришлось бежать следом, чтобы избежать визита милиции. Внизу кошки не было, только гнутая хлебница и объедки. Стало быть, жива и сдристнула. После этого Кока, если встречал в институте Нодара Варламовича, отводил глаза…