Текст книги "Кока"

– Ты чурбаноид! Немцы до Северного Кавказа вообще не дошли! Какие шашки? Какие кони? – кричал Хаба.

– Ну, не подарили, не дождались, но хотели же подарить! – не сдавался Лом, расправляя и растягивая гирлянду.

Гагику поручено было составить список продуктов к празднику, подкупить вкуснятинки. Он рьяно принялся за дело, пообещав самолично приготовить настоящий зэковский торт. Выпивкой заведовал Али-Наждак: сам не пил и прятал бутылки к празднику, а на просьбы дать растопыривал ладонь:

– Не сейчас, брат. Яхши? Аллахом заклинаю, не проси! На праздник дам!

Вертухаи были оживлены не меньше зэков. Для них наступали сытные времена: у сидельцев появляются к празднику деньги на покупки. Многим к Новому году шли посылки и передачи, скапливались в почтовом закуте, их надо открывать, шмонать, брать из каждой самое вкусненькое. А что скажешь? Кому жаловаться? Начальнику Евсюку, что лососину икрой заедает?..

К Новому году зэки учили стихи и тосты, украшали камеру, радуясь по-детски удачно повешенной гирлянде из конфетных фантиков или иконе – её прислала Тёще простившая его терпила-тёща. Икону водрузили на видное место и часто крестились на неё.

31 декабря Гагик с утра принялся готовить зэковский торт, утверждая, что сейчас по всем зонам готовят это лакомство. Первым делом соорудил из фольги противень. Поручил Трюфелю наломать на мелкие кусманчики три плитки шоколада, а Тёще – высыпать в миску два кулька песочного печенья и перетереть в порошок. Смешал эту сладкую муку с двумя пачками сливочного масла. Выложил слой массы на противень, залил сгущёнкой. И так ещё два слоя, прокладывая их кусочками шоколада. Готово! Торт отнесён на подоконник – самое прохладное место в хате, а Трюфелю и Тёще дозволено “уважать свой труд” и долизать из миски восхитительно-сладкую смесь.

Этим же утром немчику пришла благая весть. Сало вкинул письмо на немецком языке – это родители давали о себе знать через следака: обещали прислать племянника Фридриха с деньгами, он уже оформляет экспресс-визу, пусть Ингольф держится и не забывает, что его дед и дядя тоже прошли русский плен: “Это испытание, которые нам даёт Бог за наши грехи, его надо перебороть!” Гольф обрадованно потрясал письмом:

– Herr Gott sieht alles! Hört alles! Versteht alles![195]195
  Господь всё видит! Всё слышит! Всё понимает! (нем.)


[Закрыть]

Целый день 31 декабря тюрьма радостно гудела, перестукивалась, обменивалась “конями” и малявами с поздравлениями всем достойным пацанам. Во всех камерах начали пить, не дожидаясь вечера. Главнач издал приказ – прогулки в этот день отменяются, пусть все сидят по камерам. На всякий случай вызвали омоновцев – они в дежурке украдкой прикладывались по очереди к плоским фляжкам.

Вертухаи тоже на взводе – на стуки и зовы из камер не шли, собираясь по этажам, где опорожняли и поедали всё, что выудили из зэковских передач.

Стол в хате накрыт. Гагик, оглядывая его, строго выговаривал Тёще:

– Колбас ещё нар-режь… Сыр-р-р пока хватит, балик-джан… Что только нет!.. Вот ещё икр-ра с моя сторон!..

На что Тёща отвечал, украдкой подъедая хвостики от колбасы:

– Сделаем, Робинзонович, в лучшем виде, не боись!

И он вытащил из-под подушки две банки красной икры и любовно разглядывал их, пока Тёща искал в “телевизоре” открывалку. Трюфель раскладывал разные сорта колбасы, которые Гольф украшал на ощупь веточками петрушки. Для мусульман припасена холодная говядина с чесноком. И в довершение – разные сладости и конфеты, коих, как известно, должно быть на Новый год в изобилии – тогда и весь год будет сладким. Лом подсовывал их Трюфелю:

– Поешь сладенького, ты же любишь конфетки! – На что Трюфель разражался серией мата по адресу и конфет, и конфетной фабрики, и того фасовщика-подлеца, что сдал его… Хотел сделать приятное жене на день рождения – вот и сделал!..

Кока с Замбахо, сидя отдельно, вспоминали, как раньше в Тбилиси первого января, отоспавшись, все вылезали из домов с карманами, набитыми шоколадом, конфетами, мандаринами, раздавали их знакомым, те тоже дарили конфеты, мастырки или что посильнее – кто чем запасся. Все были добры и благостны. И все куда-то бодро шли – к родным, друзьям, любимым… Счастье!.. Не ценили!.. Думали, так будет всегда: в тёплой и светлой квартире запах хвои, ёлка, блеск игрушек, спокойные родные лица, по телевизору новогодний “Голубой огонёк”, а на столе сациви, оливье, холодец, жареный поросёнок, балык, холодная осетрина, соленья, сыры, хачапури, домашнее вино и деревенская чача, а в духовке скворчит индейка с яблоками и черносливом по рецепту прабабушки…

– А если иногда ещё снег был – тогда вообще сказка! У нас в Сололаки все на санках катались! В снежки играли! – вспоминал Кока свой город, о котором бабушка как-то сказала, что Тбилиси зимой похож на белые полотна Модильяни…

Со стуком открылась кормушка, оттуда глядели бессмысленно-оловянные глаза Хари.

– Гамрикелка, сюда ходь! Собирайсь! С сиськами и сосисками!

“Опять? Куда ещё? Какие сиськи? Опять перегоняют куда-то?”

Оказалось, пьяный пупкарь так шутит – в коридоре его ждал Нукри. Как всегда, хорошо одет, гладко выбрит и надушен. Они обнялись.

– Как сидишь?

– Нормально. А ты?

– Тоже. Был у Тархана? – спросил Кока.

– Был. Старый и насквозь больной… А мы, дураки, даже легенду с тобой не разработали! – покачал Нукри головой. – Так бы ты на свободе остался.

Кока возразил:

– Почему я? Если б этот опер не сказал, что камера открыта, то я бы взял сумку… Да и не мог я сказать, что тебя не знаю… Язык не повернулся. Эх, ладно! Было свидание с отцом?

– Да. Денег дал. Тебе надо? – полез Нукри в карман.

– Нет, мама дала на свидании. Она говорила, что у тёти Софико из соседнего двора брат работает в Пятигорске в коллегии адвокатов, ищут пути к нему.

– Да, знаю. Ничего, прорвёмся, – твёрдо сказал Нукри. – Мой отец подключился. Может, что и выйдет.

– Тебе, случайно, статью не поменяли? – вспомнил Кока. – А то мой следак узнал, что я пятнадцать суток за анашу сидел, грозил статью на до пятнадцати лет перекинуть, как рецидивисту.

Нукри поджал губы, вздохнул:

– У тебя следаком этот мудак с верёвочками?

– Да, коняга в очках.

– У меня тоже он. А я на допросах вообще молчал, ни слова не говорил, как немой. И ничего не подписывал! А ты?

– Я один раз, в начале, что-то подписал… Но я готов идти на зону! – сказал Кока правду.

– Я тоже. Если такая судьба – что поделать? – Нукри развёл руками.

– Я Господа прошу каждый день помочь, – признался Кока. – Библию читаю.

– Дай Бог. Аминь! С праздником тебя! Братве привет! – кинул напоследок Нукри, когда Харя подогнал его:

– Двигай поршнями! Новый год на носу, а они сопли разводят!

И Кока пошёл в камеру, думая о том, что часть его души уже смирилась с предстоящим – а что остаётся делать? – но теперь ожила другая часть души: в ней зрела пусть слабая, но надежда. И он начал мелко креститься, со страхом думая: неужели в самом деле кому-то ведомы эти его кресты? – и одновременно не веря, что есть некто или нечто сущее, сущий Сущ, что может уследить за всем живым на земле…

Дело шло к вечеру. В камере – оживлённый разговор. Две пустые бутылки стоят под раковиной.

Но Замбахо вдруг сказал, что такой хаотный блудняк не пойдёт: вот Кока будет тамадой, его слушайтесь!

Неожиданно. Но что делать?

Кока перебрался на главное место. По левую сторону сидят Замбахо, Хаба, Али-Наждак, Гагик, Гольф, по правую – Трюфель, Тёща, Лом и Рудь. Лебский остался на нарах. Придурок молчал возле параши, для него праздников нет, хоть Кока и намекнул, что в старину цари на Рождество ходили по тюрьмам, раздавали еду и мелкие деньги.

– Тебе надо – ты и раздавай, но к нам потом не садись! – предупредил Хаба, и Кока оставил свою затею, чтоб самому не запачкаться о чушкаря. С какой стати? Человек сам довёл себя до скотского вида. Хаба, прочитав Кокины мысли, сказал:

– Не стыдно упасть, стыдно не встать, да простит аллах наши грехи!

– Иншаллах, – подтвердил Али-Наждак.

– Аминь! – Кока поднял стопку. – Братья! Надо проводить старый год! Проводить с почестями, чтобы он напоследок нам не нагадил! – вспомнил, как дед-охотник на Новый год веником мёл пол в открытую дверь, приговаривая: “Уходи всё плохое!” – Уходи спокойно, старый год! Уноси с собой всё плохое, нехорошее, что случилось с нами и нашими близкими! А хорошее оставь, оно нам понадобится! Оно нам очень нужно!

Тост оказался в жилу – у всех год паршивый, с арестами и тюрьмой, поэтому пусть скорее уходит!

– Кыш отсюда, проклятый!

– Пора шампаниолу открыть! Вдову с клюкой!

– Ананасы-бананасы тащи!

Дальше Кока вспомнил о тех людях, которые покинули мир в этом году. У каждого свой покойник. Пожелали им светлую память и землю пухом, не чокаясь.

– Третий тост, как всегда, за братву! Достойным по жизни всего хорошего пожелаем, а гады пусть сами с собой разбираются! – разошёлся Кока. – Пусть нас не пачкают, будут от нас далеко! Бог их простит, но мы запомним!

– Верно! С чушками не яшкаться!

– Да, бог не яшка, видит, кому тяжко!

– Ворам по масти, ментам по пасти!

Опять с почестями провожали старый год, причем Кока запретил его ругать: его нельзя костерить, чтобы напоследок он не выкинул чего худого (хотя куда уж хуже – сидеть в камере и ждать приговора?!).

– Хоть год был плох, но чтоб новый хуже не оказался! – пьяно буркнул Лом.

Хаба не пил, но другим подливал. Али-Наждак тоже тянул фанту. Гагик налегал на бастурму, Замбахо даже пошутил:

– Гагик-джан, эта уважаемая бастурма у тебя в постели растёт? Сколько там её у тебя на плантации? В каком районе Армении делают самую лучшую бастурму, а? Что говорит ваш мудрец, Сосун Давидский?

– Не Сосун Давидский, ахпер-джан, а Давид Сасунский! – поправил Гагик, но Замбахо упрямо повторил:

– Нет, правильно будет Сосун!

А простодушный Али-Наждак, увидев, что Гагик обиделся, решил его поддержать:

– Гагик-джан, ты хоть и подлый армяшка, но хороший человек! – Чем привёл Гагика в полное недоумение: то ли обижаться, что подлый армяшка, то ли радоваться, что хороший человек?..

Замбахо перевёл разговор:

– Братва! А мы забыли за тамаду выпить! Удачи тебе, Кока! Ты отличный пацан! Веди наш стол так же достойно, как сам сидишь!

Незаметно день перетёк в вечер. По тюрьме катился гул. Всюду шла гулянка. Где-то гремел транзистор. Поющие голоса. Хохот. Весёлая ругань. Пьяные выкрики. Даже бренчание гитары в коридоре!

За их столом хаос тоже нарастал, и Коке с трудом удавалось добиться тишины, однако стук ложки о миску пока действовал.

– Достойные сидельцы! Приближается Новый год! Он вот-вот родится! Вступит в свои права! Я уверен, он принесёт нам счастье! Каждому – своё!

– Дядя Мор-р-роза на Новый год, эли, мешок денег нам пр-р-ринёс, бана! – поддержал его Гагик, уже заметно пьяный.

В двери вдруг залязгал ключ, в камеру ввалились вертухаи: Сало с накладной дед-морозовской бородой и Харя в какой-то юбчонке (очевидно, Снегурочка). Они с трудом стояли на ногах, но всё ж таки сумели сделать неверный круг по камере, кривляясь и виляя задами. Выпили по четверти кружки водки (поданых услужливым Трюфелем) и удалились – по грохоту соседних дверей стало ясно, что вертухаи залезли теперь туда, чтоб исполнить танец маленьких лебедей и тяпнуть на дармовщину.

– В конце коридора уже спать будут! – пьяно кивнул Тёща.

– Лучше такие, чем этот зверь нерусский, Какун, – ответил Лом с набитым ртом. – Вот почему в жизни так получается – чем народ тупее, беднее и глупее, тем больше у них детей? В Европах – один-два, в Африках – десять. Или в нашей Африке возьми, у бородатых папуасов…

Хаба услышал.

– Это какая наша Африка? Какие бородатые папуасы? Опять за своё? – вперился он в Лома, но тот глаз не отвёл, хоть и вильнул:

– Да я про Какуна… А что, и в природе так! Скажи, Кока, ты же рассказывал, что у львицы рождается два львёнка, а у крыс – сотни крысят…

– Я тебе покажу крыс – рад не будешь, клянусь аллахом! – угрожающе поднялся Хаба, но Замбахо усадил его на место:

– Садись, брат, успокойся. На Новый год не надо спорить!

Коке пришло самое время сказать:

– Друзья, Новый год у дверей тюрьмы! Солдаты с башен ему грозят! Вертухаи-гады его не впускают! Пропуск требуют! Но он настойчив! Он силён! Он своего не упустит! Добьётся! Желаю, чтобы и вы всегда добивались своего! Новый год к нам стучится – скоро всё хорошее случится!

– Правильно!

– Мир вам и милость аллаха!

– За всё хорошее!

Трюфель сказал стишок, выученный к празднику:

 
Пускай желанья вмиг свершатся!
Снежинки в деньги превратятся!
Скорей в мешок их собирай!
Пусть будет жизнь наша, как рай!
 

От него не отставал Тёща:

– Выпьем, чтоб денежек было, как иголок на ёлке, жизнь сияла, как гирлянда, а любовь была сладкой, как торт!

– О, в сладком у нас хорошо Трюфель разбирается! Мастак! Поддерживаем! – шутили в ответ.

Выпили за то, чтобы дорога у молодого нового года была гладка и чиста, чтоб он не запачкал сапожков, чтоб не оступился, не упал, чтоб добрался до нас, убогих сидельцев, и удивил чем-нибудь приятным!

– За Новый год! Скоро, скоро всё будет по-новому, по-хорошему!

Незадолго до полуночи начались первые пьяные стычки. Вначале полаялись Рудь и Тёща за место за столом: Рудь чуть не столкнул Тёщу со скамейки, но тот удержался. Потом Али-Наждак ни с того ни с сего наорал на Гагика, потрясая у него перед носом лапами-лопатами:

– Вы – подлые выгодники, задницу даёте каждому, кто вам бабки даст! Правильно турки вас порезали! – А Гагик возмущённо каркал в ответ, уклоняясь от шершавых лап:

– Вы сами жопочники! Из нашего Кар-рабаха как бар-ранта бежались, эли, а сейчас у Тур-рция сосёте!

– Карабах – наш! Молчи, Пздян, не то кизды дам!

– Не Пздян, а Бздоян, скольки раз сказать! Вы, татары, где были, когда Великий Армения был?..

Но Замбахо строго осадил их:

– Харэ гнилой базар нести! Не то распишу вам табло! Здесь войны нет! Здесь мир и дружба! У нас всех общий враг – менты!

Али-Наждак, бормоча проклятия, ушёл смотреть, охладилось ли шампанское, лежащее в раковине под проточной водой. Но Гагик не унимался, стал теперь цепляться к Лому:

– Змей, бана, без р-руков, без ногов, без зу́бов, без ушов – и на охот ходит. А если тебе, Лом, р-рук-ног обр-р-рубить – ты чего делать будешь?

– Себе руки-ноги руби, меня оставь в покое, – огрызнулся Лом.

– И кто выходит умный, эли? Ты или змей? – не унимался Гагик, пока Лом не замахнулся на него:

– Хлебало залепи, ублюдок, пока кондратий тебя не обнял! Отхватишь, обезьяна бесхвостая!

– А ты – бычар-р безмозглая, клянусь мамой-джан!

– Ты, чурка, знай своё место, а то русскому человеку уже места нет на своей земле! Всё захватили черножопые! Вас колючей проволокой отделять надо! – закипятился Лом.

– А, за Р-р-русь уср-русь, да? – закричал Гагик, жестом разрывая на груди рубаху, как партизан перед расстрелом. – Ты злой, бана, как мар-ркиза де Сада!

Замбахо поднял голос:

– Хватит собачиться, не то в нюх дам, кто за нацию или веру всякую херню вякать будет! Ясно? – Потряс складным тонким ножом, оставив его на видном месте на столе, а Гагика, уже мирным тоном, попросил посмотреть, как там зэковский торт – остудился ли?

Время шло к двенадцати. По тюрьме волнами плыл шум – камеры гудели, вопили, пели. Вспоминали, как смешно вертухаи с бородой и в юбочке крутили и вертели задами, а сейчас, верно, уже беспробудно дрыхнут, если по дороге не попадали с лестниц.

– Хоть бы упали, ноги поломали, руки вывихнули!

А Коке вспомнилось, как однажды в Ленинграде, в весёлой поездке, полной курева, таблеток и девок, он полез, в стельку пьяный, принимать душ перед свиданием, поскользнулся, упал и вывихнул руку… Адская боль, горячая вода хлещет, он намылен – кого звать на помощь?! Пришлось самому вправлять, отчего боль из сильной превратилась в адскую: он дёргал обвисшую руку так и эдак, пихал её куда попало, и эта мука продолжалась до тех пор, пока кость случайно не встала на место. Но молодость и алкоголь!.. Даже после получаса мучений он, проклиная свою чистоплотность, всё-таки домылся и поволокся на свидание, во время которого, повесив больную руку на шейный ремень, кое-как управлялся свободными членами, иногда даже забывая, что недавно чуть не окочурился от болевого шока!..

Вдруг вспухла перепалка между Хабой и пьяным в дупель Ломом: тракторист, упрямо тряся головой, опять зло заговорил, что Сталин правильно делал, что чеченцев выселял.

– Вы со своим Дудаевым – предатели, и больше никто! Чуть что – тут же отпрыгнуть норовите! Когда весь народ воюет, вы гауляйтера фашистского хлебом-солью встречаете! Правильно Берия провёл операцию “Чечевица”!

Хаба, играя желваками, отвечал:

– Опять завёл свой поганый язык? Вы – главные позорники! Триста лет нас воюете – завоевать не можете, хоть вас миллионы, а нас – десятки. Вы все пьяницы, и бабы ваши шлюхи, клянусь аллахом! Скоро уберётесь с Кавказа! Понял, баран рогатый?

– Кто баран? Черножопый, фильтруй базар! – закричал Лом, набычившись и угрожающе двигая плечами.

Хаба с гримасой передразнил:

– “Фильтруй… базар…” Ты кого, козёл, черножопым назвал?

Лом мотал головой, размашисто рассыпая слова:

– Я – русский! И тут всюду – мой дом! А вот вы кто такие – никто не знает! Только с пальмы соскочили – и давай свои законы всюду ставить!

У Хабы задрожали руки.

– Какой это на хер твой дом? Это Кавказ, наш дом, храни его аллах! Это вы на деревьях сидели и дерьмо жрали, когда тут жизнь цвела! Вы, дикари, пришли и всё обгадили, как и всюду, куда нос свой вонючий суёте, да покарает вас аллах!

– Вас уже покарал, ёб вашу мать! – огрызнулся Лом.

Трудно уловить, кто первый ударил, но вдруг полетели миски и бутылки, Хаба вскочил на стол и кинулся сверху на Лома. Тот отбивался, как мог, сумел вывернуться, вскочить на ноги, но Хаба вцепился зубами ему в щёку. Кровь с лица Лома лила обильно, однако он не обращал внимания и всё кидался на Хабу. От его удара чеченец полетел спиной на “телевизор” – со звоном посыпалась всякая мелочь из ячеек.

– Ар давехмарот?[196]196
  Не поможем? (груз.)


[Закрыть] – с волнением спросил Кока, видя, что Али-Наждак ручищей удерживает Рудя (тот тоже порывался в драку), но Замбахо обронил:

– Твитон изамс![197]197
  Сам сделает (груз.).


[Закрыть] – хотя на всякий случай взял со стола свой складной нож.

И правда – Хаба, оттолкнувшись от “телевизора”, сбил Лома с ног и молотил его так, что во все стороны летели кровавые ошмётки. А когда тракторист сумел как-то подняться, Хаба схватил со стола хлебную заточенную ложку и со всего размаху ударил ею Лома в задницу.

Крики, суматоха! Хаба стоял с кровавой ложкой, тяжело дыша, озираясь, как волк в загоне, но никто к нему не лез. Стало так тихо, что слышно было, как потрескивает зэковский торт, растекаясь по полу, – его в сумятице уронили с подоконника, и все труды Гагика пошли насмарку.

Замбахо кинулся к Лому (тот, сидя на полу, весь в крови, зажимал рукой порванную щёку):

– Эй, Лом! Скажешь, на гвоздь напоролся! Понял? Тёща! Трюфель! Сюда! Перевяжите ему лицо! С жопой ничего не случится, ложка чистая была. Но тоже перевязать!

После чего пьяно стонущего тракториста кое-как уложили на нары возле удивлённого Лебского.

Замбахо приказал придурку срочно отмыть всюду кровь, что тот и стал делать, украдкой подъедая с пола рассыпанную еду. Гольф, ретировавшись на верхние нары, подслеповато щурился оттуда и спрашивал, путая русские и немецкие слова:

– Was ist los? Чтьо драк? Warum[198]198
  Что случилось? Почему? (нем.)


[Закрыть] драк? Зачема so etwas[199]199
  Такое (нем.).


[Закрыть]? – Но никто не отвечал – не до него.

Замбахо поднял голос над ухом Лома:

– Лом, слышь! На гвоздь напоролся! Никакой драки! Новый год, то-сё! Выпил! Понял, нет? На гвоздь напоролся сам, по пьяни…

– Лучше говорить, что бутылка разбилась, – предложил кто-то, но на него шикнули: опера не идиоты, понимают, что бутылка не живая, прыгать сама от лица до задницы не может, да и нет в тюрьме стеклянных бутылок (этого правила вертухаи придерживались строго, после того как широкой “розочкой”, обломком банки из-под огурцов, были зарезаны два зэка и ранен вертухай).

Из коридора тем временем зазвучало транзисторное новогоднее пипиканье, отсчёт секунд до заветной полуночи:

– Десять!.. Девять!.. Восемь!.. Семь!.. Шесть!.. Пять!..

И вся тюрьма вторила грохотом и эхом, а ровно в двенадцать заколотила кружками и мисками по дверям, стоякам, батареям, трубам.

Под этот адский грохот в камеру ввалились красный распухший Сало с бородой, надетой наоборот (борода висела сзади, на спине), и длинный Харя, в порванной юбочке, с кружкой в руке кланяясь во все стороны.

– С Новым годом, жулики, бандиты, аферисты, воры! Размножайтесь! Родитесь! Сидите! Без вас нам не жизнь! Салям!

– Сало, одного надо на больничку отправить! По пьянке на гвоздь напоролся, – прокричал сквозь шум Замбахо, но Сало отмахнулся:

– Хули там гвоздь!.. Гуляй, Вася!.. Больничка закрыта. Докторша бухая с утра. Завтра! Веселись, народ зэчный, но чтоб без месилова!

Проделав круг по камере, не обращая внимания на кавардак (кровь успели замыть), пупкари удалились поздравлять другие хаты, а Замбахо поручил Тёще и Трюфелю перебинтовать Лому лицо и задницу и дать снотворное – пусть спит. На замечание Коки, что снотворное на алкоголь может плохо кончиться, пожал плечами:

– Ай дарди, ам чем пехебс![200]200
  Всё равно, наплевать! (груз., разг.)


[Закрыть] Пусть кончится! Не видишь, что за пассажир? Он и в зонах на наших бросаться будет! Лучше его здесь, на месте, вырубить!

Кока возразил:

– Зачем поднимать шум? Начнётся следствие, кто убил, почему. Хабу повяжут, срок добавят. Лома его судьба и так найдёт в зоне, там и не такие, как Хаба, сидят. Надо будет – уберут, нам зачем такой порожняковый переполох? – Что вызвало у Замбахо улыбку:

– В зонах!.. Сидят!.. Ты откуда знаешь, как там, на зонах? Но думаешь правильно, по понятиям!

Сам Хаба залез на верхние нары, предварительно согнув и кинув в мусорное ведро ложку-заточку с кровью.

Позвав Гагика, Замбахо дал ему задание вызвать завтра врача для Лома: с задницей его поганой ничего не случится, там один жир, крови почти нет, а на лице лучше зашить.

– Если что, скажешь врачихе, что бутылка с полки упала, по лицу попала.

– А в жоп как влетелся этот бутылька, балик-джан? Что сказать – космический бутылька, эли? – сопротивлялся Гагик неприятному заданию, но Замбахо отрезал:

– Что хочешь говори, Робинзонович, но чтоб всё тихо было!

Гагик предложил, чтобы не поднимать шума, дать вертухаям бабки: пусть они принесут йод, мазь какую-нибудь.

– Какую мазь? Ему надо морду зашить! – возразил Замбахо, а Кока заметил, что если бабки давать, то лучше прямо докторше, долларов сто.

– Сто – много, бана, полтиннику хватит, ба вонц, – сопротивлялся Гагик, но Замбахо приказал:

– Нет, дай сто. Так вернее.

Али-Наждак начал собирать со стола остатки неудачного пиршества. Хаба наверху молчал. Рудь поглядывал сверху, как Тёща с Трюфелем и Гольфом кое-как, полотенцами, перевязывают бормочущего в водочном угаре Лома. Придурок делал вид, что убирает, а сам незаметно подъедал остатки с пола, не забывая запускать пятерню в сладкое месиво торта и облизывать паучьи пальцы.

Вдруг Рудь воскликнул:

– Придурок шматок щоки поив! Думав, ковбаса! Клянуся, сам бачив! Ось погань квёла!

Придурок отбежал в паршивый угол. Видя, что Рудь собирается спрыгнуть с нар и навалять ему, Кока попросил его сейчас этого не делать – и так переполох, пусть придурок сначала хату как следует уберёт, а разборки потом. Сожрал кусок щеки – ну и чёрт с ним! На здоровье! Был чушкарём – стал людоедом.

Наконец всё кое-как улеглось. Лом вырубился. Тёща и Трюфель раскладывали по ячейкам то, что слетело из “телевизора”. Придурок отскребал торт от пола. Кока с Замбахо оказались вдвоём за столом.

– Да, неудачно встретили… Теперь весь год таким будет! – с сожалением сказал Кока.

Замбахо налил две стопки.

– Главное, сам знаешь, не Новый год! На него всегда пьянки и драки случались. Главное – Бедоба, день Судьбы, второе января! Его мы уж точно проведём тихо-мирно!

И правда – второе января прошло тихо и благостно: Замбахо запретил в этот день ругаться, играть на деньги, говорить про плохое, жаловаться и ныть. Называя себя дымнадзором, гонял зэков курить к окну, хотя какое отношение сигаретный дым имеет к судьбе, не объяснял. Но к Кокиной судьбе дым уж точно имел отношение, да ещё какое!.. Гашиша без дыма не бывает!.. И впору было приговаривать вслед за немногословным Али-Наждаком: “Машаллах, выживем!” – на что Хаба отвечал: “Должны, храни тебя аллах!”

А тюрьма всю новогоднюю ночь гудела до тех пор, пока ОМОН, сам в дупель пьяный, не прошёлся по этажам, приказывая всем спать:

– Новый год закончен, придурки! Всем на боковую, дрыхнуть!

Последнее, что услышал Кока, были гнусавые слова Лебского:

– Новое станет старым, а старое – новым! – но понять их не было сил.