Текст книги "Кока"

Уход Луки

Рано утром, когда сизый дым от кизяка ещё склонялся над костром, крякала одинокая птица со сна и упруго скрипели деревья, Лука собрал мешок. Свинцовый штырь. Калам. Чёрная тушь. Остатки красок. Куски пергамента. Хлеб и вода.

Пришли братья-лесники, попрощаться. Принесли торбу с едой. Сели к столу под навесом. Лука стал перекладывать в свой мешок сыр, инжир, вяленое мясо. Кувшин с вином отставил, мотнув головой на хижину:

– Старику дайте выпить, когда в себя придёт. Присмотрите за ним – я скоро вернусь.

Йорам посматривал по сторонам, вздыхал, щурился. Косам молчал, мигал, потом спросил без надежды:

– Не передумал идти? Зачем тебе туда?

– Людей забыл. Нельзя так. Красок и чернил купить.

Косам отодвинул от себя кувшин:

– Опять ты за своё! Не делай этого! Внизу римляне! Всех хватают! Убивают!

Лука поднял плечи:

– А меня за что убивать?

– Они не разбирают, всех казнят. Совсем озверели!

– Нет, я пойду. – Лука не переменил решения. Не только краски и чернила нужны. Главное – увидеть людей, потолкаться среди них, вспомнить их лица, глаза, руки, запахи, голоса.

– У тебя хоть деньги есть? – спросил Йорам. – Давай сандалию, я монеты в подошву спрячу, а то на первом же базаре тебя без ассария оставят… – Ножом ловко проделал щель в подошве и засунул туда три монеты.

Помолчали.

– Всё-таки идёшь… – насупился Косам. – В селе говорили, что в ложбине видели римскую разведку… Ты хотя бы крест снял, а? – вдруг обеспокоенно вспомнил он. – Зачем на себя смерть зовёшь?

– Да ты в своём ли уме? Крест не смерть, а жизнь! – покачал Лука головой и потрогал для верности крестик на верёвочке (когда в первый раз переписывал Евангелие, во сне кто-то невидимый, но упорный надел ему на шею крестик, сказав: “Этим спасёшься и других спасать будешь!” Проснувшись, Лука вырезал крестик из лучины и с тех пор не снимал).

Косам, мрачно поругивая римлян, начал собираться восвояси.

– Подожди! – окликнул его Лука. – Работу я спрятал за досками, в сарае. Если со мной что случится, снеси её в Кумран, в общину. Отдай главному настоятелю. Скажешь, от брата Луки.

Косам кивнул:

– Сделаю. А лучше не ходи никуда. Разве плохо здесь?.. Везде римляне, псы лютые, а сюда, в горы, не скоро доберутся!

– За что меня убивать? Я живу тихо, один, пишу что-то, читаю… – Лука отмахнулся. – Чему быть, того не миновать.

Нет, он пойдёт!.. Увидеть лица, проникнуть в глаза, услышать мысли… Каждая божья тварь – это молчаливое море мыслей, с рождения и до смерти. У каждого– своё море. А всё остальное – это море Бога, оно неделимо, для всех общее и родное. Можно черпать сколько надо. Ведь человеку нужно мало. Но думают, что нужно много, тут и корень зла.

И ещё – ему страстно захотелось увидеть женщин. Хотя бы одну, но обязательно красавицу, чтобы дух захватило, чтоб насмотреться вдоволь и унести с собой эту красоту. Жизнь – для живых. И он жив. Бог, мир и Лука.

Пришли на ум наставления Феофила: “Ты можешь понимать людей. Запиши рассказы Фомы, Симона, Никодима, всех других, кто знал Иешуа, некоторые ещё живы. Запиши всё, что узнаешь о его жизни. А того, что написано до тебя, даже не читай! Не трогай! Пиши только своё, как видит око твоей души!”

И молодой Лука, начав работу, узнал, каково из мыслей вязать снопы слов и собирать их в скирды-фразы. Засыпать ночью в разбросанных словах, а утром просыпаться в убранной комнате. Корявое – корчевать и гнуть. Неподатливое – взбалтывать и ворошить. Крошить. Мешать, как кипящий виноградный сок, чтоб, застыв, оно стало крепким и твёрдым. “Пиши как можешь, а что выйдет, то уже не твоё, а Божье!” – учил его апостол Фома, прозванный Неверующим, коего Лука ещё застал в Кумране, где тот доживал свой земной век, – рыхлый, полный, даже тучный, пучеглазый, слезливый, беззубый, добрый, светлый, чистый.

По рассказам Фомы выходило, что маленький Иешуа был весьма боек на проказы, дни напролёт проводил на улице в играх, и некоторые дети боялись с ним играть, зная: если кто его толкнёт или ударит, даже нечаянно, тут же упадёт, ушибётся, или уколется, или станет болен животом, ушами или горлом.

– Даже говорят, – понижал голос Фома, – что один сосед толкнул Иешуа, а тот крикнул ему: “Ты не пойдёшь дальше!” – и мальчик упал замертво… А другой мальчишка разлил воду из миски Иешуа, а он сказал ему: “Теперь ты высохнешь, и не будет у тебя ни листьев, ни корней!” – и тот тотчас высох. И его, как сухое дерево, с плачем и причитаниями понесли родители в дом Иешуа и положили перед отцом Йосефом с укорами и бранью, но прибежал Иешуа, коснулся – и мальчик ожил. Каков озорник?

Фома утирался платком, пил сладкую воду, говорил, что Иешуа помогал людям, лечил их, но всё равно многие родители запрещали детям играть с ним – как бы чего не вышло. Но Иешуа всё было нипочём. Он лазил, бегал, прыгал лучше всех. Умел сидеть на таких тонких ветвях, где нет места даже птицам. Как-то в субботу налепил из глины свистулек-соловьёв. Отец Йосеф поднял шум:

– Нельзя в субботу работать!

А Иешуа махнул рукой – и птиц не стало.

– Чего кричишь? Никого нет! Улетели!

Или разбросает игрушки, мать велит собрать, а он говорит ей:

– Закрой глаза! А теперь открой! – И всё убрано, по местам стоит.

А ещё он часто помогал тётке Елисавете. Он любил тётку и часто бегал к ней во двор, игрался с её сыном Иоанном, тот был старше Иешуа на полгода. Не успеет Елисавета ведро для плодов дать, чтобы мальчики собрали груши, как всё уже собрано, под навесом разложено, груша к груше! Или просит его дядя Захария баранов посчитать, а баранта сама в цепочке стоит: ждут, блеют, но не толкаются. А когда совсем маленький был, то увёл как-то всех назаретских собак в лес и заставил их по деревьям лазить, отчего птицы в панике улетели и не возвратились.

Да, много чего помнил Фома из рассказов Иешуа о своём детстве.

Но главной вещи и он не знал. И никто не знал. А без неё всё остальное – только зыбкий свет. Где Иешуа был после детства, пока в тридцать лет не покрестился в Иордани?.. Это вопрос, на который никто не мог ответить. Или все отвечали по-разному, а сам Иешуа молчал об этом как воды в рот набрав.

Иные говорили, что Иешуа был несносным подростком, не слушался отца, перечил матери, передрался и перессорился с братьями и лет в четырнадцать сбежал с караваном купцов в Индию, где провёл много лет в ашрамах Индии и Тибета. Другие сообщали, что Иешуа был небесной силой перенесён в страну, где дети рождаются с черепами длинными, как дыни. Кто-то был уверен, что он жил у халдеев в Вавилоне. Кто-то – скитался в пустыне. Кто-то даже поминал дворцы подводного царства, где живут люди-рыбы.

– Но в пустынях и под водой земным делам не обучишься, а он понимал земную жизнь лучше всех других! – со слезливой улыбкой заключал Фома.

Сам Фома думал, что Иешуа в юношестве ушёл с купцами в Индию, жил там, узнал их говоры и обряды, но с кем ходил, кого слушал и слышал, никто не знает. Был с ним там якобы один постоянный спутник, но пропал, когда они шли назад в Иудею через Персию, – вдруг растворился в воздухе и исчез, оставив на песке несмываемую рогатую тень.

– А с тенью не поборешься! Воздуха не поймаешь! – пучил глаза старик. – Притом Иешуа иногда говорил на непонятном языке, а нас учил сидеть, скрестив ноги, отчего у меня всегда затекала спина, и я больше думал о своей спине, чем о вечном, – улыбался беззубым ртом Фома, смахивая слёзы и утирая глаза.

Фоме верить можно, он слов на ветер не бросал, а чужие ловил, взвешивал и ощупывал. С детства дотошен и маловерен, всё привык проверять. Но Иешуа его любил, рядом с собой держал. И часто слышал от него Фома, что люди живут неправильно, что надо жить по-другому, не так, как отцы и деды, а наоборот. “А как наоборот, не объяснял!” – сокрушался Фома.

Да как же не объяснял?.. Всё объяснял, просто Фоме всё надо разжевать и в рот положить. Но у неверующего глаз цепче и ум живее. И врач нужен больному, а не здоровому.

Так, вспоминая Фому, Лука шагал по лесной тропе с посохом и мешком за плечами. Через пару часов оказался у развилки, где лесная тропа выходит на большую дорогу.

Не успел сесть на обочине передохнуть, как из леса бесшумно вынырнули два всадника. Копыта лошадей обмотаны тряпьём. Один спрыгнул на землю.

– Кто такой? – закричал он, рывком поднимая Луку с земли и обыскивая рукой в перчатке. – Шпион? Сикарий? Иешуит?

Лука, опешив, в недоумении глядел на всадника, с трудом понимая его италийскую речь. Злые глаза. На груди, в середине кольчуги, – выпуклый медный кулак. На лбу – бляха со сжатым кулаком.

“Вот они, римляне… – вспомнил Лука слова лесников. – Убивают всех!”

– Ты глухой, свинья?.. – закричал всадник, срывая с его плеча мешок и высыпая содержимое на землю.

– Что ты… – начал Лука, подбирая слова.

Тут другой солдат, соскочив с коня, схватил его за руки, завернул назад и споро связал за спиной, потом поворошил коротким мечом пожитки.

– Гляди!.. Перо!.. Пергамент!.. Краски!.. Да это же лазутчик, Манлий!..

– Ясно, лазутчик! Разведка! Шпион! Лагерь срисовать хочет, – согласился тот.

Солдаты потащили Луку к дереву. Намотав верёвку на сук, привязали, как скотину, забросили поклажу Луки обратно в мешок.

– Покажем начальнику!

Манлий пригладил редкие волосы. Брит до синевы, с розовым шрамом на щеке. Бляха во лбу на цепочке.

– Иешуит? – спросил он.

Лука в замешательстве кивнул.

Манлий буркнул:

– Гордишься, что ли? Невесело ты кончишь, собака!

– Каждый волен веровать по-своему, – начал Лука, но другой солдат пихнул его ногой:

– Заткни глотку, придурок!

Лука замолк. Понуро стоял возле дерева. Верёвка резала запястья. Изловчившись, стал исподволь шевелить кулаками, ослабляя узлы. Солдаты отошли к дороге, совещались и, казалось, чего-то ждали.

Вот послышался неясный шум… Ближе и яснее…

Уже различимы бряцанье железа, ропот, гул шагов. Из-за поворота начали появляться солдаты. Шли толпой, и даже издали видно, как они устали.

– Поворачивай его спиной к дороге! – засуетился Манлий, и оба римлянина грубо развернули Луку, чтоб тот не видел солдат. – В третьей центурии уже есть пленные. Сдадим его туда!

Они отвязали Луку от дерева и поволокли, ухватив за отвороты кацавейки и за бороду.

– Эй, ещё одного берите! – Они забросили Луку в середину и сунули верёвку детине-солдату: – Держи!

Тот заворчал, но Манлий прикрикнул на него:

– Ты что?.. Я приказываю! Исполнять! Это лазутчик! Головой отвечаешь!

Солдат кивнул и замахнулся на Луку:

– Дёрнешься – глаза повышибаю!

Допрос

Лука покорно шёл в толпе солдат.

Всё произошло так неожиданно, что он только подчинялся. Да и что было делать? Хаотично прыгали мысли. Он так давно не видел людей, и вдруг такое! Римляне! Лазутчик! Шпион!..

Он был словно собака на цепи: вот она, свобода, – и вот она, цепь!

Стал оглядываться. По лицам и выкрикам солдат понял, что они злы от усталости и голода. Отовсюду слышна ругань. У многих поклажа волочилась по земле. Пахло по́том немытых тел. Справа двое солдат, на ходу разливая из фляги, угрюмо о чём-то переговаривались. Поблёскивали синие наспинники. А вдали, высоко над землёй, покачивался на древке железный кованый кулак.

Впереди семенили две щуплые фигуры, головы сунуты в колодки наподобие ярма, как быки в арбе. Лука невольно ускорил шаг и успел разглядеть: мальчишка-подросток и старик в белой рубахе до колен. Лицо старика красно от натуги, челюсть прижата к доске. Мальчишка, рыжий, в рванье, изредка поднимал руки к доскам и царапал дерево, хрипя. Оба часто перебирали ногами.

“Тоже пленные…”

– Приор! Приор! – вдруг послышалось вокруг.

Солдаты быстро завинтили флягу. Все подтянулись. Топот приблизился.

– Этот? – указал приор копьём на Луку, вскидывая медный налобник.

– Да. Лазутчик! – сообщили ему. – У леса изловили.

– В лагере привести ко мне! – приказал приор, щёлкнул копьём старика по спине: – Живее, падаль! – и уколол остриём мальчишку под зад: – И ты не спи, недоносок! Шевелись!

Старик засеменил чаще. Заспешил и мальчик. Не попал в ногу, и оба повалились на дорогу. Их с бранью стали поднимать солдаты. Приор галопом поскакал дальше. Из-под копыт его коня в солдат полетели комья грязи, вызывая новый прилив ругани.

Две центурии карательного легиона “Кулак”, отставшие от главных сил из-за дождей и нехватки лошадей, шли по вязкой дороге. Мелкие камешки врезались в подошвы, и часто какой-нибудь солдат, прыгая на одной ноге и держась за соседа, выковыривал их из сандалий.

“Всё разъяснится!” – успокаивал себя Лука.

Идти с завязанными сзади руками трудно. На старика и мальчишку он старался не смотреть. Верил, что сумеет убедить приора в том, что он не лазутчик, а просто человек, и шёл молча, изредка спотыкаясь, за что получал рывок цепи и ворчание детины-поводыря. Старик и мальчишка спотыкались всё чаще, их почти волоком тащили солдаты, пиная за каждый неверный шаг. Оба натужно хрипели и булькали в ярме. “Их за что?”

Железный кулак на древке, качаясь, свернул с большой дороги. Солдатская змея, изгибаясь, повернула вслед за ним на каменистый просёлок. Грохот и скрежет стали громче, мешаясь со скрипом башенок, те на разборных колёсах подпрыгивали по камешкам, заваливались в ямы.

Теперь шли по безлюдному селу. Обгоревшие дома стоят открыты. Бродят собаки с поджатыми хвостами, торчат зубчатые балки проваленных крыш. Тут и там видны таблички с номерами – это дежурные по лагерю раньше других вошли в село, приготовить еду и ночлег. Солдаты выходили из строя и тащились к своим номерам.

– В домах скорпионы, змеи! Псы одичалые. Всего ожидать можно! – роптали иные, на что другие возражали:

– Всё лучше, чем палатки ставить. В задницу твоего приора вместе с его палатками! И легата туда же шелудивого! Сами небось на коврах спят!

Строй редел. Но пленников вели дальше.

Остановились возле сгоревшей синагоги. Под закопчённой стеной солдаты возились со складным жертвенником. У входа прислонено громадное древко с чеканным кулаком.

– Куда? – окликнули их.

– К приору ведём, по приказу! – отозвался детина-солдат. – Наше жильё где, а мы из-за этих ублюдков сюда припёрлись!.. – Зло посмотрел на Луку, замахнулся, но не ударил.

Пленников втолкнули в синагогу.

Внутри за перевёрнутой бочкой сидел на складном стуле приор и ел дымящуюся курицу. Манлий расхаживал поодаль. Приор ругался:

– Не могли как следует пожарить!.. Обгорела вся по хребту, мясо сыровато!

Манлий виновато отвечал:

– Повар, видно, отошёл – и вот…

При виде пленников приор, продолжая жевать, глазами указал солдату, куда их поставить, зажатой в руке костью дал знак снять ярмо и развязать руки.

– Твой брат, я знаю, сикарий, – с трудом прожёвывая кусок, сказал он старику. – Мне доложили, что тебя поймали возле его логова в Моавитах. Но он ушёл. Где он сейчас? Где вся его шайка?

Старик, потирая шею, смотрел в сторону.

– Молчишь, падаль? – Приор швырнул в него куриной костью. – Отвечай!

Кость пролетела мимо старика. Тот проводил её равнодушным взглядом.

– Что, не понимаешь меня? Ничего, скоро вы все будете говорить по-нашему, а не на своём собачьем языке. Где твой брат? Где эта гадина прячется?

Старик молчал.

– Распять! – коротко бросил приор и ткнул куриной грудкой в сторону мальчишки. – Ты, сказали, носил жратву бунтовщикам. Говори, где они сейчас!

Тот молчал.

– Он не понимает тебя! – сказал Лука.

– Переведи.

Лука исполнил. Мальчик, насупившись, прошептал:

– Знаю, но не скажу. – Веснушки на его лбу сдвинулись вместе.

– Он не знает! – сказал Лука.

– Как же он не знает, когда еду им носил? Тогда переведи ему: если через час он не скажет, где они, я казню его вместе с вами. – Заметив, что при словах “с вами” Лука шевельнулся, приор подтвердил: – Да-да, вместе с тобой и со стариком этим паршивым. Ты ведь лазутчик?

– Нет, – ответил Лука. – Я свободный человек, живу в горах…

– В горах? – кисло усмехнулся приор. – В горах-то они и сидят! Там их садки, засады и гнёзда! Из-за этих гор мы потеряли два легиона. В каких горах?

– Здесь, – мотнул головой Лука. – Все меня знают. Даже звери и птицы…

– Ты что, рёхнутый?.. А это зачем тебе?.. – Приор мотнул головой на другую бочку, где Манлий раскладывал краски, тушь, пергамент из мешка. – Наши стоянки отмечать? Солдат пересчитывать? Орудия срисовывать? Планы воровать? Римской власти вредить?

– Я… Пишу… Рисую… Калам, листы. Больше ничего нет. Никакого оружия…

– Это и есть твоё оружие, – усмехнулся приор и с хрустом отломил ножку, а обгорелый хребет швырнул в угол. – Попишешь ты у меня! И поплачешь! Кровавыми слезами!.. Ты ведь иешуит? Обыскивали его?

Манлий проворно пробежался по Луке, увидел крестик на шее, сорвал, кинул на стол. Приор ножом поддел шнурок.

– Это что ещё такое? На шеях кресты носить? Первый раз вижу! Вот и всё. Этих двоих распять, а мальчишку, если не заговорит, через час ко мне! – приказал он. – У меня все разговорчивыми становятся, особенно такие вкусненькие…

Манлий, нагнувшись к уху приора, сообщил:

– Начальник, ты же знаешь – у нас мало досок и почти нет гвоздей, всё ушло на починку башенок. Может, их просто так, без возни: по башке – и в колодец?..

Приор мрачно рассматривал застывший жир на железном блюде из-под курицы. Заглянул в бокал, куда Манлий тотчас подлил вина. Потёр щёку. Пробормотал:

– В колодец… По башке… Да это же простое быдло, тягло!.. Их не резать, а работать заставлять надо! Не всё ли равно – крестятся они, сморкаются или пляшут в своих пещерах? Лишь бы покорно работали да подати платили! Это такие же варвары, как германцы, только со своими причудами. – Помолчал, разглядывая крестик. Покрутил шнурок на пальце. – Придумали кресты на шеях носить! Ну и что? Да пусть хоть раковины или камни носят, лишь бы не бунтовали и работали! По мне, так их вообще отпустить надо… Но тебе известен приказ легата – всех распинать, чтоб другим неповадно было. А приказ легата – это приказ им-пе-ра-то-ра, ни-ко-гда не о-ши-ба-ю-ще-го-ся! – по складам, желчно, громко проскандировал он, допивая вино и закусывая оливками.

Манлий долил в бокал и озабоченно ввернул:

– Да, не ко времени сейчас с легатом связываться… А ну донесут ему, что мы лазутчиков отпустили?.. Нет, отпускать нельзя!

– Ты прав. На кресты дерево найдёшь, а привязать просто верёвками, какая разница? Я завтра проверю! – погрозил приор.

– Исполню! – пообещал Манлий, хотел было идти, но вернулся к столу. – Ограды вокруг лагеря ставить? Люди очень устали.

– Не надо. Всё равно завтра дальше тащиться… И конца-краю не видно… Правильно наш легат говорит: лучше опоздать туда, где ждут, чем явиться вовремя туда, куда не приглашали!.. А с этими не тяни. На кресты их! Если к утру сами не умрут, заколешь. Чего без толку мучить?

– Может, сразу заколоть? – предложил Манлий, которому лень было затевать всю эту волокиту с досками и крестами.

Приор допил вино, швырнул крестик Луки на блюдо, где раньше лежала курица, а сейчас темнели кости и светился дрожащий жир. Вздохнул:

– Нет уж, пусть повисят. Сам же говорил, что стукачей полно… Пусть доложат легату, что мы рьяно исполняем его приказы… Да… Это раньше Рим любили, теперь же мы только каратели. А на крови ничего не стоит. Этому же их учитель учит? – Пьяно кивнул на пленников и заключил: – И правильно учит! Ты с ними по-хорошему, и они с тобой по-хорошему. А если ты по-плохому, то и они огрызаются… Не лучше всё тихо-мирно обделывать, добром, как старый цезарь? Ты вспомни: как нас встречали раньше? Еда, бабы, вино, игрища! А теперь? Трупы, гниль и падаль. Они там, наверху, спятили, что ли? Стариков и детей вешать – это дело? Но! Приказ есть приказ. И его надо исполнять! Не исполнять нельзя – за это суд! Нарушать закон и обходить его – разные вещи. А тут, в Иудее, мы отнюдь не желанные гости, а мародёры и каратели. И это уберите отсюда! – брезгливо кивнул он на мешок, калам и краски.

Манлий, собрав пожитки Луки, слушал излияния захмелевшего приора, пару раз нетерпеливо прошёлся по разрушенной синагоге и, наконец, не выдержав болтовни начальника, выглянул наружу:

– Эй, кто там! Силач! Анк! Берите этих и ведите к колодцу, а я за досками…

Два здоровяка ввалились внутрь. Анк, схватив за шиворот старика и мальчишку, поволок их наружу. Лука сам поплёлся следом, показывая покорность, чтобы не вязали рук за спиной. Долговязый Силач подтолкнул его ножнами:

– Иди!

Казнь

Их вели через село, превращённое в лагерь.

Солдаты рубили заборы на костры, чистили щиты, переобувались. Кое-где, не желая спать в разбитых домах, раскатывали палатки, стругали колья, вбивали их в землю, растягивали полотнища. Что-то подкручивали в камнемётнях. Кто-то переругивался из-за дежурства. Кто-то молча копался в мешке. Некоторые слонялись без дела. Кашевары ворошили огонь под треногами. Гремели миски. Кое-где уже сухо щёлкали кости, игроки спорили, с грохотом швыряя шлемы и матеря богов. Перетаптывались лошади в припасных повозках.

– Куда ведёшь ублюдков? – раздавались голоса. – Позови, когда готово будет!

– Как казнь смотреть, так все тут, а как помогать, так никого нету!.. – огрызался Силач, удерживая за шиворот еле идущего мальчишку.

“Неужели?..” – впервые подумалось Луке. Тоска пронзила душу, ошеломила и затопила мозг.

Их зашвырнули в хлев. Дверь заложили доской.

Это было коровье стойло, забитое навозом. Старик присел в углу на корточки, нахохлился. Мальчишка, потирая окровавленную шею, лёг на пол. Лука встал на колени возле него. Раны на шее неглубокие, но с большими занозами.

Вытаскивая занозы сильными пальцами и залепляя ранки землёй, смешанной со слюной, Лука тихо, не оборачиваясь, спросил старика:

– Что дальше?

– Казнят! – коротко бросил тот, понуро сплёвывая. – Везде много распятых… Весь народ против римлян. Шестерых гадов я сам убил. Из засады, когда ночью выходили по нужде. Ножом! В шею! А поймали, когда к брату пробирался…

Он ещё что-то говорил, но Лука был как в тумане. “Меня распнут?.. Казнят?..” И он осел на навоз, уставясь в стену. Смутно доносились до него слова старика. Он тупо вглядывался в шершавые брёвна, стынущими мыслями пытаясь думать о чём-то важном, но в голову лезла всякая всячина: обгоревший хребет курицы, медный налобник приора, крестик в застывшем жире…

“Вдруг передумает?.. Ведь сказал же – отпустить нас надо?.. Одумается?.. Сжалится?.. Что ж, ваше время и власть тьмы, но будет и моё…” – со злым раздражением думал он, а вихри страха сносили мысли куда-то в обрывчатую бездну.

Вдруг он услышал разговор снаружи.

– Сколько тут торчать? Там мясо готовят, не достанется ничего! Ты же этих обжор знаешь, всё до косточки подъедят! – говорил Силач.

– Пока Манлий не придёт, – отвечал Анк.

– Сам небось уж жареную говядину лопает где-нибудь, а мы должны маяться! Может, покончим с ними?.. Побег, и всё?.. Лазутчики, пытались бежать?..

– Да какие они лазутчики! Вся страна – лазутчики?.. Всех надо тогда на кресты!

– Солдат! – очнулся Лука. – У меня серебро есть. Отпусти нас!

– Давай! Просунь под дверь! – охотно отозвались снаружи.

Непослушными пальцами Лука кое-как, торопясь, выковырял из сандалии три монеты и просунул их в щель под дверью.

– И всё?.. Этого мало.

– Больше нету. Я потом отдам. Слово даю.

– Да, ищи тебя потом, а нам под арест! Нет, не пойдёт. Мало! Слово он даёт! Твоё слово малого стоит!

– Мальчишку хоть отпусти! – попросил Лука.

– Нельзя. Мало.

Лука в растерянности поковырялся в карманах кацавейки, но, кроме крошек, ничего не нашёл.

– Ничего нету, – пробормотал он.

– Молчи тогда! – строго приказали снаружи и грохнули мечом по двери.

Лука опустился на навоз. Что-то страшное, тёмное выползало из нутра, и кричало, и билось без звука и смысла. Спина и лоб похолодели. Он сидел в поту, не в силах шевельнуться, то принимаясь истово молить о пощаде Того, Кто может его спасти, то отдаваясь несвязным образам: шорох песков Кумрана, первый холодок зари, жёлтая верблюжья шерсть пустыни, мать собирает что-то в подол, малышня лазит по деревьям, сосед обсасывает косточки от фиников, лекарь Аминадав, бровастый и носатый, через толстое стекло зажигает одну травинку, другую, третью… Приор ест курицу, и лицо у него такое же желчное и брезгливое, как у Пилата, когда тот посылал Иешуа на смерть…

– Солдат! – встрепенулся Лука против воли. – Дай калам и пергамент! Там, в мешке. Они никому не нужны.

– Зачем?

– Написать хочу, – сказал Лука. – Письмо. Домой.

– Да чего тебе писать?! Тебе жить осталось всего ничего!

– Дай ему, жалко тебе, что ли! – сказал другой голос. – Куда он денется из хлева? Небось его динарии сцапал, а половина моя! Барана можно зажарить, ещё на бочонок вина и на шлюх останется…

– Где ты тут шлюх видел? Это тебе не Египет, где ведьмы не стареют! Вот ты и давай, если хочешь, а я не дам. Бараны, шлюхи, как же!..

Послышались шуршание, ругань, бульканье из фляги. Под дверь просунули кусок пергамента и свинцовый штырь:

– На, пиши…

Лука положил пергамент на камень, взял калам… К нему подобрался старик, увидел, как на листе возникает лицо приора, а под ним какие-то слова – все не разобрать, но одно было ясно написано: “Пилат”.

– Ты иешуит? – спросил старик.

– Да, – ответил Лука. – А ты?

Старик хмыкнул:

– Не знаю…

– Как это? – Лука оторвался от листа.

– Так… Всю жизнь промучился… То верую, то не верую. Как колесо: то одна спица наверху, то другая…

– Почему тогда римлян убивал?

– А чтоб мою землю не топтали! Пусть каждый у себя живёт!

Лука продолжал писать на пергаменте, переворачивая его так и эдак. Он торопился, голову будто раскололи пополам: одна половина истошно визжала: “Смееерть! Смееерть!” – другая отвечала отчаянным блеянием: “Неее!.. Неее!..”

Снаружи послышались движение, брань, окрики, голоса. Сквозь щели видно: Манлий ведёт за кольцо в ноздрях здоровенного бурого быка. Бык хромал. На хребте прикручены доски.

– Где такого зверюгу нашёл? – крикнул Анк.

– В одном дворе стоял. Хоть и хромой, а крепкий, как таран! Зоб до земли висит. Ему кличка Зобо подойдёт! – Манлий с опаской похлопал быка по шее, привязал к колодцу, сторонясь крепких рогов.

За быком двое солдат катили малую камнемётню. Анк и Силач стали сгружать доски. Гвоздей хватало только сбить кресты. Солдаты начали сколачивать их, предварительно топором заострив концы брёвен, кои надо врывать в землю. Один курчавый, большеротый, тёмный с лица солдат, поставленный копать ямы, нехотя пихал лопатой землю, пытаясь её разрыхлить.

– Глубже бери! – приказывал Манлий, на что солдат кивал ушастой головой: “Беру”, – и продолжал ковырять твёрдый песок, пока Силач копьём не помог ему вгрызться в землю. Увильнуть уже нельзя, и солдат был вынужден выкопать три лунки.

Скоро всё было готово. Первым вытащили старика. С него содрали рубашку и стали распрямлять на кресте. Суставы трещали, старик охал, ругался, сучил ногами, пока на них не сел Силач и не прикрутил верёвками к подставке.

Солдаты, сгрудившись в стороне, давали советы:

– Ногами вверх его, свинью!

– Топором по башке – и всё, чего там возиться!

– Поперёк вяжите!

Наконец старика приторочили, как-то боком, лицом в сторону, с вывихнутой рукой. Верёвками, толчками, с бранью подняли крест. Силач взобрался на камнемётню и обухом стал вгонять крест в землю.

– Вот так хорошо, – сказал, спрыгивая.

Солдаты без особого интереса наблюдали за казнью, доедая из мисок горох с мясом. Где-то играл рожок. Перекликались часовые, да бык косил брезгливым глазом, нервно роя копытом землю.

– Но-но, Зобо, не злись! – успокаивал его Манлий, но бык продолжал утробно всхрапывать и дёргать хвостом.

Лука поражённо рассматривал в щель голого старика, который висел тихо, не шевелясь. И тут до него дошло, что пощады не будет. Смерть! Сейчас. Его. Тут. Казнят.

Сунув пергамент в карман кацавейки и напрягшись, он встал у двери. И когда Анк, деловито обойдя крест со стариком, пошёл к хлеву, был готов. Он не думал о побеге. Не ведал, что сделает. Просто жизнь взбунтовалась в нём, перелилась через край.

– На!.. На!.. – вдруг услышал он, это мальчишка совал ему камень.

Дверь распахнулась. Лука взмахнул камнем. Но Анк успел уклониться, и Лука, пробежав по инерции пару шагов, повалился лицом вниз.

– Тварь! – заорал Анк.

После удара по голове Лука потерял сознание.

…Очнувшись, увидел над собой налитое кровью лицо с отвисшими щеками: это Силач сопел, разя чесноком и просовывая верёвку под крест, – привязывал левую руку. Правая уже примотана к перекладине. В ногах, сидя на корточках, кто-то молча накручивал верёвки на щиколотки – Лука краем глаза видел только подрагивающее перо на шлеме и ощущал, как с каждым этим подрагиванием ещё один виток ложится на его босые ноги, упёртые в перекладину. Молчание палачей было страшным.

И вдруг стали поднимать.

– Тяжёлый! – судорожно задышал кто-то сзади.

– Тяни на себя!

– Перекос!

– На меня поддай!

Посыпались мерные удары сверху – крест вбивали в землю. Удары отдавались по всему телу, прямо в затылок.

Наконец кончили, отошли, уселись на землю.

“Сойти бы!.. Уйти бы!..” – тоскливо глядел вниз, на щепки, гнутые гвозди и забытый топор. Его мешок и сандалии валялись тут же – никто не захотел взять их себе.

Мальчишку привязали к перекладинам быстро, подняли. Он повис молча.

Вдруг Манлий хлопнул себя по лбу:

– Ах ты чёрт! Мальчишку же приор велел к нему привести! – На что Анк отплюнулся:

– Не снимать же! Авось забудет! – И Манлий махнул рукой:

– Ладно, не до этого сейчас! Всё равно он бы приору ничего не сказал, упрямый гадёныш!

Поглазев на кресты, солдаты разошлись, повздорив напоследок, что делать с быком. Кто-то предложил зарезать на мясо, но все были сыты, никто не захотел с этим возиться. Решили оставить у колодца.

– Манлий завтра разберётся!

Бык строптиво бурчал, бодал колодезный круг.

Закрапал дождь. Силач, сторож казнимых, походил-походил да и прилёг возле хлева, подложив под голову бревно и дохлёбывая вино из фляги.