Текст книги "Кока"

Как было

С утра шёл нудный дождь, нечастый в этих местах. Лука кое-как разжёг очаг, заварил цветочный чай, кинул псу остатки хлеба и сыра, разбудил Иуду и подал ему кружку с горячим питьём. Тот со сна неловко принял её одной рукой и пролил бы на себя кипяток, если бы Лука не удержал кружку.

– Я ночью плохо спал, – виновато пробормотал Иуда и вдруг спросил: – А где жена твоя? Я ей подарок принёс! – И вытащил из мешка кольцо с зелёным камнем.

– Пропала, нет её, – кратко отозвался Лука.

Иуда запнулся:

– А… Как это?

– Так. Исчезла. Ушла и не вернулась, – отрезал Лука, надел на мизинец золотой кружочек с зелёным камнем. – Откуда? Красивое!

Иуда осторожно взялся за кружку, отпил глоток.

– Носи на память. Дала одна женщина в Египте год назад.

– Как ты попал туда?

Старик поморщился.

– Эх, недобрым путём попал я туда… Тогда по всей Иудее свирепствовали римляне, я бежал от них, добрался до Нила, но там напился больной воды и чуть не умер: тело горело, сохло, кожа стала шершава, блевота и нечистоты непрестанно извергались… Рыбаки принесли меня в село, где местная лекарка вы́ходила меня. Она и подарила мне это кольцо. Возьми его, это смарагд. В Египте я видел много чудес. Главоносцы снимали свои головы, держали их в руках, и эти головы говорили! Святая слепая носила на подносе свои глаза и видела этими глазами! Врачи лечили от всех болезней! – И добавил застенчиво: – Я сам научился там немного врачевать. Вот если у тебя будет болеть внутри, найди кокон гусеницы, обвяжи земляными червями, брось в горшок и вари, добавляя туда лягушачью икру…

Лука, подавив улыбку, пообещал:

– Так и сделаю. Только у меня ничего не болит. Я крепкий здоровьем.

– Ты счастливый… А я весь больной!.. – Иуда начал по-стариковски перечислять свои болезни. Потом пожаловался: – Меня даже убить хотели! Лесник. По дороге сюда.

Лука удивился:

– Убить? Лесник? Такой заросший, в бороде? А второй помоложе? Нет, это хорошие люди. Они носят мне еду и часто не берут денег, хотя сами бедны.

Иуда недоверчиво поджал губы.

– Хорошие? Может, и так, но я еле ушёл от них. Да это не новость! С малых лет звали клеймёным, гнали: “Прочь, сатана!” – кидали камнями, пуляли из рогаток… Я с детства надломлен, расшит на две части: одна любит людей, другая ненавидит… Милосердие имеет границы, а жестокость и зло безграничны… За людьми тянется невидимый хвост их поступков, за добрыми – благое, за грешниками – всякая дрянь. А я вижу эти хвосты! И я устал от этого!.. Но один человек любил меня. Помнишь, в нашем селе у околицы жил лекарь Аминадав? Вот он. Разные фокусы показывал: сажал себе на руку пиявок и заставлял их до тех пор сосать кровь, пока они не лопались, и говорил нам: “Так будет с каждым, кто пьёт человеческую кровь!”

– Я тоже ходил к нему. Мы выжигали по дереву… – вставил Лука.

– Да, да, он любил это – через стекло, лучом, выжигать на дощечках… – улыбнулся старик. – А брата моего Иакова помнишь?

– Нет, – признался Лука. – Он старше меня, как и ты.

Иуда усмехнулся и с некоторой гордостью сказал:

– Мы с Иешуа родились в один год! А Иаков с детства всегда молчал. Был застенчив, но раз ночью стал кричать так, что наша бабка чуть не умерла от страха. А наутро, никому ничего не сказав, ушёл из дома к Иешуа… А потом и меня забрал с собой. Тогда все были в сборе… Молодые, мы весёлой шайкой бродили по Галилее, ничего не делали, грелись на солнце, слушали Иешуа и уличных музыкантов, иногда мелкой подсобной работой зарабатывали пару ассариев на еду. А если денег не было совсем, то Иешуа всегда находил выход…

– Иуда из Кариота тоже был с вами?

– Иуда? Искариот? – переспросил старик. – Ходил. Он же наш казначей.

– Думал ли ты, что он предаст?

Старик отозвался сухо:

– Я не знаю, предал он или нет! Кто предал? Люди! Народ предал Иешуа! – И зло повторил: – Народ! Все мы предатели! Я, ты, он, – указал на полуслепого Эпи. – Мы все предатели!

Лука нахмурил брови.

– Не понимаю тебя! Я-то при чём?

И Иуда рассказал правду, какую знал. На Гаввафе в день казни Иешуа собрались только воры, разбойники и грабители со всей Иудеи. Они сошлись на сходку по зову своего вожака Бар-Аввы. Заняли всю пустошь и спасли его. А простых людей, торговцев и ремесленников, запугали, застращали, подкупили. И все остались сидеть по домам. Так и вышло, что лучший человек был казнён, а худшие остались жрать свою похлёбку и спать со своими бабами!

Молчание после его слов заставило Эпи подобраться к хозяину и понюхать – здесь ли, не ушёл?

Ошеломлённый, Лука, обхватив голову, тупо смотрел в чёрный земляной пол.

“Всех, всех купили! Как же об этом писать? И кому? Таким же как они? Зачем? Все продажны, только единицы праведны! А они и без меня всё знают! О, нечестивое стадо предателей! – яростно думал он. – Сборище ехиднино! Хуже воров и убийц! Те хоть своего учителя спасли! А эти!.. Им писать?.. Для них?.. Да пусть сгорят они все, с их домами и детьми!” – разозлился Лука и, зло уставившись на старика, выкрикнул:

– А вы где были? Вы, верные люди, апостолы?

Иуда погрозил пальцем:

– Не пристало тебе впадать в уныние! Ты должен трезво всё рассудить!

– Что рассудить?! – возмутился Лука. – Ваше предательство?

– Сядь! И послушай, – властно приказал Иуда.

В ту ночь, когда римляне забрали Иешуа, он, Иуда, ночевал с другими в доме у отца Фомы. Кто привёл римлян – неизвестно, может, Искариот. Они пришли под утро, извлекли Иешуа из дома так тихо, что никто не проснулся. Потом разбудили всех, зажгли факелы и стали обыскивать комнаты. Он, Иуда, спал с Варфоломеем в маленькой клетушке под лестницей. Ввалились пятеро центурионов и два синедрионца в плащах. “Где ваш учитель? Он предал вас! – крикнул один из римлян и протянул Варфоломею кубок с вином. – Пей и веселись!” Варфоломей ударил по кубку, за что римлянин избил его ножнами. “Не хотите веселиться? – яростно кричал центурион. – Ну так мы вас повеселим!”

– Они привели солдатскую потаскуху, раздели нас донага и приказали соблудить с ней. Та скинула одежду, но мы отвернулись. В других комнатах то же самое – смех, весёлые возгласы римлян, грохот, удары, пощёчины, ругань…

Лука перебил его:

– Зачем они всё это делали?

Иуда удивился:

– Как зачем? Чтобы запугать и унизить нас! Ещё явился странный старик с ведром вина. Римляне выпили по кубку, а потом стали насильно лить нам в рты вино. О, я знаю, кто подсказывал им всё это! Синедрион! Я чуть не захлебнулся, опьянел и заснул. А Варфоломея увели куда-то, говорят, забили насмерть – он был смел и, наверное, чем-то сильно досадил мучителям. Мы провели в этом доме под стражей несколько дней. Когда на Гаввафе всё было кончено, нас выпустили, избив и надругавшись напоследок над Андреем. Теперь ты знаешь, где мы были! Суди нас, если можешь!

Повисла тишина.

Лука сдавленно произнёс:

– Я не сужу никого. И сам не хочу быть судим. Вы не виноваты… Вас избили, заперли… Но народ? Он-то был на свободе?

Иуда запахнул балахон и протяжно повторил:

– Наро-о-од?.. А что народ? Народ живёт. Народ должен жить. Вот к тебе приходит некто из ворья и говорит: “Возьми деньги и на Пасху не ходи смотреть казнь, а если пойдёшь – будешь наказан!” Ты беден, у тебя семья, дети, тебе всё равно, кого там казнят, у тебя свои заботы, тебе дают ни с того ни с сего деньги да ещё угрожают местью за непослушание. Возьмёшь? Возьмёшь! Ну и они взяли! Имя Иешуа было для них мёртвым звуком, как имя умершего тысячу лет назад фараона. В Иерусалиме его мало кто знал и слышал – мы больше ходили по Галилее и Самарии. А если и знали, то думали, что это бунтовщик, смутьян, коих немало стало бродить по Иудее. Не осуждай народ! Не по злобе сделал он это, а по бедности, от страха!

Иуда принялся тереть плечо, висевшую плетью руку. Вдруг сказал:

– Опять ночью я видел этот страшный сон! Уже не впервые вижу его… Он всегда к несчастьям…

– Что за сон? – не очень внимательно переспросил Лука, думая о своём.

Иуда отставил кружку с цветочным чаем, стал рукой водить в пустоте:

– Я вижу пустыню. Ветер со свистом перекатывает жёлтый песок. А на песке – огромный, высотой в пирамиду шар. Каменный, серый, из пупырчатого известняка. И я понимаю, что должен катить его. Я упираюсь ладонями в шершавую поверхность, и каменная махина медленно сдвигается с места! Так я качу, подобно жуку-скарабею, этот шар высотой в пирамиду. И вдруг он начинает медленно катиться назад! Я бегу от него, но он катится за мной с грохотом и стуком, словно огромный змей ползёт по пустыне…

Наступившая тишина прерывалась лишь треском палимых огнём мошек, суетившихся вокруг лучины. Изредка вскидывался Эпи, лязгал зубами, прикусывая блох. Чёрным стал пепел в очаге. Похолодало по-ночному. Где-то порывами шелестели деревья и тихо – дождь.

– А что с Иудой из Кариота? Где он? Что с ним? – устало спросил Лука.

Старик поджал губы:

– Искариот? Не знаю… Одни говорили, что его убили воры на лобном месте, другие – будто так распух от водянки, что не мог проходить в дверь. Третьи говорят: повесился! Четвёртые – что заболел какой-то болезнью, от которой у него вылезли на лоб глаза и отнялись ноги, и он пять лет, умирая, смердел так, что соседи были вынуждены покинуть свои дома. Не знаю, что правда. Я его не встречал… Зато я ходил к Бар-Авве!

– К Бар-Авве? – изумился Лука.

– Да. После той Пасхи он перестал воровать и грабить, стал набожен, раскаялся и жил на отшибе от всех в малом доме. Он был уже дряхл, ничего мне сказать не мог, только плакал, зачем не его, а Учителя жизни казнили тогда… Я тоже много страдал, Лука. Страдания – главное для человека! Тот, кто много страдает, много знает! В страдании мысль живёт и борется, в счастье – замирает, млеет и засыпает. Большая истина постигается большой болью. Мне мало осталось жить. Я хочу сказать слова правды, а ты запиши их!

Лука был удивлён просьбой.

– Почему сам не пишешь? Говоришь ты красиво!

Тот виновато признался:

– Не выходит. Пробовал. Говорить – могу. Сказать – могу. А написать – нет. Да и рука трясётся. Помоги, если можешь.

– Хорошо! – кивнул Лука, топором отколол от полена толстую щепу, зажёг её, вставил в плошку. Выдернул пергамент, посмотрел на старика: – Говори!

Тот, облизывая губы, затряс головой, попросил:

– Нет, завтра. Я за ночь обдумаю.

Жизнь Луки

Ночью Лука не мог уснуть – он пустил Иуду на своё лежбище, а сам лёг на полу, но ветхий тюфяк не спасал от холода. Мысли уходили к покинувшему этот мир Феофилу, учителю и наставнику.

Тревожа Эпи, спавшего в ногах, вставал, пил воду, слушал унылый стук дождя. Пока был жив Феофил, он, Лука, имел покровителя и заступника в Кумране, а теперь крыша рухнула и открылось небо, перед которым он беззащитен…

Он не помнил родителей – они умерли от болотной лихорадки. Сироту Луку приютил у себя равви Маинанна при синагоге в селе Рих-Нами. Старый равви воспитывал Луку в строгости и постах. А когда тому исполнилось шестнадцать лет, сам отвёз его в Кумран. Там, говорил он пасынку, живут хорошие и добрые люди.

– Будешь жить с ними, делать что велят и будешь счастлив. Они воскуряют добрые дела в храме человечества, – поучал равви, сидя рядом с Лукой на телеге и придерживая рукой грязно-жёлтый платок на голове. – Желай больше отдать, чем взять. Не озлобляйся. Не сетуй на случай. Надейся на будущее. Учись всему, чему тебя будут учить. Постигай жизнь, твори добро и бойся Бога! – посоветовал на прощание, когда они вышли из повозки на обжигающий известняк. – Смотри, это Кумран!

Лука никогда не видел такого: пустыня и скалы, как будто нигде в мире нет ни зелени, ни воды, ни деревьев, а только одни слоистые, невысокие и некрутые утёсы. А под ними – всё желтым-желто, словно измятое верблюжье одеяло накинуто на землю. Скалы иссечены трещинами, перевиты тропинками. В глыбах зияют пещерки. Видны стены поселения.

– Это ворота в Кумран! – повторил Маинанна.

Солнечный поток с небес жёг тело, нагревал голову сквозь тонкую ткань тюрбана, волосы слипались от пота. Юноша, всё более падая духом, думал: “Как тут жить? Жара, солнце, ужас! Зачем он меня сюда гонит? Я не хочу!” – но он не решался ничего сказать, только озирался.

– Вот письмо, отдай настоятелю. Прощай! – Равви поцеловал Луку. – И помни ту притчу, что я тебе рассказывал. Да, и блудный сын прощается, но постарайся не быть им! Живи своей жизнью! А я навещу тебя.

И он не оглядываясь залез на телегу. Колеса заскрипели, и Лука остался один.

Приняли его хорошо, но определили на самую тяжёлую работу – в каменоломни, где добывался камень для нового водовода. Шесть отрядов кумранитов рыли канал к реке, укладывали в нём каменные жёлоба.

Луке дали белую одежду, повязку из голубого шёлка на волосы и лопатку, которой до́лжно засыпа́ть за собой свои нечистоты.

Целый год трудился он в каменоломнях под началом пустынника Банны. Тот, молчалив и задумчив, ворочал острые камни, иногда перекидывался с Лукой двумя-тремя словами – и всё. Юноша ждал слов мудрости, но ни от кого ничего не слышал.

Прошёл скучный, полный каменной пыли, усталости и уныния год, и Луку допустили к каждодневному очищению. После работы, вместе с другими братьями, повязав голову лентой, он совершал омовение в бассейне. Правда, к общим трапезам пока не допускался, ел в одиночку, хотя в общине уже знали, что он стоек и силён в работе, однако устав предписывал новичку ещё год испытаний, перед тем как стать полноправным братом и оказаться за общим столом.

Из каменоломен его перевели в гончарные мастерские. Уставать он стал меньше, но именно это стало тяжёлым испытанием для юноши: часто ночью, на неудобном каменном ложе, в полутьме кельи, он грезил о женщине. Это мучило, давило, распирало. После таких ночей Лука впадал в уныние, ощущал стыд и беспокойство, угрюмо вертел гончарные круги, не глядя вокруг и не обращая внимания на окрики мастеров.

Так продолжалось долго. Женщина стала являться всё чаще и заставляла его делать то, чего делать он не хотел, считая постыдным, но чего не делать не мог, иначе бы его разорвало изнутри.

Мучения юноши заметил старейшина Феофил. После беседы поселил Луку на время к себе в келью, а из гончарных мастерских перевёл в цех писцов, где голова юноши будет больше занята мудростью, хоть и чужой, чем соблазнами плоти.

Феофилу понравился ум юноши.

– Раз ты понимаешь, что что-то плохо, – это уже хорошо! В человеке постоянно борются правда и кривда. Сегодня побеждает свет, завтра – тьма. Не отчаивайся! Сыны света победят! Следуй моим указаниям, и я сделаю из тебя счастливого праведника! Будешь исправно служить Богу и людям!

С утра Лука садился на своё место в скриптории и начинал переписывать то, что давали. После работы совершал омовение и шёл в святая святых – трапезную. Занимал своё место среди младших кумранитов и ждал, когда повар поднесёт ему миску с тем количеством еды, что причитается ему за сегодняшний труд. После обеда возвращался к писцам – до ужина.

Феофил нагрузил его работой, заставлял много читать, переписывать свитки пророков. Учил понятиям о египетском письме и разных языках. А вечерами Лука должен был пересказывать Феофилу прочитанное и понятое.

Лука исподволь наблюдал за кумранитами. Они были спокойны и уверенно-неторопливы, избегали клятв, считая их преступлением, зато ценили простое слово. Никогда не перебивали собеседника. Работали не покладая рук. Изучали растения и травы. Лечили больных братьев и пришлых людей. Не имели своей одежды – по утрам каждый брал из общей кучи то, что ему надо.

Кумраниты учили, что душа состоит из тончайшего эфира и заключена в тело, как в темницу. После смерти для праведных душ уготована вечная жизнь в счастливых местах за всесветным океаном, а злые души будут попеременно то мучиться в морозном мраке под землёй, то изнывать в жаре адских кузниц.

Как-то Феофил среди дня позвал Луку.

– Я давно слежу за тобой, вижу, что в тебе есть похвальное желание писать. Пишешь ты умно, хорошо, гибко, понятно. Так вот, даю тебе наказ: запиши всё, что помнят об Иешуа старцы общины, а их немало, они ещё застали тут Иешуа.

Через четыре месяца Лука вошёл к нему с готовой рукописью.

Долго длилась беседа, и в конце Феофил сказал:

– Ты записал всё, что помнят наши старцы о Иешуа. Ты не только умён, но и мудр не по годам. Ты можешь понимать жизнь. – Он склонил голову в голубом тюрбане. – Множество наших братьев живёт в миру, заняты кто землёй, кто пчёлами, кто садами, кто пашней. Вот и тебе надлежит пойти в мир и записать всё, что люди говорят о Иешуа, что помнят ещё те, кто видел его, слышал, таких тоже наберётся немало. Иди, смотри, слушай! А потом ты должен сам, понимаешь, сам, – старик ткнул в него пальцем, – написать о жизни Иешуа! Иди и помни, что ты в первую голову человек, потом – кумранит, а уж только потом – писатель. Не забывай заповеди: вес человека измеряется не тем, сколько он может взять у людей, а тем, сколько может им дать.

Лука собрал пожитки, за вечерней трапезой попрощался с братьями и наутро ушёл в Иерусалим. Сберегая деньги, выданные ему из общинной казны, он поселился на окраине в неказистом постоялом дворе, забитом всяким не очень чистым людом, но это не смущало его, ибо он уже понимал: главное – постичь свою сущность, а то, что снаружи, – всё равно.

…Иерусалим ошеломил, захватил. Лука с утра уходил бродить по улицам, садам, лавкам, слушать крики торговцев, перебранки и песни. И шёпот курильщиков зелья, сидящих с мёртвыми глазами у храмов, вползал ему в уши. И свары нищих привлекали взгляд, и базарная толчея, пёстрая и суматошная, и смешные перебранки торгашей с покупателями – всё занимало его. Вместе со всеми он бежал туда, где что-то творилось, а такое на базарах случалось часто: драки мясников, ссоры торговок, кражи и драки.

Цепко и жадно вглядывался в лица. Ему нравилось вступать в беседы с людьми, слушать их суждения, жалобы и сетования. Он стал жить полнокровной жизнью вместе с другими, стал одним из них.

После кумранской тишины любое забористое, звучное, хлёсткое слово радовало его. Он вслушивался в болтовню в переулках, в споры стариков, катавших кости в садах, в серьёзные беседы детей во дворах. И недоумевал: откуда в старых книгах такие мёртвые, длинные, тягучие, ветхие слова? Ведь она, жизнь, говорит совсем по-иному: коротко, хлёстко, ясно, просто, ёмко, ярко, хватко, остро!

C некоторого времени он стал носить с собой в мешочке листки пергамента, чернильню, калам, чтобы на месте записывать, а иногда даже зарисовывать людей (он с детства, по велению равви, срисовывал рисунки и узоры из старых свитков). Вечерами на постоялом дворе просматривал наброски, исправлял, добавлял, вычёркивал, раскладывал и уже знал заранее, что жизнь Иешуа он будет писать по-новому, гибким, живым языком: людям непонятны туманные видения пророков или рассуждения в старых книгах, они хотят простоты и ясности.

Одно омрачало его – вновь стала ночами являться женщина. Тысячеликая, полуголая, она врывалась в его каморку и требовала, чтобы Лука уступил её страсти. И ему много сил стоило смирять себя.

Посещения прекратились, когда Лука влюбился в дочь хозяина постоялого двора, шестнадцатилетнюю Гарру. Призрак стал осязаемым. Лука не мог и дня прожить, не видя девушки, и через месяц женился. Хотя в этом не было ничего преступного и предосудительного (немало кумранитов жило семьями в городах), но община, узнав о женитьбе, решила, что Лука поддался соблазну. И сколько ни опровергал эти подозрения Феофил, кумраниты настояли на своём: исторгнуть Луку из общины, хотя бы на время. Решение общины – закон, и Лука принял отторжение. Но это не помешало его работе. Наоборот, с женитьбой Лука почувствовал, что и дух его, и плоть успокоены и что нет ничего лучше земной любви к женщине и небесной – к Богу.

Они с Гаррой, теперь вместе, по-прежнему бродили по Иерусалиму и Вифлеему, по Капернауму и Цезарее, уходили на север, в Галилею, жили среди рыбаков и работников, и всюду с Лукой были его зоркие глаза, быстрый ум и окрепшая рука, а также холщовая сумка, полная исписанных пергаментов. Ночевали на постоялых дворах, в караван-сараях. И ночи эти, страстные, жаркие, безмерные, длились до утра, до мерного бурчания голодных верблюдов и заполошного рёва ослов.

Денег не хватало, и Лука подрабатывал в синагогах перепиской и переводами текстов. Помимо своего еврейского языка, он знал греческий и латынь, в Кумране переписал Пятикнижие и даже с помощью одного обращённого вавилонянина начал переводить поэму о “всё видевшем на свете человеке Гильгамеше”, откуда запомнил главный постулат: “Что пользы человеку приобрести весь мир, а себя потерять?.. Всё будет чужое, не твоё, и ты умрёшь, не познав ни себя, ни мира! Ищи себя – и найдёшь весь мир!”

Но связно писать правду о Иешуа, находясь среди людей, он не мог. Делать заметки, наброски было возможным, но, чтобы слить воедино весь труд, нужно затворничество. Лука решил уйти в горы и достойно завершить начатое. Денег на первое время должно хватить. Гарра была согласна идти за мужем, куда тот скажет.

Отец Гарры объяснил Луке, как найти в горах двух его племянников, лесников Косама и Йорама:

– Они подыщут вам жильё, помогут на первых порах.

Так Лука поселился в хижине, нанятой за гроши у лесников. Гарра брала у них молоко, сыр, хлеб, яйца, а взамен учила сына Косама грамоте и счёту.

Работа пошла хорошо. Во всякое время – даже во сне – мысль Луки творила: иногда ночами он, пугая жену и пса Эпи, ломая в спешке лучину, что-то записывал или переписывал. И постоянно думал о людях вокруг Иешуа, сравнивал разные рассказы о его жизни, искал нужные слова. Охваченный лихорадкой труда, он ничего не читал, только иногда заглядывал в свои старые записи, которые, впрочем, помнил наизусть. Он писал запойно, всласть, размеренно и уверенно.

Как-то спустя пару лет, в месяц элул, Лука, сидя на обычном месте под навесом, вдруг забеспокоился: где Гарра?.. Утром ушла к лесникам за снедью, до сих пор её нет, хотя обычно она возвращалась к полудню.

До вечера жены не было. Лука спустился к лесникам, но они Гарру не видели.

Лука долго бродил по лесу, изредка коротко вскрикивая:

– Гарра! Отзовись! – Но находил только молчание деревьев и шелест травы.

Жена пропала. И он до сих пор не знает: сбежала она или была убита?.. Или поймана и уведена в рабство?.. Или ей просто-напросто надоела жизнь бедной затворницы?.. Возжелала иной судьбы?.. Год мучился Лука, днями бродил по лесу, надеясь найти хоть какие-нибудь следы, но тщетно, Гарра исчезла, как исчезали девы из снов.

Через год Лука смирился – с Богом не поспоришь. И стал жить дальше, хотя и тосковал по доброй душе пропавшей жены, но не позволял себе бросить начатое, борясь с угнетавшими его душевными хворями, когда ничего не оставалось, как лежать в хижине и смотреть в бревенчатый потолок. Да, истинно говорит пророк Малахия: “Никогда не придёт царство света приметным образом, ибо Царство Божие внутри нас есть с рождения!”