Текст книги "Кока"

35. Ключи от рая

Дело шло к середине февраля, а новостей нет как нет. Это и плохо, и хорошо. Взвешиванием всех за и против Кока занимался обычно перед сном, понимая: плохо, что адвоката нет, но хорошо, что следак, коняга в пенсне, не вызывает – значит, пока ещё не усилил статью, не перекинул на “до пятнадцати”…

В камере жизнь размеренная: встал-лёг-завтрак-лёг-обед-лёг-прогулка-лёг-ужин-лёг-сон. В настоящее движение камера приходила к вечеру, когда начинались чифири, игры, байки, шашки, “чапаев”, нарды. Кавказский угол постоянно играл в карты на деньги, но без споров и обманов, по-честному.

Взяли на больничку Лебского. Долго не могли понять, что с ним, его бормотаний было не разобрать.

– Всё. Чего не было, не будет. А будет, что было! – И с этим диагнозом его увезла на каталке докторша с испитым лошадиным лицом и чётким солдатским шагом.

Одно из развлечений – чтение объебонов (обвинительных заключений). Недавно принесли Лому – сам он, с повязкой на лице, лежал на боку (порез в заднице не позволял лежать на спине), а щёку ему заштопала за стольник всё та же мосластая докторша. Лом не сдал операм, кто его покалечил, и Замбахо с Хабой решили оставить его в покое. Тракторист целыми днями копался в своих блокнотах, касатках и жалобах, с другими зэками мало контачил, но, как полагается, объебон дал на общее прочтение.

– Будучи в нетрезвом состоянии, проник на территорию гаража… Увёл трактор… Загнал в свой сарай… Разобрал… Полученные преступным путём части и механизмы продал неизвестным лицам возле пивного ларька… Цену не помнит, так как в тот же день пропил все деньги, после чего в пьяном виде разбил кирпичом витрину магазина “Велосипеды”, выкрал велосипед марки “Орлёнок” и пытался на нём кататься по улице, но был задержан сотрудниками ППС…

Скоро морозным утром и самого Лома увезли на суд, а потом по тюрьме прошёл слушок, что ему дали семь с половиной лет за порчу имущества и грабёж с применением технических средств, хотя кроме невесть откуда взявшейся здоровущей отвёртки у него при аресте ничего не обнаружили. Но отвёртку приравняли, до кучи, к холодному оружию, пусть даже Лом и отбалтывался тем, что он тракторист, механизатор, всю жизнь носит с собой отвёртки, щипцы и другой инструмент. В камеру он больше не вернулся.

Самым неожиданным оказался объебон придурка. Тёща со смехом взялся читать, но скоро осадился, да и было из-за чего.

– Гражданин Кирнос Абрам, 1973 года рождения, обвиняется в том, что он после распития спиртных напитков в садике имени Девятого января в городе Пятигорске убил ударом по голове потерпевшего, с которым распивал спиртные напитки, после чего скрылся, оставив на месте преступления бутылку из-под портвейна с отпечатками пальцев… Статья от восьми до пятнадцати…

Все молчали. Охота шутить пропала.

– Чего же ты скурвился, если такой лихой? – спросил Замбахо.

– В карантине петух зашкварил, а за что – не знаю, – смиренно отвечал придурок Абрам со своего места, не смея без разрешения подойти к столу.

– Ну, ладно. Сиди там. Дайте ему объебон! Ты смотри! Убийца! А с виду скажешь – ларёк подломил, вафли украл!

(Но с этого момента к придурку стали относиться осторожнее: меньше ругали, без дела не били, да и он не давал поводов, исполняя всё порученное истово, с какой-то оживлённой активностью, словно что-то решил или на что-то решился).

А в Кокином деле никаких подвижек. Неужели никак не могут найти этого таинственного адвоката, брата тёти Софико?

Несколько раз возникала мысль о дяде Ларике, но мама Этери сказала, что Ларик окончательно ушёл в отставку – перестройка смела многих старых советских милицейских чинов (некоторых даже в тюрьму загнала). И дядя Ларик окучивает теперь грядки на своей даче под Мцхета, ругая, по обычаю, всех подряд: коммунистов, капиталистов, социалистов, империалистов, звиадистов, эдуардистов, джабаистов, космонавтов, педерастов, спекулянтов, официантов, наркотистов и всю другую сволочь, что людям жить не даёт.

– Даже в Москву слетать, баб пощупать, – денег нет; это дело, ибиомать?

Как-то в начале перестройки Кока и дядя Ларик заехали в супермаркет за бананами для бабушки. Стояли в очереди к кассе. Настроение у Ларика после вчерашней пьянки с уволенными коллегами было тяжёлое. Какой-то иностранец толокся тут же со своей тележкой – то туда сунется, то сюда, чеками размахивает, что-то чирикает, лопочет. Ларик, на мрачном похмелье, мрачно спросил у него, какой язык тот понимает.

– Ах, русский? Тогда говорю тебе по-русски: иди ты, долбоёбина, на хер отсюда со своей тележкой, не то капсюлей тебе отвешаю! – Из чего бедный французик понял только два слова: “иди” и “тележка” – и, думая, что его пропускают вперёд, полез дальше, за что и был выгнан из очереди, а дядя Ларик, дав ему лёгкий подзатыльник и открывая о кассовый аппарат бутылку пива, ворчал: – Напустили сук в страну, козлы! Всё просрали и профукали! – не уточняя, кого он имел в виду. Наверное, всех тех, кто сломал его прежнюю жизнь, в которой были деньги и уважение, а самолёты летали шесть раз в день в Москву, где гостиница с девушками всегда к его услугам…

Но всё-таки – где адвокат? Кока начал вспоминать, не знает ли он сам в Тбилиси кого-нибудь из адвокатов, – но кроме несчастного Пуриновича на ум никто не приходил, а жив ли этот пропойца – неизвестно… Да, с Пуриновичем был эпос!

Как-то раз Кока с Нукри и Рыжиком Арчилом взяли хорошую дурь на Воронцове, после которой, как известно, просыпается волчий аппетит. Там же, на Воронцове, зашли в новую столовую, где фирменным блюдом было сациви и мегрельское харчо с гоми. К ним подсел человечек лет пятидесяти, вида отёчного, глаза влажные, набрякшие слезами, как у оленя. Руки тряслись, но он хорохорился, пил с ними, а потом пригласил к себе – жил за углом, возле Дома моды.

По дороге взяли две бутылки. На двери – красивая табличка: “АДВОКАТ ПУРИНОВИЧ В.В.”. В квартире – бардак и хаос, а в подвале, оказывается, живёт его сын-алкоголик – ест только хлеб, пьёт водку, которую отец по полбутылке в день спускает ему в подвал, и читает Ильфа и Петрова: заканчивает “Двенадцать стульев”, начинает “Золотого телёнка”, и так по кругу…

– Ничего невозможно сделать, – говорил Пуринович на экскурсии в подвал, где они застали небритого хударика за столом: голая лампа, початая бутылка водки, кусок хлеба и раскрытая книга. Парень молчал. Приятели растерянно поздоровались, но парень смотрел сквозь них, словно и не слышал.

– Странный психоз, – сказал Нукри потом. – Психиатрам не показывали?

– Да как нет! Даже к главному психмайстеру, Корнелию Зубиашвили, водили. Тот поговорил с ним немного и сказал, что его не отучить от питья: “Давайте ему в день полбутылки водки, а там – сколько природа вытянет!”

Сели на кухне. У Пуриновича жены нет, но холодильник полон.

– Вытаскивай, что хотите!

Они вытащили датскую ветчину в коробке, московскую копчёную колбасу, крабов, красную икру. Ели, смотрели, как адвокат пьянел, смурнел, хвалился, какой он умелый: недавно на суде одной фразой поразил и судью, и прокурора, сказав про своего подзащитного-гомика: “Прошу высокий суд учесть, что мой подзащитный пассивный гомосексуалист, но активный общественник!”

Гости хлопали:

– Браво! Сильная фраза! – А Пуринович хвалился дальше: он может за деньги любое дело сделать, знает, кому и сколько занести (но когда у Нукри отняли права, он только суетился, порывался звонить какому-то Бичико Игнатьевичу в автоинспекцию, а права в итоге выкупил отец Нукри).

– Пуринович! Пуридзе![201]201
  От пури – хлеб (груз.).


[Закрыть] Хлебный человек! Пур-заде! Хлебосольный! Мужчина без жены – что дуб без дятла! – по-доброму шутили они, а адвокат рассказывал, что его предок попал сотню лет назад из Минска в Тбилиси, стал певчим в церковном хоре, дед уже имел скобяную лавку на Серебряной улице, а отец работал в прокуратуре, куда устроил и сына после юрфака ТГУ. Но он, тогда зелёный дурачок, думал, что адвокаты зарабатывают больше, чем прокуроры, и перекинулся из нападающих в защитники. Правда, так было при совке. А сейчас он видит, что прокурор гребёт бабла куда больше адвоката, не говоря уже о судьях, имеющих столько, сколько прокурору и адвокату вместе не снилось, ведь слово судьи – последнее!

Когда Пуриновичу было скучно пить одному, он звонил Коке. В одну из встреч обухел быстрее обычного и, таинственно кривя губы, начал крутить диск телефона:

– Сейчас! Сейчас хорошие биксы прибудут, по четвертаку! Клёвые чувихи! Я плачу́! Из тургруппы! Знакомый администратор турбазы подкинул!

Но когда приехали “клёвые чувихи” и Пуринович, суетясь, встречал их, приговаривая: “Ну что, девчонки, потрём губчонки?” – Кока под предлогом туалета выскользнул за дверь и был таков. Таких крокодилиц в цирке показывать надо!

Потом умер сын Пуриновича. Они пошли на похороны. Людей мало. Лил дождь. Они с Нукри и Рыжиком помогали кое-как тащить тяжёлый, набухший гроб по петлистым зазорам между могилами и чуть не уронили в яму, полную воды. На келехе Пуринович безобразно напился, швырялся шилаплави, пока его не вырубил кто-то из районных собутыльников, скопом пришедших пожрать и выпить задарма.

После смерти сына адвокат и сам окончательно спился. Последний раз Кока видел его, когда ходил на Воронцов искать по делу своего одноклассника Котика и наткнулся на Пуриновича – тот сидел на приступочке, на вечернем солнце. Лицо в синяках. Свежий шрам на бритой голове. На приветствие Коки приоткрыл глаза.

– А, ты… А я вот… Да… Пить больше не могу… Побили, а я только хорошее хотел… Только руку протянул – зарядили в торец! – И у него потекли пьяные слёзы. – Эх! Переступил черту – сам чёртом стал… Моя прокажённая совесть…

Больше Кока его не видел.

Кока поведал о своих заботах Замбахо. Тот успокоил: раз все родные знают, то обязательно что-нибудь сделают, найдут лазейки и тропинки, хотя, конечно, полкило гашиша – веский аргумент в любом разговоре.

– А знаешь, я однажды двадцать кило дури видел! В двух сумках упакованы! По молодости с твоим кентом, Сатаной, вместе одно дельце провернули. Мы же в одном убане выросли, на Пекина, с детства знакомы. Он парень крутой и дерзкий, момавали курди[202]202
  Будущий вор (груз.).


[Закрыть]. Один раз меня в дело взял, осетинских барыг бомбить…

И Замбахо рассказал. Тогда у Сатаны была зелёная “Нива”. Он на ней по своим делам поехал в Орджо[203]203
  Город Орджоникидзе (ныне Владикавказ).


[Закрыть], там в ресторане случайно познакомился с двумя выпившими осетинами и в шутку предложил им свою машину в обмен на дурь: мол, сменяемся, вы шмаль, двадцать кило, мне в Тбилиси прибуксуйте, а на “Ниве” уезжайте, там же куплю-продажу оформим. А те болваны не поняли, что шутка, возьми да сделай! Приехали в Тбилиси на поездах, через море. Сатана встретил их честь по чести, повёл в ресторан, потом поселил у своей тётки Зейнаб, оставил “Ниву” во дворе – мол, тут ваша “Нива”, не беспокойтесь, а сам с дурью, их паспортами, правами и ключами от “Нивы” свалил: сейчас, мол, в инспекцию поеду, машину на вас перелицую, через час вернусь, отдам ключи и в ресторан пойдём, обмывать!.. Да… Нету час, нету два… Нету день, нету два… Барыги начали хипеж – где Сатана?.. По двору слоняются, в “Ниву” тычутся, с тётей Зейнаб лаются, чай через силу пьют и в нарды до одури играют. И Сатана на соседней улице тоже у друзей чай пьёт, дурь шмалит и в нарды режется. На третий день Сатана переодевает его, Замбахо, и Лашу Большого в ментовскую форму, сажает в милицейскую “канарейку”, даёт волыны и посылает, чтобы они ишаков-осетин прогнали…

– А Лаше шла ментовская форма! Чистый полковник! Ещё два дедушкиных ордена нацепил! Где Сатана форму достал, у кого “канарейку” одолжил – неизвестно. Мы подъехали с мигалками и сиреной. Тётя Зейнаб нас не узнала, думала, настоящие менты. Жалуется: какие-то незнакомые люди живут уже три дня, нашего языка не понимают, кто такие, зачем, почему, откуда, куда, хай-пай, туда-сюда! Осетины жмутся, правду сказать не могут, повторяют как бараны: Сатана да Сатана! “Нива” да “Нива”! А, кричит Лаша Большой, не тот ли это Сатана, которого мы вчера с двумя сумками дури поймали? А вы, значит, барыги проклятые, тонну наркотиков привезли? А ну, руки вверх! Лицом к стене!.. Осетины от страха чуть не блеванули, икают, лопочут что-то, заикаются. Лаша их трясёт, шмонает, грозит по рации подмогу вызвать. Обыскали дураков, забрали у них последние бабки и часы. Протокол задержания составили, в “канарейку” посадили и откантовали на автовокзал в Ортачала, откуда рейсовые автобусы на Северный Кавказ ходят. Посадили в автобус и на прощание пригрозили: мол, дело откроем, если они нам через неделю не привезут отступного двадцать тысяч зелени – их паспорта и протоколы обыска у нас!

– Неужели привезли бабки? – восхитился Кока ювелирности кидняка.

– Да нет, куда там! Ох, и тупые козлы эти осетины! Ещё бунтовать вздумали, бараны! Правду люди говорят: пусти вошь себе на ногу – она скоро на голове у тебя окажется…

– А с дурью что случилось?

– Сатана сдал оптом барыге, Рублёвке с Авлабара, себе оставили на обкурку пару кило. И поехали втроём в Дагомыс гулять, оттяг был куражный, а потом ещё год задарма ту дурь курили, у барыги на хвосте сидели. Да, такую делюгу провернули! Вспомнить приятно!

В один из пасмурных слезливых дней, когда даже на прогулку выходить неохота, Моська Понос крикнул в кормушку:

– Гарми… Гамре… Чтоб тебя!.. Налегке! На выводку!

– Куда? – лениво спросил Кока. – Если ко врачу – у меня уже ничего не болит. Я врача два дня назад вызывал…

– Меньше болтай, хрюкосос! – загремел ключами Моська, а Замбахо тихо пояснил:

– На выводку – значит в управление повезут, на допрос или очняк…

Внизу, в приёмном покое, солдаты нацепили на него наручники.

– На расстрел ведёте? – попробовал пошутить Кока, но прыщавый солдат шуток не понимал, ткнул дулом в спину:

– Иди, не то прикончу! Житья от вас нет!

В наручниках не поспоришь. Коку сунули в “конверт”, набили машину людьми, поехали.

В управление вошёл, как в знакомое место. Вот и Семёныч. И лук с чесноком и водкой не перевелись в его сторожке, как и япона мать. И в коридорах та же вонь, что и в тюрьме: смесь сырости, дыма, пота, капусты, хлорки.

Около часа он был в КПЗ один. Размышлял, зачем его вызвали. И недоброе кружилось над ним: а затем, чтобы новую статью, до пятнадцати, впаять! Зачем ещё? Или свидание? С адвокатом? С мамой?

Потом привели зашуганного юношу с длинными патлами, тот застыл у двери.

– Здрасьте!

– Забор покрасьте! – привычно отозвался Кока. – Садись!

Парень залетел с тремя мастырками, и теперь, по его мнению, ему грозит штраф или год заключения.

– Год! Да я бы год на одной ноге отстоял! – искренне воскликнул Кока, но юноша нервно бегал по камере, ужасался липкой кружке на цепи, спрашивал – неужели его отправят в тюрьму, он не местный, в Пятигорске оказался у знакомой, они курили шмаль после ресторана, а менты подкрались и взяли их, не дали даже из рук мастырки выкинуть, так с зажатыми руками и до машины довели, чтоб все видели!

– Если не местный, могут отправить на тюрьму, вот как меня, – рассуждал Кока. – Но если задержан в той же республике, где прописан, то могут и под подписку выпустить. Или под домашний. Смотря кому в руки попадёшь.

Юноша, именем Марк, сам родом из Питера, учится там в Академии художеств, а в Пятигорск прилетел к знакомой – и вот…

– Хочешь художником стать? – спросил Кока.

– Нет, архитектором.

– Я сам строительный кончал, тоже корпеть за чертежами приходилось.

– А сейчас что? – спросил Марк.

– Сейчас на тюрьме чалюсь. Скорей бы в хату! – важно ответил Кока, и парень стал смотреть на него с двойным уважением.

Марк хотел курить, но сигарет не было – отобрали при обыске. Кока дал Семёнычу пять долларов, и скоро юноша дымил и сокрушался, что если дело дойдёт до суда, то его обязательно выгонят из Академии, куда так трудно поступать.

– Вот, думаю, поеду на каникулах на Кавказ, эмоционально и сексуально разомнусь, разгружусь, а тут – нате пожалуйста!

Кока усмехнулся:

– А зачем из Питера сюда на секс-разгрузку ехать, что, бабы в Ленинграде кончились? – Сам вспоминая, как поражён был в юности доступностью российских женщин, их готовностью в первый же день идти в постель (в Тбилиси всё было куда труднее и туманнее с этим делом). – У тебя какая статья? Не знаешь ещё? Ну, много не будет. Бросай курить – мой тебе совет! Бросай, пока на долгий срок в тюрьму не заехал! Я завязал – и ничего, жив!

Открылась дверь, Семёныч позвал:

– Пошли, Гамри, следак ждёт!

– Что ему, проклятому коняге в пенсне, надобно?

– А хер его, япону мать, знает! На то он и следак, чтоб людей молоть! – Семёныч высморкался через ноздрю на пол. – А ты в бороде – чистый Марл Какс!

– Карл Маркс?

– Ну.

– Да, тебе привет Расписной передавал, – вспомнил Кока.

– А, прошляк этот хитрожопый… Как он там?

– Жирует.

– Да, всегда лисой был, я его сто лет знаю. Шагай. Дорогу знаешь.

В кабинете следователя всё по-старому. За столом – Пётр Ильич. И нарукавники, и очки с верёвочкой – всё при нём. На месте и чернильница, куда он аккуратно макает перьевую ручку, что-то помечая напоследок в “деле”. Вылитый бухгалтер! Добрый пенсионер в парке! Чтоб тебе провалиться, коняга в пенсне!

Пётр Ильич поправил очки.

– Садитесь. Как живётся в общей камере?

– Вашими молитвами, хорошо, – постарался бодро ответить Кока, хоть и дрейфил.

– Вот как? Вам понравилось? Да, я вижу – борода, всё такое… – Показал руками, какая у Коки борода. – Словом, вам в тюрьме уютно?

– Уютно там быть не может. Но сносно. Там тоже люди, такие, как вы и я.

– Позвольте! Меня к зэкам причислять не надо! – сухо и строго возразил Пётр Ильич, прихлёбывая чай из подстаканника. – Берите печенье!

– Благодарю. В камере надоело, всё время грызём.

– Значит, вам живётся хорошо – печенье грызём и в ус не дуем? – продолжал Пётр Ильич, а Кока, не понимая, куда он клонит, ответил:

– В бороду дую.

– Ясно. Дерзите. А я вот на пенсию ухожу! – неожиданно перескочил Пётр Ильич на другое. – Как ваше дело сдам, так и уйду… Пора! – добавил то ли с радостью, то ли с сожалением, помешивая чай ложечкой. – Сказать ничего не хотите?

– Нет. Я всё сказал. Ничего не знаю. Спал на скамейке…

– Это мы уже слышали, – с неудовольствием прервал Пётр Ильич. – Ну хоть кого-нибудь можете назвать? Кто там в саду крутился, какие парни?

– Откуда я знаю? Один был такой… чёрный… А другой – белый…

– Ага, а третий – серый! Три весёлых гуся, – разочарованно протянул Пётр Ильич. – Может, хоть клички вспомните? Как они друг друга называли? Это я прошу лично, не для протокола! Что вам сто́ит кликухи продавцов назвать?

– Во сне ушей нету. Я не сновидец, – нагловато ответил Кока (он и хорохорился, и трусил, но краем ума понимал, что если решили, то в любом случае перекинут, а если не решили, то и делать этого не будут, так что можно не дёргаться понапрасну).

– Да, как это я забыл! Вы крепко спали! Во сне приехали на Кавказ! Во сне первый раз покурили, во сне же купили полкило этой дряни! Язычок у вас подвешен будь здоров! – издевательски передразнил Пётр Ильич. Не добившись ничего, зашёл с другой стороны. – А кто приходил к вам на автовокзал ночью, накануне ареста? Есть видео, но плохо видно… Вашего подельника Нукри легко различить, хорошо видно, как он вынимает из ячейки сумку, относит куда-то в сторону, потом вкладывает обратно. С ним всё ясно. Это его сумка, и его наркотики, хотя бы частично. Но там стоит какой-то тип в капюшоне. Кто это?

– Откуда мне знать? Меня там не было. Я в номере дрых! – ответил Кока, понимая, что на том видео Нукри даёт таблетки проклятому Рыбе.

Пётр Ильич раздражённо бросил:

– Что, вас муха цеце укусила? Постоянно спать?

– Я больной человек, у меня тиннитус. Кстати, как ваша дочь? Всё ещё мучается от шумов?

Пётр Ильич безнадёжно махнул рукой:

– Теперь ещё и мелкие колокольцы слышать начала!

– Говорят, мумиё помогает. И верблюжье молоко очень полезно. А самое лучшее – эвкалиптовые ванны, – вдохновенно врал Кока и, понизив голос, сообщил: – Ещё говорят, очень помогает калотерапия…

Пётр Ильич не понял:

– Что за терапия? Какие ванны?

– А залить раствор эвкалипта в ванну – и готово! – несло Коку дальше.

– Где ж этот раствор брать?

Кока усмехнулся:

– Вам лучше знать! Вы в органах работаете. Зачем меня вызывали? Просто так в браслетах туда-сюда не катаются.

Пётр Ильич как-то устало, с сожалением вздохнув, поискал на столе и перебросил Коке лист бумаги:

– Ознакомьтесь! И подпишите!

Кока не взял.

– Я ничего подписывать не буду! Что это?

– А вы прочитайте! Читать по-русски умеете?

– Мала-мала знай…

Кока начал читать… И глазам своим не поверил!.. “В связи со вновь открывшимися обстоятельствами статья 224, часть первая переквалифицируется на статью 224, часть третью…”

– Это что? – не понял он. “Часть третья – это до пятнадцати?” Засосало под ложечкой, затошнило.

Пётр Ильич улыбнулся, первый раз за все допросы:

– Внимательно читайте! У вас было хранение наркотиков с целью сбыта, часть первая, от трёх до десяти лет. А теперь стало хранение без цели сбыта, от года до трёх лет!.. Разницу улавливаете?

– Это что же – мне всего три года дадут? – всё ещё не понимал Кока.

– Как суд решит. Могут и меньше, – обронил Пётр Ильич.

Кока схватил ручку, подписал. Ничего себе! С чего начиналась его прежняя статья, новая этим заканчивается! “С года до трёх!.. О господи!.. Спасибо!.. Услышал меня!.. Счастье!.. Всего трёха!.. Да на параше отсижу!.. На ушах отстою!.. Что это?.. Как?..”

И Пётр Ильич показался вдруг таким добрым и ласковым, что Коку потянуло обнять его, но вовремя остановил порыв, только спросил, запинаясь:

– Как это, дорогой Пётр Ильич? Каким образом это?

– Волшебным. – Следователь забрал у Коки бумагу с подписью. – Цель сбыта не доказана.

– Но это же почти свобода? Где десять и где три? Трёха?! – не мог успокоиться Кока, на что Пётр Ильич опять туманно заметил:

– Почему именно три? Может, и меньше дадут…

– Три! Господи! Да отсидим! Отсидим! Кошачий срок! У нас Трюфель, замечательный парнишка, три кило трюфелей украл, три года его ждёт, так я ему завидовал, а тут такая же радость, три года!.. А… А мама моя где?..

– Не знаю, – сухо ответил Пётр Ильич, заполняя какие-то формуляры.

Кока не мог усидеть от безудержной радости. До трёх! Хранение без цели сбыта! Он даже не удосужился спросить, какие новые чудесные обстоятельства открылись, кто их открыл. Но какая разница? “Буду в зоне людям помогать с бумагами… Спортом заниматься… Английский подтяну… – носилось беспорядочно в голове. – И какой милый этот Пётр Ильич!.. Нарукавники, очочки, ручка с пером!.. Добрый дедушка!”

Пётр Ильич тем временем собрал бумаги и на вопрос, когда ждать суда, уклончиво ответил:

– Ещё кое-какие вопросы надо утрясти… Вам же – всего наилучшего в тюрьме! Сидите, ждите суда. Авось дождётесь хорошего приговора!

Кока вдруг вспомнил:

– Пётр Ильич, раз всё так хорошо оборачивается, можно спросить: как нас поймали? Кто нас сдал?

Следователь усмехнулся:

– Да никто вас не сдавал! Вы сами себя сдали! Сами себя, как лохи, обули! Простофили! Как? Очень просто. Вы что, с дуба рухнули, джигиты? Читать не умеете?

И пояснил: при каждом новом открытии и закрытии ячейки надо менять шифр, а они, очевидно, были в таком наркотском скотском угаре, что не удосужились прочитать правила, шифра не поменяли, камера осталась открытой… Дежурный в полночь обычно проверяет ячейки, смотрит, не забыл ли кто чего. Видит – дверца приоткрыта. Дёрнул – открыто! Увидел сумку. Порылся – и в милицию позвонил.

– Дальше вам известно. Архангелы взяли вас под белы руки – и на тюрьму!

Вот болваны! Тупяки! Значит, если бы Рыба не явился ночью и Нукри не пошёл бы открывать камеру, то утром они бы спокойно взяли сумку, и давно были бы дома и ели кучмачи с гранатом!.. Вина Нукри, выходит. Но что сейчас об этом думать? И так вся поездка была ошибкой на ошибке!..

Между тем Пётр Ильич, перекладывая бумаги, выглядел раздосадованным, Кокиного оживления не разделял. А размякший Кока сжалился над следаком и соврал:

– Я в саду сквозь сон как будто слышал, как один барыга другого то ли Карась, то ли Курьян называл…

– Что такое? Память прорезалась? – застыл Пётр Ильич, скептически глядя Коке в глаза. – Таблетки тоже у них покупали?

– Не знаю. Честное слово!

Пётр Ильич вздохнул:

– Ага, честное пионерское!.. Карась, Курьян… – И неожиданно прихлопнул ладонью по столу: – Да гори оно всё синим пламенем! Сейчас карасей буду только на рыбалке ловить! Хватит! Отработался! Дело закрою – и на покой, на речку, подальше от этого дурдома!

– Тут, говорят, хорошо рыба ловится, – польстил Кока.

– На рыбу не жалуемся. – Что вызвало внутреннюю усмешку Коки: “И мне на Рыбу нет оснований жаловаться, раз он не стукач!”

Напоследок Пётр Ильч угостил пачкой печенья и довольно дружелюбно попрощался:

– Удачи и ума вам, юноша! Бросайте все эти грязные дела, мой совет!

– И вам всего доброго! – искренне пожелал Кока, запихивая пачку печенья в карман куртки и дружелюбно поглядывая на следователя. Вид пенсне с верёвочкой напомнил ему полуослепшего Гольфа, и во внезапном душевном порыве решился: – Да, один самый последний вопрос. В моей хате у одного зэка, немца-бундеса, сломались очки, он ничего не видит, ходит как пьяная сомнамбула. Нельзя ли как-нибудь их заказать? У него минус семь близорукость.

Пётр Ильич ткнул пальцем в переносицу:

– Сам уже сколько жду… Кот, поганец, за мухой прыгнул, разбил очки, пришлось верёвочкой вязать. У меня, правда, астигматизм, сложные стёкла, на заказ надо делать, ждать, приспосабливать. А простые не проблема. Я всё равно к окулисту пойду на днях…

Кока вытащил из пистончика деньги:

– Сколько?

Пётр Ильич поджал губы:

– Думаю, долларов двадцать – двадцать пять хватит, от оправы зависит. Как получу, зашлю вам в камеру.

Передавая деньги, Кока шаловливо указал глазами на чернильницу:

– Я последний раз такое в первом классе видел…

– Чернила труднее подделать, – флегматично ответил Пётр Ильич. – Семёныч! Где вояки в хаки? Веди зверя в клетку!

Юноши Марка в КПЗ не было. Кока в радостном возбуждении, словно вот-вот должен выйти на свободу, грыз печенье, сновал по камере, смеясь от счастья. Три года! Мизер голимый!

Сел и принялся, напевая любимую “Smoke On The Water”, стучать по нарам в такт и ритм “одновременно всеми членами, кроме хера”, как наставлял учитель Вока. И достучался до Семёныча – тот, явив в кормушке полупьяную морду, поводил глазами:

– Ктой стучал, япона мать? – Но, получив от Коки пять долларов – просто так, от радости, – пообещал принести хлеб с колбасой, хотя Кока и не просил, объевшись печеньем.

Так провёл в эйфории пару часов, пока не привели Марка. Тот был ошеломлён: следак сказал, что три мастырки – это серьёзно, посему ему, Марку, грозит до семи лет лишения свободы. Поев печенья, немного успокоился, и Кока начал его учить, как вести себя в камере – раз он питерский, его вряд ли отпустят под подписку.

– А кто следак? Старый мудак в очках с верёвочками?

– Нет, молодой, Бубнов какой-то…

Кока важно кивнул:

– Слышал о таком. Говорят, бабки любит больше жизни.

– Где они, эти бабки? – горестно всхлипнул Марк.

– Это уже твои проблемы. Но учти: в тюрьме главное не лезть на рожон и со своей лопатой в чужой огород не соваться! И ещё. На шутку отвечай шуткой, на грубость – грубостью, но с кулаками осторожно, не попасть бы впросак. От двери и параши ложись подальше. У окна нижняя шконка – самая путёвая. На вопросы отвечай не спеша, обстоятельно, а если не спрашивают – молчи и секи поляну. Глаза не прячь, смотри прямо, но не упрямо. Если кто-то настырно задаёт вопросы, посмотри ему в переносицу, спроси: “С какой целью интересуешься?” Не ври без нужды. Умолчание лучше лжи. Ложь растворяется в правде, как ложка дёгтя в бочке мёда, но если соврал, то помни об этом. Если разным людям врёшь, ври одно и то же, они могут объединить информацию, и тогда тебе каюк. И учти: камера имеет уши. Ты их не найдёшь, но они есть. А главное: в тюрьме важен дух, а не физическая сила, слово, а не дело, ведь дел твоих зэки не знают, прошлого не ведают, с твоими кентами не знакомы… В тюрьме ты гол, все твои прежние заслуги и достоинства не имеют значения… Вообще, прежде чем что-нибудь болтануть, подумай: где, кому, зачем и что говоришь – и только потом открывай рот. Но слишком широко варежку тоже не разевай – мухами подавишься! Ясно?

Марк настороженно и напряжённо слушал, а Кока разошёлся, подстёгиваемый счастьем, царившим в душе:

– Не забывай: слова в тюрьме приравнены к поступкам, всё понимается буквально. Нельзя говорить “я ебалСЯ”, “я целовалСЯ”, это значит, что кто-то тебя ебал и целовал, а это чревато самыми катастрофическими последствиями! Вместо “спасибо” говори “благодарю”, “признателен”, вместо “пожалуйста” – “по возможности”. Нельзя “спрашивать”, надо “интересоваться”. Вместо “я докажу” – “я обосную”. Не “свидетель”, а “очевидец”. Крайне осторожно надо быть со словом “обидеть”, ибо “обиженные” – это первый шаг в стан опущенных. И никому не говорить “вы” – только “ты”, хоть ему сто лет в обед. Важны не только – и не столько – слова, сколько жесты, взгляды, шутки-прибаутки. Надо внимательно слушать и не прощать никакой фамильярности, но и не начинать на пустом месте склоку, а твёрдо и, главное, спокойно отвечать в том же духе. Если подъёбки и шутки не прекращаются, надо смотреть по ситуации, но ничего не оставлять неотвеченным. Пусть последнее слово будет за тобой, а не за насмешником. И прежде чем на что-то решиться, неплохо посоветоваться со смотрящим, он сам может сделать внушение шутнику или обижнику.

И Кока подытожил:

– Преступный мир жесток, как жизнь в саванне: есть свои овцы и волки, крысы и лисы, буйволы и львы. Хищники хотят есть, а копытные хотят жить, и совместить это трудно! И если в зоопарке они сидят в разных вольерах и загонах, то в тюрьме сгружены все вместе в одну клетку. И с этим надо жить.

Марк слушал вполуха, каждые десять минут вскрикивал:

– О господи, куда я попал!.. За что?..

Скоро зэков начали собирать в воронок, везти в тюрьму.

Кока приобнял Марка, пожелал ему удачи и сказал, чтоб не дрейфил, – в тюрьме такие же люди, как они.

– Я же жив остался?.. Ну и ты тоже осилишь! За три мастырки никто тебе семь лет не даст! Ещё и штрафом отделаешься! Или следаку в лапу сунь, он и сам дело закроет!

А когда ему надевали наручники и сажали в “конверт”, напевал любимые строчки:

– Цвет небесный, синий цвет, полюбил я с малых лет[204]204
  Начальные строчки стихотворения Н. Бараташвили “Цвет небесный…” (перевод Б. Пастернака).


[Закрыть]…

Цвет! Свет! Свобода! Счастье! Солнце! Вот они, ключи от рая!

И даже скамья в “конверте” казалась удобной и мягкой, а ругань конвоя – приятной и смешной.