Текст книги "Кока"

– И кто тебя научил чифирь с сахаром пить?

– Каждый дрочит, как он хочет, я дрочу, как я хочу! – невозмутимо ответил Расписной, хрустя рафинадом. Предложил Коке: – Угощайся! – и запил таблетку.

– Ты, Мазила, случаем ничем не болен? Ну, чесотка там, или чего? – вдруг спросил Беспал, увидев на запястьях у Коки красные пятна.

– Нет, это от браслетов, когда в воронке везли. Да что я, из Эфиопии приехал? Какая чесотка? Как бы тут чего не поймать! – запальчиво оборвал его Кока.

Беспал мотнул головой:

– А по-русски хорошо ботаешь!

– Бабушка учила.

Внезапно из радио (за решёткой над дверью) грянула музыка.

– Опа, час дня! Скоро обед! – Расписной взглянул на часы. – Радио включают на час-другой, когда там разные концертные музыки играют.

При виде часов Расписного Кока вспомнил:

– У меня часы забрали – теперь, мол, начальник будет тебе время говорить.

Расписной склонил голову с прямым пробором:

– Можно возвратить. Только бабки нужны. Пупкарям давно зарплату не платят, живут эти суки только на наши подачки, на подножном корме, за бабло маму родную в камеру доставят!

Беспал недовольно заворчал:

– Музыку утром, днём и вечером играют, чтоб им провалиться! И всё такую похоронную, беспросвет! То Бах, то ещё какой прибабах! Или этот – Бетхуёвин! Покой беспокоят! И главное – то тихо играет, то громко!

– Пиано и форте, – подмигнул Коке Расписной, но Беспал не унимался:

– А запретить им такой хернёй заниматься! Пиано-шпиано! Или громко играй, или тихо, а нервы не тревожь! То ни хрена не разобрать, то по ушам бьёт!

– Для красоты, – усмехнулся Расписной, а Кока дополнил:

– Это как чувства у человека: то весело, то грустно…

– А запретить – и всё! Мне и так всегда весело, – упёрся Беспал.

Расписной вздохнул:

– Счастливчик! Весельчак! А бахам этим и жопенам уже ничего не запретишь, они все давно дубаря врезали… – Расписной взял газету и дорожные шахматы – разбирать партию, а Кока под музыку из оперетты улёгся на свой матрас – отдыхать перед обедом.

Он лежал, думал, что разговоры – и правда, как в пионерлагере: чифирь, учёный таракан, музыка, обед… Он ждал подвохов, подъёбок, насмешек, грубостей, глума, но ничего подобного – все вежливы друг с другом, почти не матерятся, только иногда Расписной подначивает Беспала. Эта игра длится, видно, уже давно, но спрашивать, как долго они сидят вместе, не следует – и так узнается. Меньше говори – больше слушай, без повода не вылезай. Главное, что он заметил: при разговорах чёрная пелена в сознании сдвигается, даёт продышаться, подумать ещё о чём-то, кроме цифр “от 3 до 10”, которые оккупировали мозг и ведут себя, как тиран в своей вотчине.

Размышления его перебили стуки по батарее: три коротких, один длинный. Беспал, резво вскочив на нары, втащил в камеру нить с носком, где обнаружились две пачки “Примы”, пять долларов и записка.

– Чего пишет подельник?

– Прихворнул, простыл. Тёплое просит, если есть.

– Надо вертухаям цинкануть, у них на складе полно ватников.

– Да, много есть, видел сегодня, когда матрас и плошки брал, – подтвердил Кока.

В коридоре началось движение: застучали колёса тележки, захлопали кормушки под зычные крики вертухаев:

– Обед, лежебоки, пьяницы, хулиганы, воры! Подъём!

Беспал, встав у кормушки, начал подавать наружу пустые миски, принимать полные и передавать их сокамерникам. Кока не успел помыть свою посуду, но подумал, что и не надо (“ещё за маменькиного сынка примут!”).

– Чеснок бери, лук! – Расписной за столиком щедро-крупно крошил дольки чеснока перочинным ножом, луковицу прямо с кожурой разрезал на четыре части. – Савва, вставай (тот лежал бездвижно)! – Покачал головой. – Сам себя в косяки загнал, теперь депресняк мучает. Ну да понять можно – статья на девять граммов тянет…

Расписной ел, сидя на табурете. Беспал и Кока – на нарах, на весу держа миски. Борщ получше, чем в карантине. Даже плавают два кусочка мяса.

– Ешь быстрее, миску освобождай, сейчас кашу загрузят, – поторопил его Расписной, видя, как Кока с непривычки возится с борщом, – то ставит миску на нары, то берёт обратно. – Садись на нары, а миску на стол поставь! Ты длинный, дотянешься!

Прежде чем сесть напротив Расписного, Кока осмотрелся (нет ли подвоха), но Беспал ловко управлялся со своей миской, держа на трёх пальцах, как чашу с вином. Савва лежал молча, с закрытыми глазами.

– Который уже день не хавает! – покачал головой Расписной.

В дверь застучали:

– Каша, матерь ваша!

Каждый получил увесистый шлепок овсянки с кусочком масла.

Кока кисло спросил:

– Всегда овсянка?

– Иногда перловка. Или макароны.

После обеда, сняв ботинки, уложив голову на подушку и укрывшись одеялом, Кока размяк и на предложение Расписного сыграть в нарды отговорился головной болью. Тот не стал настаивать, дал Коке таблетку анальгина, опять разложил шахматы и, сверяясь с газетным листом, начал переставлять фигуры, время от времени отвлекаясь на вязанье.

Коку особо никто не расспрашивал, поэтому понять, кто наседка, сложно. Самый зажиточный – Расписной. У Саввы пусто. У Беспала в ячейке – только пачка махорки. Черняшка говорил, что обычно жирует наседка. Исходя из этого наседкой должен быть Расписной, но все свои чаи и чесноки он мог просто покупать – сказал же, что вертухаям уже полгода не платят зарплаты и они рады любой копейке? И вообще, какая разница, кто именно наседка? В любом случае надо держать язык за зубами – разве в камере размером с грузовой лифт можно что-нибудь утаить?

Часа через два после обеда вывели на прогулку.

Они пошли втроём (Савва отказался). Сало послушно, по слову Расписного, отворил дверь пошире – хату проветрить – и повёл их вниз, стуком ключей по решёткам предупреждая, что ведёт камеру. Спустились на первый этаж. Там дежурил Око с серым бельмом вместо глаза. Он неприязненно кивнул Салу, приоткрыл дверь, приказал:

– Проходь по одному

Дворик – метров пятнадцать. Стены из грубого камня. Сверху – решётки. По ним медленно прохаживается надзор – видны только подошвы сапог и дуло автомата, опущенное вниз смертельной дыркой.

Далеко за стенами с колючей проволокой, на пригорке – дивное белое здание, светится, словно волшебный за́мок.

Кока зачарованно смотрел на белоснежный дворец. Вот бы сейчас там очутиться! На прогулке мысли о свободе причиняли боль почти физическую. Никогда не побывать ему в этом замке!.. “Подожди, ещё только первый день! Что-то ночью будет… – зловеще говорил внутренний голос. – Устроят прописку – что тогда?” “Если что – Замбахо напишу!” – вспомнил ночной разговор в карантине. Да, пожалуюсь на беспредел. Говорил же Черняшка, что в тюрьме надо держать ответ за всё, а Замбахо – вор или что-то в этом роде, его дело – жалобы разбирать.

Кока стал вспоминать, кого из воров он знает. Ну, Нугзар… И всплыла в памяти скандальная история с мегрельским вором Фридоном (настоящим ли вором, осталось неизвестным). Она ещё хорошо закончилась: никто в ментовку, в больницу, в морг не попал, а могли бы!..

Расписной, прохаживаясь вдоль стен, невзначай спросил:

– О чём думаешь, коллега?

– Что с Саввой? Почему он так лежит, не ест? В базок не выходит?

– Депресняк. Статья большая, до расстрела… Не имею права говорить, пусть сам скажет, но статья нехорошая…

– Сучья? Насилие? Бабская статья? – понял Кока.

– Вроде того. Мохнатый сейф.

Они бесцельно попинали теннисный мяч, кинутый им Оком.

– Разминайся, футболеры!

Беспал к ним не присоединялся – он быстрым шагом обходил дворик вдоль стен, что-то бормоча и крестясь.

– На бога надейся, но и сам не гадь, как еврейцы говорят! – глядя ему в спину, процедил Расписной.

Поднялся ветер. Расписной крикнул:

– Око, родной, веди в хату – холодрыга! – А на вопрос Коки, можно ли в тюрьме достать что-нибудь тёплое на зиму, флегматично отозвался: – Всё можно, было б бабло. – И значительно подтвердил: – Всё! Вертухаи голодные, на каждый рубль бросаются, как шалавы на фирму́, а за баксы туфли тебе будут чистить и шнурки гладить!

– Как с Тбилиси связаться? Следак не дал позвонить…

– И это можно устроить.

Кока не удержался, поблагодарил. Кстати, спросил, как можно узнать, сидит ли в тюрьме его подельник, Нукри Гогоберидзе, сам думая: “Может, у Нукри есть деньги? Он тоже тут, наверно?” Расписной ответил, что узнать можно, а Беспал, не прекращая своего спешного хода вдоль стен, добавил:

– Завтра с утреца неотказливый вертухай заступает, Алёшка Крысятка. Его попросить надо, он просечёт, где твой подельник залипает.

Перед уходом из базка Кока не мог оторвать взгляда от волшебного замка на пригорке – в закатном свете он отливал красноватым, стёкла взблескивали, а внутри шла беспечная, свободная, счастливая жизнь – дамы приглашают кавалеров на белый танец…

По пути Расписной спросил у Беспала: открыла ли та козлиная лунёвая хата доступ к дороге? И, видя, что Кока не понимает, не спеша объяснил, что все камеры связаны между собой “доро́гой”, по ней через верёвки ходят подгонные “кони”, но есть хаты, которые молчат, на связь не выходят и мешают “коням” ходить по “дорогам”. Эти немые хаты называют лунёвыми.

– А почему эти хаты молчат?

Расписной уклонился от подробностей:

– По-разному. Или это красные хаты. Или петушатни. Или пресс-хаты… Да если б только молчали!.. Они ж мешают общей “дороге”, не передают дальше то, что надо передавать и протягивать.

В камере улеглись отдыхать. Расписной невинно спросил в пустоту, не хотят ли они погрызть семечек, Беспал начал проклинать проклятые плоды и растения:

– Чтоб они лопнули! Чтоб все подсолнухи на земле сгорели! Чтоб те вагоны с рельсов сошли!

А Расписной сказал Коке:

– Завёлся мотор! Одно и то же. А расскажи что-нибудь весёлое! Ты свеженький, с воли. Что там? Как?

Кока, считая такое предложение не вполне корректным (что он, развлекатель, да ещё “свеженький?), хотел было ответить, что ничего смешного на ум не идёт, но потом решил – а почему правда не рассказать что-нибудь и этим отвлечься от беспросветной тоски? В разговоре время бежит быстрее. Да хотя бы как он в Калинине с мегрельским вором Фридоном познакомился!..

Это случилось несколько лет назад, зимой. Кока летел из Тбилиси в Париж с пересадкой в Москве. Там, в аэропорту, случайно встретил свою знакомую по Батуми Любу – летом у них приключился короткий, но пылкий роман, “любовь с Любовью”, причем секс был так терпок, что иногда становилось неясно, секс это или мучения, – с такой страстью они набрасывались друг на друга, стоило им оказаться где-нибудь наедине. Она и зимой была хороша: в шубке и пуховой шапочке, как снегурочка. Пригласила в гости к себе в Калинин, называя его “Тверь”, и мельком продиктовала адрес (спешила к вечернему поезду).

Его рейс отложили. Он провёл ночь в аэропорту, а утром, плюнув на Париж, отправился на поезде в Тверь, где купил торт с шампанским, нашёл дом, квартиру – и здравствуйте, я ваша тётя! – двери открывает здоровый бугай в трусах и майке!.. Выходит Люба, говорит, это Борис, муж. Ну, очень приятно, конечно, но… Бугай Боря приглашает войти, в гостевую ведёт: располагайся!

Что делать? Повернуться и уехать? Кока взглядом показал Любе своё разочарование, она шепнула в ответ:

– Из поездки раньше времени вернулся…

Начали с шампанского, но уже скоро Боре пришлось сбегать за бутылкой. Сбегал раз. Сбегал два. Потом решили пойти в кафе. По дороге Кока спросил: не знают ли они, где можно купить траву?

– В общаге, у зверей. Поехали? – Боря с трудом сидел за рулём, ехал восьмёрками, но упорно хотел оказать гостю уважение.

В общежитии к ним спустились какие-то кавказцы, забрали сто рублей и вынесли пакет травы, хоть и суховато-староватой, но забористой.

Курнули в машине. Веселья и голода прибавилось. Опять отправились в кафе, но по пути Любе взбрело в голову, что Коке надо обязательно познакомиться с Фридоном.

– Как кто? Ты не знаешь? Это же Фридон, ваш вор!

– Зачем мне вор Фридон? – хотел отвертеться Кока, но Боря уже развернул машину, и они погнали куда-то в пригород, где темнели избы под снегом, а улицы заливала буроватая грязь.

Зашли во дворик. В будке загремел пёс. Постучали. Из-за двери донеслось:

– Заходи, открыто!

Они оказались в жарко натопленной полупустой угарной хате. Стоит бак типа АГВ, для отопления, снизу его греет синее газовое пламя, которое вырывается из железной горелки, насаженной на шланг, протянутый от баллона в углу.

Мегрел рыжеволос, голубоглаз, с чёрной бородой. Он спешно убрал что-то со стола в карманы, пригласил садиться. Они с Кокой перекинулись фразами, правда, хозяин говорил всё время по-мегрельски, отчего Кока половины не понимал, но стало ясно, что Фридон – вор.

– Фридон Зугдидский! – подобострастно уточнил Боря – видно, ему было чрезвычайно лестно общаться с такой персоной.

Вор приволок со двора кус замороженного мяса, стал рубить топором на куски и жарить прямо на газовой горелке, поставив на неё сковороду с брусками мяса. Оттуда же, с мороза, появился трёхлитровый баллон чачи. Её пили, разбавляя мёдом, и Фридон утверждал, что спирт или чача с мёдом очень полезны для здоровья, очищают организм и лечат все болезни. Насчёт болезней неизвестно, но весело от чачи стало решительно всем. Постепенно набрались. Пили за предков и потомков, за ушедших и пришедших, за родных и близких, за детей и родителей, за женщин и мужчин, за друзей и врагов – “хороший враг лучше плохого друга!”…

После огромной мастырки Кока размяк, но Боря и Люба, по-пьяному твёрдо помня о законах гостеприимства, решили всё-таки ехать, но уже не обедать, а ужинать, и не в кафе, закрытое вечером, а в центральный ресторан, ещё открытый.

Порядком опорожнив баллон и не решившись поесть подгоревшего мяса, кое-как выбрались во двор, на снег. Кока решил погладить алабая на цепи, но Фридон, с дублёнкой на плечах, вовремя коротко обронил:

– Нела, икминеба![180]180
  Осторожно, кусается! (груз.)


[Закрыть] – А зубы зверюги лязгнули рядом с Кокиной рукой.

Боря с трудом влез за руль. С грехом пополам доехали до ресторана. Дали по червонцу швейцару и официанту, их посадили за резервный стол. С холода стало вдруг жарко. В зале шло обычное предконцовое пьяное веселье под разбитную музыку и радостные взвизги бухих клиентов. Официанты бегали как угорелые. Принесли водки. Они через силу, но выпили. Стали есть всё подряд. Потом вспоминалось всполохами, урывками: Кока танцует с Любой, любовь к Любови взыграла, он прижимается к ней, лапает вовсю, тянет в сторону туалета, она вырывается, смеётся, но медленно сдвигается в сторону “М” и “Ж”… Вот они вдвоём в кабинке, но не успели наброситься друг на друга – дверь треснула, и Кокина скула хрустнула под кулаком Бори… Боря что-то орёт, оттаскивая Коку от Любы… Официанты разнимают, а Кока старается пинать их ногами… Швейцар свистит в свисток… Гардеробщик хватает Коку… Он вырывается и подлым ударом бьёт ногой Борю в пах, получая ответку по голове…

Наутро очнулся часов в шесть. Вспомнил с трудом, где он, и что вчера было что-то очень непотребное… И синяки по всему телу!.. И всё лицо опухло от Бориных кулаков!.. “Скорее отсюда!” Подхватил сумку и тихо, почти на ощупь, выбрался из квартиры, где храпел Борис и посвистывала Любовь. После дагестанской дури, мегрельской чачи и русской водки он еле стоял на ногах, с трудом поднимая руку, чтобы поймать попутку до вокзала и укатить поскорее из этого чересчур дружелюбного и гостеприимного города…

– Сам виноват – нельзя при живом муже на бабу лезть! – заключил Беспал Кокин рассказ, валяясь на нарах и ковыряясь в пальцах ног, но Расписной возразил:

– Во-первых, разные мужья бывают. А во-вторых, почему, когда его приглашала, не сказала, что замужем? Джигит настроился на трах – что же, ему теперь хуяру отреза́ть? Под выпивкой прорвало – понять можно! Баба всегда виновата! Как в анекдоте у еврейцев: сотворил Бог землю – и отдохнул, сотворил Адама – и отдохнул, сотворил женщину – и с тех пор ни он, ни Адам больше уже не отдыхали!

До ужина делать нечего. Беспал возился с нитками для “коня”. Савва спал. Кока сел играть с Расписным в нарды.

Отложив вязанье и нацепив очки, Расписной стал неторопливо, пальцем, считать ходы. Кока играл бегло и уверенно, что не укрылось от партнёра.

– Клёво играешь. Не сидел раньше случаем?

– Нет, только в КПЗ, пятнадцать суток. А что?

– А то некоторые сидельцы скрывают… Вот ты мне честно скажи – зачем вам столько дури? На продажу, верно? Или как?.. – Расписной внимательно всматривался в Коку. Тот не отвёл глаз.

– Всё это не моё, моего подельника. У нас голяк полный.

– Ну да, понимаю, – вздохнул Расписной. – Теперь будешь восемь лет чалиться, а те, кто продал тебе дурь, будут по свободе бегать! Это справедливо?

– Ничего не поделать. Не в то время, не в том месте…

– А я бы на твоём месте сдал их всех скопом… – твёрдо сказал Расписной. – На суде обязательно учтут, скинут года три точняком, а это, ох, немало! Пока время есть, колись напополам до самой задницы! – доверительно приблизил к Коке лицо. – Зачем тебе корёжиться и корячиться за всех?.. Ты что, из железа?.. Десять лет зоны из тебя все соки выжмут, в старика превратят! На меня погляди! Вот до чего довели меня зоны проклятые! – И показал большим пальцем за спину, на коробку из-под рафинада, полную таблеток, пузырьков и лекарств.

– А за что сидел? – решил Кока повернуть разговор, но партнёр отрезал:

– За всякое. – А Беспал, скручивая нитки, вставил с усмешкой:

– За хрен собачий и манду кошачью! – Что вызвало ответ Расписного:

– Смотри, как бы самому в манду не попасть – будет тебе в масть! Пасть закрой, полудурок, не то всю жизнь через клизму обедать будешь! – Он поднял голос, и Беспал угрюмо замолк.

Коку насторожила настырность Расписного. Он не только зажиточный куркуль, но и расспросы ведёт такие… Советует всех сдать… Определенно наседка… Больше некому. Савва – живой труп. Беспал – тоже вряд ли, без сигарет и денег… А Расписной вон как сидит! Электробритва у него! Чеснок и лук! Сахар! Чёрный перец в баночке, соль в скляночке! Шипчики для ногтей! Учёный таракан-великан… Одно к одному!

Привезли ужин: увесистый шлепок манки в миску. Расписной стал ругаться с баландером, что у него язва, диетстол, а ему уже неделю не дают ни молока, ни двойной порции масла, ни варёных яиц, ни творога, безобразие!

Баландер замахнулся половником:

– Тише, бычара! Шагай к куму, там гавкай – дорогу небось знаешь! Мне что дают, то и раздаю! Нет бабок на твои яйца! Молчи, не то в пресс-хату угодишь!

На вопрос Коки, что за люди сидят в пресс-хате, Расписной недобро усмехнулся:

– Людей там нет, одна шваль и погань.

И, не спеша заправив кашу топлёным маслом из банки, объяснил: задача у пресс-хаты – выведать у жертвы нужную оперчасти инфу. Или наказать за строптивость и отказничество. Или заставить писать чистуху. Или выведать, где деньги и брюлики спрятаны. Да мало ли что!.. Кстати, если Кока не напишет чистуху, то следак может устроить так, что его бросят в пресс-хату, а это полный атас! В пресс-хате нет закона, и вора, как и любого другого важняка, могут насильно отыметь в очко и пустить об этом весть по тюрьме. Любой авторитет заканчивается у дверей пресс-хаты, и пацан остаётся один на один со стаей скотов – а те пьяны, обкурены и хотят теперь удовольствий и развлечений, от “прописки” до минета с выбитыми зубами, смотря как пойдёт. Из пресс-хаты выходят инвалидами и психами.

– Но самое страшное – это когда в пресс-хате заправляют петухи! Петушиная пресс-хата! Оттуда никто не может выйти чистым! Петухи и чмошники отыгрывают свою злобу на людях!

И Расписной рассказал: петухи могут избивать жертву сутками, поочерёдно ложась спать. Привязывают к шконке и делают что хотят: прижигают сигаретами, заливают клеем глаза, бьют палками, заставляют языком вылизывать парашу, жрать нечистоты, насилуют по очереди без остановки, до обмороков. Если человек умирает под пытками, тюремная врачиха оформляет сердечную недостаточность, а синяки, раны и переломы списываются на драку с сокамерниками “на почве личной неприязни”.

– Кто эти твари? Откуда берутся? – спросил Кока.

Это всякий сброд, человечий облик потерявший, который боится показаться в зонах из-за своих сучьих статей. Их оставляют при тюрьме, чтобы они раскалывали тех, от кого нужно получить деньги или сведения, – от дилера до антиквара, от завбазой до убийцы. Имя этой сволоте – лохмачи, мохначи или махновцы. У них статьи позорные: кто детей насиловал, кто мать свою убил, или девчонок портил, или подельников сдал, или дочь свою трахал, или сына своего малолетнего за деньги на истязания отдавал, или старух убивал за копейки. Словом, не люди, а нелюдь, или бывшие менты, знающие, что с ними станет на зоне, пусть даже и красной, или даже бывшие воры, получившие по ушам.

– Лучший мент – мёртвый мент! Этот закон непреложен. Да что мы на ночь… – заключил Расписной, а молчавший до того Беспал вдруг произнёс:

– Вот по ушам только ездить не надо! Чего парня пугаешь? У нас в “Белом лебеде” пресс-хат нет! Не грузи!

– Грузят баржу арбузами! Это ты, шаромыга, думаешь, что нет. Тебе забыли доложить, – проворчал Расписной. – Если надо – за полчаса соберут и оборудуют! Понадёргают из других хат отморозков и садюг – главнач знает, кто за что сидит, ему всё известно. И всё – отколбасят тебе башку в два счёта! Ну что? Пора на боковую?..

Перед сном Расписной поменял олимпийку на ночную рубаху до пят. Почистил зубы, умылся. Беспал скинул штаны и рубаху, в трусах и майке залез под одеяло. Савва остался как был. Кока решил не раздеваться, памятуя о “прописках”, что ожидают новичков в тюрьме, но пока всё было спокойно.

Свет резал глаза. Время от времени щёлкал “глазок” – вертухай проверял, всё ли в порядке. Кока лежал у стены. У другой – Савва. Расписной и Беспал – между ними, все – впритык друг к другу…

Он лежал бездвижно, ожидая, когда все уснут, чтобы сходить на парашу. Беспал с этим не заморачивался: за день он пару раз, не прерывая разговора, спускал штаны и садился на парашу, поминая капусту и хлеб плохой выпечки.

От рассказов про пресс-хату, от тесноты и ожидания неизвестного было не по себе. Ещё, слава богу, никто в хате не болен – а ну, с чесоточным или тубиком впритык валяться? Или с шизоидом?..

С этим ворохом колких вопросов забылся кратким и душным сном…

…Ночью проснулся, словно от толчка. Свет выключен. Решётка бросает тень на стену. Лежащий рядом Расписной смотрит на него широко открытыми глазами!

“Вот оно, начинается!” Напрягся, спросил:

– Что? В чём дело? – Но Расписной так же молча и настырно, не мигая, пялился на него.

Кока приподнялся на локте, произнёс громче:

– Чего лыбишься? – Но услышал глуховатый голос Саввы:

– Он так спит. С открытыми глазами.

От сердца отлегло.

– Хоть бы предупредили. А ты не спишь?

– Не спится… Заснёшь тут… – вздохнули из темноты…

Кока мысленно, впервые в жизни, перекрестился всей душой, сквозь дымовую завесу сомнений возжелав, чтобы Господь пришёл на помощь ему и всем несчастным. Он жалел себя, и Савву, и вообще всех людей, кто жил когда-то на Земле. Даже питекантропов жаль – их жизнь была не слаще его теперешней. Тут хоть кашу и хлеб дают, а питекантропу каждое утро, и в снег, и в дождь, надо с дубиной на плече отправляться из пещеры, чтобы ловить и убивать живых существ, а потом съедать их с семьёй – если, конечно, пока он охотится, соседи по пещере не сожрут его питекатропиху с детёнышами, а его самого не освежует саблезубый тигр, не затопчет мамонт и не уволочит огромный гвелешапи[181]181
  Дракон из грузинских сказок.


[Закрыть], чудище, что раньше всего живого ходило по земле, оставляя от лап вмятины озёр, а сейчас пребывает в Океане, его шевеления вызывают цунами, а когда он в бессильной ярости кусает себя за хвост, то встаёт кровавая радуга…

Все жившие хотели жить – и все умерли!.. И цари, и рабы!.. Сгинули, пропали, исчезли!.. Никто о них не помнит!.. Скоро и от него ничего не останется, кроме праха для ДНК-анализа, хотя вряд ли он будет кому-то нужен… Пожил – дай пожить другому… Человек, к сожалению, не акула, по пятьсот лет не живёт…