Текст книги "Кока"

36. Руль Рауль

Время шло к марту.

Замбахо был внезапно увезён на суд и отправлен по этапу в Кемерово. Смотрящим он оставил Коку, которому хорошо удавалось ладить с людьми, тем более что все и так знали, что́ надлежит делать. Вначале, правда, Замбахо велел смотреть за хатой Хабе, но чеченец отказался:

– У меня, клянусь аллахом, нервов нету с этими баранами разговаривать! Я их буцкать буду, а надо это мне? Коке буду помогать, если что. – И тогда Замбахо попросил Коку занять место смотрящего:

– Давай, брат, не тушуйся! Удачи всем, братва! Всё! Поехал я в суд, посмотрим, чего мне эти мракобесные долбоносы вмажут! – А Гагик льстиво поддакнул:

– Тепер-р Кока – наш р-руль! Р-руль Р-р-рауль, бана! – Вчера зэки слушали послеобеденный, в переводе Коки, рассказ антифашиста и пацифиста Гольфа о Рауле Валленберге, спасшем тысячи евреев. – Будешь нам от евр-р-еев защитить, ар-ра, р-руль Р-рауль!

Тёща смеялся:

– От кого защищать? Нет у нас евреев в хате!

Трюфель поддакнул:

– Что жиду здесь надо? Откупится, отболтается, выскользнет – языки длинные, кошели тугие, руки загребущие!

Рудь вдруг вспомнил:

– А придурок? Кирнос Абрам? Так вин жидюга! Гей, чмо парашне, ти хто? Жид?

– Да, – едва слышно отозвался придурок.

Тёща засмеялся:

– Какой же ты жид? Жиды – богатые бобры, в шубах и брюликах шаркают, в мерсах рассекают, – а ты, сопля, почему в дерьме по уши сидишь?

Придурок поднял костлявые плечи:

– Плохой… Плохой жид… Так Бог хочет…

Рудь не успокаивался:

– А чому вин так хоче? Що ти зробив поганого?

– Не знаю… Ничего поганого… Бутылкой по голове… Один раз…

Видя, что Рудь примеривается дать придурку поджопник (что делалось при каждом удобном случае), Кока властным окриком остановил его:

– Оставь чушкаря! Беспредела не допущу! И положняк[208]208
  Тюремная пайка, которую нельзя ни проиграть, ни отнять.


[Закрыть] его не трожь, не по понятиям это, – вспомнил он, как Рудь вчера выбросил придуркову пайку в очко. – Смотри, как бы тебе ответка не прилетела – забыл, за что он сидит?

Рудь, ворча, полез наверх, а Кока вернулся к Гольфу, объяснить мучивший немчика вопрос, почему Йозеф Шталин расстрелял Валленберга, ведь тот был антифашист.

– Ты же сам говорил, что Валленберг был арестован советской контрразведкой в Будапеште в тысяча девятьсот сорок пятом году, у него в машине нашли два чемодана с драгоценностями, конфисковали, а самого Валленберга переправили на Лубянку…

– В чемоданах было добро венгерских евреев, он брал его на сохранение, а в Будапешт вёз отдавать, – не очень убедительно возразил Гольф, но Кока строго-лукаво посмотрел на него:

– А кто знает, куда он ехал и вёз? Может, в Швейцарию, на своё конто? Вот Сталин на всякий случай и расстрелял его как контрабандиста. Сталин вообще евреев не очень жаловал. Своих иудеев выслал всем кагалом за полярный круг, к белым медведям. Кстати, ваш Гитлер тоже хотел евреев на Мадагаскар переселить, но только болтал, а Сталин взял и сделал! – Но от дальнейшего обсуждения, где евреям хуже жить – в холодной Сибири или на жарком Мадагаскаре, уклонился, так что Гольфу пришлось развивать эту животрепещущую тему с Тёщей с помощью жестов, междометий и корявых полуслов.

Коке понравилась роль смотрящего руля, полезного людям. Он даже призвал зэков устроить субботник. Убрали хату. Очистили “телевизор” от столетних крошек. Не съедали в один присест всё вкусненькое из передач, а разумно растягивали на несколько дней. Вертухаи обращались к нему по тюремным делам. Немчик Гольф, получив от Коки в подарок очки (Пётр Ильич не обманул), прозрел и не отходил ни на шаг, был дисциплинирован, как немецкая овчарка, смотрел в рот Коке, своему связному и толмачу в этом аду русской тюрьмы.

Дежурных по хате выбирали с помощью дворовой считалки “Опа-опа-опа, Аме-ри-ка, Ев-ро-па, А-зия, Ки-тай, ко-го хо-чешь – вы-би-рай!”, а иногда, чтоб позлить Гольфа, считалочку меняли на “Вы-шел не-мец из ту-ма-на, вы-нул но-жик из кар-ма-на: бу-ду ре-зать, бу-ду бить, буду го-ло-ву ру-бить”…

Кока строго следил за справедливостью, и сделал резкий выговор наглому дерзачу Рудю, написавшему фломастером на лбу у придурка буквы “х”, “у”, “й”, и придурок так и сидел, сгорбившись, на своём шконаре из двух досок возле параши, не смея стереть надпись, и только вздыхал иногда, а Рудь был доволен:

– Так красивше! Видразу видно, хто е хто! Це хороший пацан, а це сволота!

На вопрос Коки, почему он это сделал, Рудь огрызнулся:

– А чого вин, гамно собаче, на парашу ходить – и папиры не спалюе? Е правило: якщо на параши не куришь, то пали папиры, а до цього долбоёбца не доходить, смердить цилими днями пид носом!.. Таке правило есть!

– Есть на жопе шерсть! – жёстко отрезал Кока. – Без дела убогого не мучить! Не видишь, он не в себе! Иди завари чифирь, ты мастер выжатый свежак сооружать! – И Рудь, польщённый тем, что он мастер, уходил к банкам и кипятильнику, вполголоса ругая придурка и замахиваясь на него (тот съёживался и втягивал голову в плечи).

Вечерами Кока устраивал игры в слова, в города, в “морской бой”, и даже сделал по памяти карточки для “флирта цветов”, но эту затею пришлось бросить – флирт хоть и веселил, но каждое второе предложение понималось двусмысленно и вызывало ненужные шутки-прибаутки (и как не быть, если Тёща-Мимоза говорит Али-Наждаку-Мальве: “Прости, прелестное создание, что я нарушил твой покой! Отчего вы так недоступны?” – а тот отвечает: “Вы полюбить меня должны! Без страдания нет наслаждения!”).

Сам Кока охотно играл в нарды с Хабой, при игре обычно рассуждая о том, что нарды мудры, как сама жизнь, они связывают воедино умение играть, смекалку, сноровку, отвагу, опыт с непредсказуемой судьбой, которая выражает себя в бросках зари. Спорили: может ли плохой игрок при хороших бросках выиграть у сильного игрока? Чем объяснить, что иногда три раза подряд выпадает 6:6, а иногда шестёрку ждёшь всю игру? Хаба был уверен, что Аллах следит за каждой игрой, а кости ложатся по его прихоти, – но Коке было это сомнительно: где Аллаху взять столько глаз, чтоб контролировать все игры мира?..

Когда надо, Кока проявлял настойчивость. Разнимал Али-Наждака и Гагика, которые нет-нет да и сцеплялись из-за злосчастного Карабаха. Не позволял Тёще и Трюфелю зло подтрунивать над Гольфом, а немчика учил премудростям варки чифиря, игры в нарды, составлял ему списки русских слов по темам, которые могут быть нужны, – ведь никто не знает, когда и как закончатся для Гольфа его мытарства.

И опять в Коке торкалось незнакомое ранее удовлетворение от нужности людям. Они слушают его советы! Благодарят! Просят о помощи! И он, вникая в чужие дела и проблемы, помогая по мере сил, радовался вместе с ними каждой малой победе – ведь и он приложил к ней руку! Очевидно, не такой уж он безмозглый шалопай и ушлый лоботряс, как величала его бабушка и как думал он сам о себе до тюрьмы!

Про кайф он не вспоминал. Только иногда, ночами, ему чудилась оглушающая тишина гашиша, когда слух проникает, казалось, во всё насквозь: в подполье к мышам, на чердак к птицам, а сами звуки тянутся, растягиваются и не пропадают из ушей дробный шлейф мотоцикла, надрывный рёв грузовика, сверкающий скрежет тормозов, небесный рокот самолёта…

Он окреп на общаковых харчах – кавказский угол голодом не страдал, всё время кому-то шли подгоны и подогревы, без сыра, ветчины и колбасы не садились за тюремную еду, которая стала заметно хуже – в борще уже не найти кусочков мяса, а недавно подали бурду под громким названием “уха”, где плавали хребты, хвосты и задумчивые карие рыбьи глаза, с укором смотревшие из миски. Зэки не только ели сами, но и подкармливали вечно голодных вертухаев, которым уже скоро год не платили зарплат, и они жили только за счёт зэковских подачек.

Начали приходить обвинительные заключения, объебоны: менты, видно, очнулись от праздников, которые у них длятся с католического Рождества до старого Нового года, потом до 23 Февраля, а там и до 8 Марта недалеко. Но между запоями и загулами канцелярии отсылали и принимали бумаги, производили свою рутинную работу по переработке людей в преступников. Вот Трюфель, укравший три кило конфет, духарился недавно за чаем:

– Если воровать, то тоннами! Всё равно срок тянуть, так хоть семье бабки останутся! – Хотя вряд ли до тюрьмы его беспокоили подобные мысли.

На чтение объебона собиралась вся камера. Кто-нибудь играл прокурора, кто-нибудь – адвоката, судью, палача (называемого “палкач”). Сам зэк, получив объебон, должен был отвечать на вопросы и подвергнуться наказанию по приговору.

Сегодня прокурор Тёща читал объебон на Трюфеля:

– Вы, гражданин хренов, работник вафельной фабрики, герой фуфлыжного труда, обвиняетесь в том, что 30 сентября, будучи на рабочем месте, вскрыли холодильный шкаф с готовой продукцией и нагло спиндюрили оттуда три килограмма трюфелей! Что можете сказать?

Адвокат Гагик:

– Моя подзащитная имеют диабету. Она сама себю не контр-ролир-р-рует, бана. Диабетский кома!

Прокурор:

– Диабет – по херу. Но этого мало! Похитив конфеты разбойным путем, со взломом шкафа…

– Да какой взлом? Там замок испорчен, сам открывается, – вставил Трюфель.

– …со взломом с помощью технических средств, то есть отвёртки и молотка, подсудимый всыпал три кило ёбаных конфет в особый карман, пришитый к штанам изнутри, прямо около хера…

– Ну и что, ара? У них на фабр-рику все с такой кар-рманой ходят, балик-джан, – пытался возражать адвокат, но прокурор был неумолим:

– Тайный карман означает преступный план этого варварского преступления! Так что имеем весь пакет: грабёж, техсредства, план, сговор…

– Сплюнься чер-рез плечу, цавотанем! С кем, бана, сговор-рка? Сама с собой? – вступал Гагик и просил принять во внимание, что обвиняемый нёс конфеты на день рождения больному сыну.

– Никакого сына у меня нет, – брякнул Трюфель.

– Надо под жалость бить, балда-джан! Фото моему клиенту висит на доску почётный этой злоебучной фабр-рик! Мой подзащитная – отличённый р-работчик! Труд сделал из человеку обезьян! Обезьян полюбил конфеты, что делать, бана?

Но прокурор упорно клонил к концу:

– После чего хер моржовый Трюфель подло покинул территорию фабрики и поспешил домой, поедая по дороге конфеты со своего члена. Что скажет судья?

Судьёй был немногословный Али-Наждак.

– Именем всевышнего, три пролаза под столом! Спеть песню! Сожрать пять конфет!

Трюфель пролез под столом, съел конфеты и спел на мотив “Бременских музыкантов”, подыгрывая себе на невидимой гитаре:

Наш ковёр – цветущая поляна,

там растёт трава марихуана!

Ничего на свете лучше нету,

чем набить травою сигарету!

Тем, кто пыхнул, не страшны тревоги —

Им прямыми кажутся дороги!

А Кока смотрел на честное румяное лицо Трюфеля и думал, что ни он, Трюфель, ни люди типа Тёщи или Лома преступниками не являются. Один сделал то, что многие делают, – украл, но попался. Тёща вспылил, ударил тёщу – с кем не бывает? Тёща есть, в тюрьму б зятю сесть! Он, Кока, купил для себя гашиш – и какое кому дело, что он у себя на балконе курит? Сказать “преступник” легче всего. А что он преступил? И кто ставит метки? Кто проводит межи, дальше которых это надо считать преступлением, а до – нет? И так ли безгрешны сами судьи, прокуроры и прочий стряпчий подъячий блудный сброд? Они закидывают людей камнями, забыв слова Христа о тех, кто без греха! А уж на них самих грехов понавешено втрое больше, чем на простых людях!.. Или он, Кока? Разве он криминальный тип, чтоб его в тюрьму запихивать? Даже мух он не обижал: бил их галантно мухобойкой не до смерти, не ленился брать за крылышки и выкидывать в окно – летай, живи, если выживешь! Зачем их бить? Может быть, мухи – эти воздушные бродяги, как все божьи твари просто любопытны, а люди для них – боги, нечто огромное и непознаваемое, к чему они стремятся быть поближе, рассмотреть, посидеть на тёплом идоле, посучить лапками, молясь ему, и лететь дальше, познавая свой особый мир пустоты?..

При чтении объебона Тёщи Кока был прокурором, Гагик – опять защитником, судьёй хотели поставить Гольфа (очень хотевшего участвовать), но он ничего не понимал, поэтому ему дали роль секретаря, а судьёй, как всегда, служил Али-Наждак.

Кока начал величественно:

– Обвиняемый Пузырный Аркадий, тысяча девятьсот пятьдесят пятого года рождения, проживающий по адресу село Скотное, улица Свиная, 5, находясь дома в нетрезвом состоянии, а по-простому – бухой в сиську, потребовал в грубой, даже извращённой форме борщ у тёщи, к которой испытывал ненависть со дня свадьбы…

– Да раньше! Как с Ленкой познакомились, так и невзлюбил ту старую визгливую суку! – признался Тёща. – А болты налил я в тот день немного, грамм триста хапнул, ну и пивом полирнул… – Но Гагик-адвокат прервал его:

– Э, бр-рат-джан, так ср-разу в пр-ризнанок ходить нельзя, эли! Кто докажется, что выпивши был? Экспер-ртиз был, ахпер-джан? Нет? Ну и всё, ара. Тр-резвый был как солнышку! Пр-рокурора вр-рёт как псивый мур-рин!

Кока, не обращая внимания на реплики адвоката, продолжал:

– После того как тёща подала ему борщ, подсудимый, этот любитель кухонного бокса, начал высказывать ей в нецензурной форме претензии, что она опять, так её мать, матери мать и материну прабабушку, бухнула в борщ сахар…

Тёща возмущённо перебил его:

– Она, сволочь, всегда сахар в борщ клала! Я её просил по-хорошему: не делайте этого, мама! А она – нет, хлопнет пять ложек и рада… Каждый раз так языками цеплялись!

Гольф, услышав заветное слово “боршт”, просил объяснить, в чём дело, но было не до него. Гагик-адвокат снова ругал своего подзащитного за то, что тот сразу признаётся:

– Молчи, дур-р-ракан! Кто докажется, бана, что ты р-раньше пр-росил этому стар-рому суку не ложить сахар-р в ебатный бор-рщ? Так ты р-р-рецидивиста выходишь, эли, мозга есть? Слепой Фемид всё видит, ахпер! Ср-раз в тр-руху р-расколоться не надо, эли!

А Кока чеканил дальше:

– После короткой, но крайне нецензурной перепалки обвиняемый ударил старую шуструю тварь деревянным бочонком по башке, бочонок раскололся, обсыпал ведьму рафинадом, на котором она тут же поскользнулась, грохнулась на пол и сломала свою уродливую когтистую лапу!

– Вот, правильно! Она сама упала! Сама лапу сломала – я при чём? – отбивался Тёща, но Кока строго спросил:

– А по башке бочонком тоже сама себе дала?

Тёща взвился:

– Да не выдержал скрежета этой мозгососки! Вот и дал! Она как завелась визжать – у меня в ушах как будто болгарку включили! Перемкнуло!

Адвокат не сдавался:

– Слепой Фемид всё смотр-р-рит! Циплоп c одной глазой видит, кто пр-рава!

Но в конце чтения смеяться уже не пришлось: статья за злостное хулиганство с тяжкими увечьями, до семи лет.

– Именем всевышнего даю тебе приговор: семь лет каждый день кушать сладкий борщ! – вынес судья приговор и хотел добавить щелбаны или танец маленьких лебедей (без штанов), но Тёща, погрустнев, молча забрал объебон и ушёл на верхние нары. И больше в тот день к столу не спускался. Гольф таскал ему наверх миски с кашей, а Али-Наждак выдал чекушку – человеку семь лет грозит, пусть выпьет, успокоится, да пребудет с ним милость Аллаха!

Когда пришёл объебон на Коку, он был простужен – место у окна зимой имеет свои минусы. Лежал, читал Библию, удивлялся крат-кости слога и силе простых, но таких значимых и оттого значительных слов (Расписной был прав, когда посоветовал взять святую книгу с собой: “Тебе ещё, может, сгодится, а нам уже поздно…”).

Сегодня, как и каждое утро, открыл наугад, прочёл: “Иисус сказал ему: если сколько-нибудь можешь веровать, всё возможно верующему”. Всё возможно, если веруешь? А если не веруешь, то ничего невозможно?

Чтение спрашивало, говорило, успокаивало, усмиряло, как Бах, как пение птиц, всплески реки, взблески огня. Усмиряло. Даже пугало – после того как ему перекинули статью на более лёгкую, он какими-то дальними фибрами души склонялся верить, что есть какое-то существо, сущность, сущее нечто, вездесущий Сущ, которое наблюдает за каждым червём и москитом. Но никто не знает, где Оно и кто Оно…

Впрочем, люди не знают ничего: ни что такое космос, время, Вселенная, смерть, а о жизни имеют весьма разные понятия. И когда святой Пётр, гремя ключами от рая, спросит, как жил и что делал на земле рудокоп из Сомали, тот расскажет о глыбах грязной тяжёлой жизни, о холоде, усталости, голоде, нищете. А дебилоид-ушастик принц Чарльз расскажет о персидских диванах в Виндзорском замке, об изысканных блюдах и деньгах с неба, кои не потратить в три жизни. Нильский крокодил поведает святому Петру, как вкусна рыба и уютно мшистое дно в его реке. От кузнечика можно узнать, как высока и сочна трава в долине, где он появился на свет, какое было жаркое солнце, как ловко удавалось ему избегать жал змей и гло́ток жаб и спокойно скончаться на своём листе в окружении кузенят… И все будут правдивы и правы. А какова жизнь на самом деле, никто не знает: ведь у каждого муравья она своя, особая, личная, персональная, приватная, единственная, бесценная! Склеил муравей лапки – умерла Вселенная…

Стукнула кормушка.

– Гамри!.. Гарме…

– Пойди узнай, чего ссученному погону надо, – послал Кока Гагика.

Тот согнулся к кормушке:

– Чтой такой? У смотр-рящему пр-ростуд, бана! Больна!

– Ему объебон.

Гагик обрадовался:

– Бр-ратва, новый суда!

К столу вылезли все кто мог.

– Читай, – сказал Кока Тёще.

Тёща-прокурор начал шутливо:

– Страшный нарколыга, вор-рецидивист Кока Мазила и его кирюха, известный морфинист Нукри, приехали в Пятигорск, шарились там по притонам и хазам, где, наконец, купили у барыг 486 грамм хорошего, жирного, убойного мацана…

Трюфель-адвокат возразил:

– Прошу занести в протокол, что мой подзащитный собирался сам, лично, один, в одиночестве скурить все эти 486 грамм! Так он хотел покончить жизнь самоубийством! Кто запретит? Где в кодексе запрещено кончать свою жизнь? И каким способом? Мой подзащитный хотел закуриться насмерть – и больше ничего, это его право по Конституции!

Прокурор не знал, что возражать, – кто, правда, может запретить человеку покончить с собой? И как запретить? Присудить десять лет самоубийце, который уже повесился, сослать в Сибирь того, кто уже пустил себе пулю в лоб? Смехота! За самоубийство пока, слава богу, статьи нет!

– Хватит, дай сюда! – вырвал Кока листок и, пробежав его глазами, воткнулся в главное: следствие преступного сговора, цели распространения, продажи, перепродажи наркотиков не обнаружило, обвинение предъявлено по статье 224, часть третья, – от исправительных работ до трёх лет.

Райская музыка! Кайф! До трёх лет! Исправительные работы! И такое ещё может быть?! Всего-то? Что произошло? Почему перекинули статью? Не всё равно, в конце концов? Главное – срок кошачий, мизер, исправработы!.. “Цвет небесный… синий цвет… полюбил я с малых лет… Ключи от рая имеет тётя Рая!..”

Опять стали его поздравлять: шутка ли, человек до десяти ждал, а тут три? Кока показывал на седую прядь:

– Вот она знает, где я был, откуда вернулся!

Отправлена малява Нукри для перепроверки. В ответе – да, он тоже получил объебон, тоже такая же статья 224, часть третья, до трёх лет.

– Ну, ребята, не иначе как с воли дело делают, – предположил Тёща.

– Дай богу, ара, на то и р-родня, бана, чтоб дела сделать!

Кока был того же мнения, а сам мельком подумал, что сущий Сущ сжалился над ним, испытал – и простил! Или это судьба под личиной Бога, волк в овечьей шкуре, распоряжается? Или Бог под личиной судьбы? И что есть Бог, как не судьба? Небесный вор в полном законе! Или всевышний Кум! Его слово – суд! Взгляд – приговор! Дыхание – ветер! Слёзы – океан! Гнев – вулкан!

Гольф приполз по нарам:

– Кока, уходишь? Как я без тебя?

– Пока не ухожу. Да ты хорошо сидишь. Выучил русский. Ну-ка, скажи, что милиция со мной сделала?

– Милиц? Арестовайт! Камер гоняит, кефиг[209]209
  От Käfig – клетка (нем.).


[Закрыть] сажайт тебю… Слушай, Кока, – перешёл на немецкий. – Я дам тебе письмо, когда поедешь на суд. Отправь его, пожалуйста, как-нибудь через охрану или конвой. Только денег у меня нет.

– Сделаю. Только неизвестно, когда суд.

Гольф взволнованно протёр очки.

– Ну, когда будет. Это письмо домой. Дай мне твой адрес, не будем терять связи! Да, я ещё хотел сказать тебе… – Он понизил голос. – Когда мы говорили про зверей, ты сказал, что травоядные живут в вечном страхе. А разве сами хищники не живут в таком же постоянном страхе? Живут, да ещё в каком!

Коке сейчас было не до этого, но Гольф с немецким упорством продолжал: он был с родителями на сафари в Африке, где гид говорил, что хищники больше всего боятся друг друга: мышь – хорька, хорёк – шакала, тот – гиену, гиена – гепарда, гепард – леопарда, тот боится львов, а львы боятся крокодилов, буйволов и бегемотов, не говоря уже о слонах и жирафах, убивающих их одним ударом мощного копыта.

– В природе правит вечный страх. Но у людей же должно быть иначе? На то мы и люди? – спрашивал, блестя очками, Гольф.

Кока (поняв, что в немчике, как в каждом молодом немце, саднит рана фашизма) заметил, что у хищников, как и у ментов, своя иерархия. Львы – генералы суши. Орлы-ягнятники – владыки неба. Тигры – маршалы. Акулы и крокодилы – адмиралы вод. Леопарды, ягуары, барсы – полиция. Пумы, рыси, росомахи – разведка, дикие собаки, волки, динго – солдаты. Гиены – ОМОН. Шакалы, кроты, барсуки, бурундуки, ласки – стукачи, топтуны и соглядатаи; они докладывают высшим чинам о том, кто, куда и зачем по саванне идёт, бежит, ползёт или пробирается, чтобы потом дожирать за генералами и маршалами объедки и остатки.

– Но если льва кормить – он же не будет убивать? – гнул своё Гольф. – Или инстинкт убивать лежит в живом существе изначально? Если есть еда и питьё, то зачем убивать? – с надеждой спросил, но получил от Коки едкий ответ:

– Это ты у Гитлера спроси, чего он полмира загубил? У него небось еды-питья было вдоволь?! Впрочем, настоящий киллер людей без дела никогда не убивает! А твой лев, известно, – самое ленивое существо на планете! Единственный во всей фауне, кто не охотится, а способен только отнимать еду у самок. Он альфонс, сутенёр, содержанец, жиголо…

– Но когда надо, он обнажает клыки и защищает прайд, – возразил Гольф, с чем Кока был согласен.

Да он вообще сегодня в согласии со всем сущим! Исправительные работы! Три года! Детский сад! Радостные струи вливались в него, он ощущал свою силу, как тот главный альфа-лев, у коего грива черна от тестостерона.

Угостив Гольфа печеньем, Кока сказал ему, чтобы тот не забывал: всякий мужчина по природе – охотник-добытчик, а охотиться можно на всё: на чины, власть, деньги, баб, наркоту, еду и питьё, квартиры, дома и всё другое. Можно быть научным стервятником – добывать и присваивать чужие мысли и идеи. Милицейский добытчик охотится на всё, что шевелится и имеет бабки. Художники воруют друг у друга свет, цвет, краски, навыки. Продавцы охотятся на покупателей, а те – на товары. Писатели и поэты сетями ловят слова и сюжеты, придают им вид и смысл, ведь книга есть разговор с умными людьми, а место встречи – голова читателя…

Как-то мартовским днём они сидели за чифирём.

Уже поиграли в города. Не позволяя зэкам скучать, Кока, как обычно, подкинул им тему: откуда взялись глаза? Все живые существа видят этот мир по-разному, ведь у всех разное строение этого органа, от глазных пятен у медузы до телескопной зоркости орлов, от перископов хамелеона до чёрно-белого мира собак. У игуаны, например, есть в черепе, сверху, третий недоразвитый глаз, он различает только свет и тьму, но этого достаточно, чтобы успеть сбежать, когда сверху накрывает тень хищника. А вот сова почему-то обделена глазными яблоками, из-за чего ей, бедной, приходится постоянно крутить богатой башкой, зато крутить может чуть ли не на триста шестьдесят градусов.

– И вообще, человек появился на свете благодаря орламягнятникам! – подал Кока новый тезис, поясняя, что в давние времена хищные птицы – орлы, беркуты, соколы – терроризировали обезьян, живших на деревьях, обезьянам приходилось часто прыгать с ветки на ветку, спасаясь от хищников, и чтобы оценивать расстояние, у них развилось бинокулярное зрение, глаза съехались вперёд на мордочках, но спины оставались незащищёнными, и мартышки стали сходить с деревьев, сбиваться в стаи, чтобы вовремя оповещать друг дружку об опасности, а там уже и до совместного труда и охоты недалеко.

– Я видел таких огромных орлов в Марокко! Страшные звери! Живут в скалах, на огромной высоте. Сидят целый день нахохлившись, о чём-то думают… Птенцов по два года от себя не отпускают!

– Где это – Марокко?

– Около Израиля?

– Под Сирией!

Никто, кроме Гольфа, не знал, где страна Марокко, пришлось рассказывать о поездке туда с одной барышней на две медовые недели. Это древняя страна. В восьмом веке у них в городе Фесе был первый в мире университет с ректором-женщиной! В Марракеше – мечети, медресе, жизнь бьёт ключом, но есть и трущобы, в которых нет улиц. Арабы перебрались через Гибралтар, научили дикие иберийские племена кухне, танцам, музыке. Вместо спасибо испанцы выгнали их, а хитрые французы завоевали Марокко и правили там пару веков, поэтому сейчас все знают французский, и любой мусорщик с тележкой верблюжьего дерьма шамкает беззубым ртом, уступая тебе дорогу: “Силь ву пле, месье!..”

Тихая, мирная, не в пример другим, арабская страна, королевство, граничит с Алжиром с запада и с Мавританией – с юга. Кто про неё слышал или видел по ТВ?.. А почему мирная?.. А потому, что все под кайфом – ни бунтовать, ни хорохориться, ни дома взрывать никому не хочется, даже бородатых моджахедов мало: французы научили берберов бриться, а за подозрительными бородачами в чалмах охотится гвардия короля. Гид рассказывал, что в трущобах Мараккеша как-то выловили обкуренного в дупель англичанина, который две недели плутал там, ночевал где попало, а после ареста шумел в полиции, почему его задержали, ведь он был в раю, это были самые лучшие дни в его жизни.

В горах Атласа растёт главная шмаль. А центр – город Кетама, это гнездо, точка сбора. Кстати, и модный зимний лыжный курорт! Там, в горах, на законы короля всем плевать, все живут за счёт гашиша.

– А хороша хоч шмаль? Краще нашои? – завистливо спросил Рудь.

Ничего, курить можно, но самый лучший первяк марроканцы оставляют себе на курево, его не купить просто так. Когда Кокину группу повезли на экскурсию в синий город Шифшаун (где все дома выкрашены синей и голубой краской), то выяснилось, что в этих сине-голубых прикольных домах живут не только арабы-аборигены, но и приезжие хиппи со всей Европы: там тепло, хорошо, уютно, круглый год плюс двадцать пять, а средняя зарплата аборигенов – сто долларов, поэтому хиппи за малые деньги может дёшево жить там и курить сколько хочет.

А в древнем городе Мекнесе видели дворец чокнутого султана, где фасад изукрашен изображениями конопли. Вообще, этот султан, Мулай Исмаил Самин Рашид, видимо, сошёл с ума в прямом смысле: побывав во Франции и увидев Версаль, он приказал построить у себя, в сердце ислама, в пустыне, в Мекнесе, дворец – копию Версаля, что и было рьяно исполняемо до его смерти, а потом заброшено. Рядом с недостроенным Версалем – поселение, где жили полтысячи султанских жён с детьми, числом до семисот…

– На хрен кому надо полтысячи жён и семьсот детей? Тут с одной не справиться! – искренне удивился Тёща.

– Тёщ тоже небось где-нибудь недалеко держал в загоне!

– На то и султан, храни его Аллах.

– А чего спр-равляться, бана? Кого эвнух без яйцы пр-риведёт – ту и жар-р-рь, эли! – предположил Гагик, но Гольф поправил его:

– Лиубими жёна приведьот!

– Салу даси бабки – вин тоби теж жинку приведе, такой наволоч! – засмеялся Рудь, а Гагик воскликнул:

– Фуй, мама-джан, кого Салу пр-риведёт? Уличный шкур-р-р, гр-рязнулю, эли! Кто в тюр-рму будет идти тр-рахаться?

– А ты откуда про шмаль в Марокко знаешь, если там её не видно? – спросил Трюфель. – Гид рассказывал?

– Нет, там об этом молчат, запрещено говорить, если узнают – палками накажут. Это знакомый дилер, голландец Бен, рассказывал, он часто туда ездит за товаром…

Стук кормушки прервал рассказ Коки – обед.

Пока толклись у кормушки с мисками, беззлобно переругиваясь, Кока, забравшись на нары, вспоминал этого дилера Бена, у которого был свой кофешоп на площади Дам в Амстердаме, и Кока, наезжая, всегда покупал у него хороший товар по стабильной цене. Как-то раз Бен сказал, что у него на этот раз качество не очень (его поставщика поймали, пока не нашёл нового), на что Кока, закалённый в тбилисских войнах за кайф, ответил, что они с Беном давно знакомы, можно сказать, партнёры, и если у одного партнёра случается промашка, то второй готов разделить с ним проблему и расходы, поэтому он, Кока, купит то, что есть, – “ты же должен оправдать затраты?”. Это очень понравилось Бену и скрепило их дружбу. Бен, лет сорока пяти, широкоплеч и высок, сам ничего не курил и не пил, жил с украинкой Олесей, работал в своём кофешопе с часу дня до шести вечера. И за это время ручей приходящих за дурью не иссякал: люди стояли в очереди, чтобы сдать свои гульдены, марки, фунты и франки и получить заветный пакетик с пахучей травой. “Работа не бей лежачего! – думал Кока. – Сиди себе, нарезай под музыку ровные пластиночки, отвешивай траву, клади в целлофан и меняй на деньги, а деньги неси в банк. Так цветёт умная Голландия!”

Бен сам на машине ездил в Марокко за товаром. На вопрос, не шмонают ли на пароме, Бен усмехнулся:

– Паромов в день несколько. На один загружается сто машин зараз. Как всё это шмонать, если дурь спрятана в тайнике? Притом на пароме так воняет бензином, железом, дымом, газами, гарью, что никакая собака не найдёт!

После обеда все улеглись отдыхать, только на верхних нарах переругивались Рудь и Тёща, хоть места много, Рудь ворчал:

– Ти, як хитрий жид, захопив весь простир! Посунься, не те викину вниз!

– Сам хитрый жид! Что тебе, места мало? Тут и слон ляжет! – отбивался Тёща.

– Нехай слон на тебе ляже, мабуть, приэмно тоби буде, – не успокаивался Рудь, копаясь и шурша, а Кока, прикрикнув на них, вспомнил своего дворового соседа-еврея, одногодку Аарона, который однажды в хинкальной признался Коке по пьяни, что с детства больше всего боялся и стыдился прослыть “жадным хитрым жидом”, поэтому всю жизнь старался быть щедрым, открытым, добрым и честным. А сейчас они переезжают в Израиль, и он не знает, как ему быть: надо ли оставаться прежним честным добряком или нужно срочно переобуваться и становиться хитрым, злым и жадным? – на что Кока посоветовал ему смотреть по ситуации, заочно трудно говорить, сам увидишь, какова жизнь в боголюбивом Израиле. Не пройдёт доброта – снижай обороты, включай другие рычаги! К грузинским евреям прибейся, их там большая община, все врачи и адвокаты, они тебя в обиду не дадут, научат, как себя вести и ставить, недаром бабушка доверяет только еврейским врачам: “Они одни имеют истинное сострадание к людям, потому что сами много страдали!”…