Текст книги "Кока"

– У меня и так гудит, не страшно, – пошутил Кока, а доктор Кристоф в тапочках доверительно добавил:

– От тиннитуса спасения нет. С ним надо свыкнуться. И не подписывайтесь на всякие переливания крови, таблетки, китайские корни, гинкго и прочую дребедень, ничего не помогает. Тиннитус не болезнь, а симптом, что в организме что-то не в порядке. Это может быть что угодно: от сжатия сосудов, позвонков, густой крови, скелетного рахита вплоть до… – Но доктор Хильдегард резко прервала его:

– Довольно. Всё и так ясно.

Кока тут же сбегал в кабинет, где раскрашивал восьмикрылого лебедя, нашёл энциклопедию, кое-как продрался через немецкую терминологию. И стало ясно, что с этим проклятым тиннитусом ничего не ясно. Хуже, что не предлагалось никакого нормального лечения, только советы во всех комнатах постоянно держать включёнными тихую музыку или бормотание телевизора, чтоб этим шумом отвлекать от шума в голове, перекрывать его. Также предлагались прогулки на свежем воздухе, пешие походы, занятия физкультурой и спортом, плавание, иглоукалывание, массажи, китайские народные средства. Кока закрыл энциклопедию. Прав доктор Кристоф – нет лечения. Но если нет лечения, то чего дёргаться?

Он сел в холле. Когтистый поляк Стефан звал его в спортзал, но Кока отнекивался, сам думая: “Спорт, физкультура, зарядка! Этого не хватало! Пусть гепарды бегают, кенгуру прыгают, а я человек! Или вот еще – пешие походы! Ага, только под дулом Калашникова! Как может человек добровольно лезть на горы? Психи лезут на стены, а самые чокнутые – в горы, как те больные тиннитусом альпинисты… А дядя Родион Засекин, двоюродный брат бабушки, из ветви московский родни?.. Разве он не ходил добровольно по горам?.. С утра и до вечера?..”

О, это был гость от бога! Каждый год, в сентябре, он приезжал из Москвы на две недели, ел только горячий лаваш с маслом и сыром, пил чай, рано утром вставал и тихо уходил, в спецодежде, с рюкзачком, в панаме, а вечерами как мышка ложился спать, пожевав на ночь хлеба с сыром.

И это казалось маленькому Коке необычным: он привык, что гости – это суета, новые лица, подарки, раскиданные вещи, радостный кавардак, на кухне тарарам и готовка: кто-то торопливо ест (куда-то опаздывает), кто-то уже поел (теперь хочет принять ванну), кто-то собирается есть (а потом идти на могилу Грибоедова), а кому-то позарез надо по магазинам. А с Родионом – тихий щелчок двери утром, потом вечером – опять щелчок, хлеб с сыром и тишина до утреннего щелчка. На вопросы маленького Коки, куда ходит дядя Родион, бабушка отвечала:

– По горам ходит. Он юношей во время войны жил у нас. Часто ходил в горы. Теперь вспоминает родные места, гуляет по лесу. Вообще он физик-ядерщик.

То, что по лесу, – несомненно: дядя Родион приносил Коке с каждой прогулки какую-нибудь интересную ветку, похожую на птицу или рыбу, или замысловатый корень с мордой лешего. Но почему так долго? Что он там ищет в горах? Может быть, золото? Или бриллианты (во дворе дети поговаривали, что в Кавказских горах есть тайник царицы Тамары, где собраны огромные богатства)?

Бабушка ответила, что так ему хочется, он альпинист. Когда же маленький Кока попытался узнать, кто такие альпинисты, то не получил внятного ответа.

– Альпинисты?.. Ну… Они любят лазить по горам. На самый верх взбираются. Зачем? Себя проверить. Себе доказать, что сильные, всё могут. Подумать в одиночестве.

– Вот дураки! Больше делать нечего – на горы лазить! Лучше б книжки читали! Что, на диване нельзя обдумывать? – от всей души удивился Кока (сам он ненавидел каменистый подъём от площади Ленина в Сололаки). – А ходит он вообще? Может, просто в лес идёт и лежит там целый день на травке? Или вино с хлеб-сыром пьёт? – уцепился он за соломинку смысла.

– Километров по двадцать в день ходит, думаю. Без всякого вина.

Ауф! Двадцать километров! По жаре, по горам, на самые вершины и, главное, добровольно! Зачем? Понятно: раб в Египте должен таскать камни, каторжник – волочить ядра на ногах, шахтёр – рубить руду, но чтобы просто так, ради удовольствия себя мучить?! Этого Кока понять не мог, но запомнил дядю Родиона, в кедах, спортивных штанах и штормовке, а слово “альпинисты” осталось в его сознании как нечто непонятное. И никогда до конца не верилось, что они из одного интереса, без дела, тащатся вверх. Нет, что-то они там, в горах, всё-таки делают!.. Ну не может человек сам себе добровольно вешать на шею камень, а на ноги – гири!..

…Рядом в кресло тяжело опустилась пучеглазая толстая каракатица в чёрном платье. Бархат не скрывал жиров. Кока встретился с ней глазами – её зрачки не стояли на месте, дрожали.

Она молча вытащила пачку галет, вскрыла зубами и начала хрустеть.

От галет Кока тоже не отказался бы, поэтому льстиво поздоровался с каракатицей по-русски. Она, как зверь, зыркнула по нему взглядом, но вполне дружелюбно отозвалась:

– И тебе не хворать. Как себя чувствуете?

– Спасибо, хорошо!

Не зная, с чего начать разговор, Кока спросил, давно ли она тут.

– А твоё какое собачье дело? – вдруг грубо отрезала она и злобно воззрилась на него, перестав двигать жвалами.

Он испугался, что она может вцепиться в него, но спокойно ответил:

– Никакое. Просто спросил.

– Просто кошки не ебутся, – заключила каракатица и снова заработала челюстями, поглощая галеты.

Видно, зла. Или от природы, или от болезни. На осторожные вопросы, почему она здесь, задорно ответила:

– А ты какого хера здесь? Депрессия? Невроз? Ну, и я! Как подожмёт – сама приезжаю, ложусь. Я тут их всех знаю. Все опасные! Я вам скажу по секрету, уважаемый: не ешьте со всеми в столовой! – Она вдруг опять перешла на вежливое “вы”, понизила голос. – Почему? А потому, что там один больной постоянно воздух отравляет!

– В каком смысле?

Каракатица торжествующе посмотрела на Коку:

– У него дыхание ядовитое, опасное, с бактериями.

– А кто это?

– Этого я не могу вам сказать, – важно насупилась каракатица. – Тайна! Только мне известно, но вас я предупреждаю! – А Кока подумал: вот почему она каждый раз уходит со своей тарелкой в смежную, игровую комнату, где громко чавкает и похрюкивает. И сколько бы её ни гнали медбратья обратно в столовую, она ни в какую не соглашалась, грязно ругала их русским матом и оставалась на месте.

– А сами вы откуда? – светским тоном поинтересовался Кока, всё ещё надеясь получить галету, но вместо этого дождался ответа:

– От верблюда. Оттуда. Сам знаешь, откуда. Откуда и ты, козёл! – И неопределённо махнула рукой в наплывах жира.

Их разговор закончился тем, что каракатица, внезапно озлившись, посоветовала Коке подняться на крышу клиники и спрыгнуть оттуда вниз.

– Всё! Пошёл на хер! Исполнять!

Кока ретировался от злой бабы с её ногами редкой кривизны и площадной бранью (сам Кока особо не сквернословил, памятуя слова бабушки, что ругань в первую очередь разрушает психику ругателя). В этой каракатице явно живут два человека: один – вежливый и приличный, а другой – злобный и грязный на язык. Говорил же Лудо, что каракатицы имеют три сердца и зелёную кровь…

Перед походом на томографию Кока тщательно помылся, надел новое бельё и сел в холле ждать такси. Психи уже разбрелись кто куда. Мимо неслышно сновал туда-сюда доктор Кристоф в тёплых тапочках. Баба-солдат выхаживала по коридору свою добровольную вахту. Брат Фальке вёл куда-то библейского старца в саване, тот жевал губами и слабо сопротивлялся. Когтистый Стефан забрался на своё кресло с толстой книгой (потом оказалось – “Война и мир” на польском языке).

Шофёр такси, разговорчивый индус, поведал, что томография – это совсем не больно, на голову вроде ведра наденут и звук пустят.

“Этого не хватало! – подумал Кока. – Как? Через ведро звук? Зачем? Что, концлагерь, пыточная камера?”

Шофер довёз и довёл его по гулким пустым коридорам до массивной двери, открыв которую, Кока оказался в очень большом, с очень высокими потолками помещении, где всё было белым-бело: стены, шкафы, стойка, халат женщины за стойкой, телефоны, белые цветы в белых вазах. Даже серебряная седина врачихи – под стать остальному.

Шофёр отдал ей бумаги, сказав, что будет ждать Коку на улице.

В помещение не проникало ни звука. Белое снежное безмолвие, как у Джека Лондона (усиленно внедряемого в детстве бабушкой в Кокину голову). Слышно только, как врачиха шуршит пером. Потом она подала Коке увесистую анкету – её следует заполнить в комнате ожидания.

Кое-как, путаясь в немецких терминах и болезнях, Кока заполнил анкету. Теперь врачиха велела ему идти в раздевалку, оставить там верхнее бельё, все железные предметы, надеть халат и тапочки, их он найдёт в запечатанном пакете в раздевалке.

– Стальных или золотых зубов нет?

– Пока нет.

Кока ушёл в раздевалку, всё исполнил, вернулся.

В стене отворилась незаметная дверь, выпустила врача в зелёном халате.

– Пожалуйте за мной!

Кока поспешил следом по длинному коридору, путаясь в спадающих тапочках.

В белоснежном зале стоял огромный могучий аппарат, зиял отверстием, сиял белизной, хромом и никелем. Врач в зелёном халате что-то отрегулировал в аппарате, велел Коке ложиться головой к отверстию, дал наушники, предупредив:

– Сейчас на вас наедет шлем. Какое-то время будут громкие звуки, но недолго, минут пятнадцать. Лежите смирно. Мы тут! Если станет плохо – пошевелите рукой.

“Эге! Пошевелите рукой, ногой! С чего должно стать плохо? Убивать меня собираются?” – испугался Кока, но поздно: аппарат зажужжал, на голову медленно и торжественно наехал шлем и начал производить странные звуки – громкие, какие-то заворотистые, заковыристые, утробные, низкие, крутые переливы и рокоты, одновременно похожие и на музыку Black Sabbath, и на предсмертный рёв коров (которых резали курды на свадьбы и похороны), и на фендер-бас, и на бульканье лавы в кратере, и на контрабасное курлыканье, и на рёв мотора.

Он лежал во тьме, оглушённый этим дьявольским концертом, и уже хотел показать рукой, что хватит, достаточно, – как звуки прекратились, шлем медленно отъехал, Кока увидел свет неоновых ламп и доктора в зелёной шапочке.

– Как себя чувствуем?

– Нормально. Громко играла дьявольская музыка!

Врач кивнул – это да, громко.

– Когда будет результат? – слезая с аппарата, спросил Кока.

– Мы пришлём ответ в клинику!

Оделся в раздевалке. С трудом нашёл выход из странного места, где полная белая тишина переходит в страшные чёрные неземные звуки, какие, наверно, будут звучать при конце мира. Такси ждало его.

Оглушённый, мотая головой, сел в машину. Шум в ушах значительно усилился после проклятой процедуры.

В палате застал посетителей: на стульях возле кровати Массимо молча сидели мужчина и женщина, оба в чёрном. При виде Коки встали, представились на ломаном немецком:

– Сестра от Массимо!

– Зять!

Сам Массимо хмуро лежал на постели. Обиженно пробурчал:

– Ригатони от маммы не принесла! – и плюнул в сторону женщины.

Родичи худы, унылы, темны. Зять молчал, а сестра с жалостью спросила:

– Он вам сильный беспокоится?

– Нет, он о’кей. Всё мамины ригатони вспоминает.

Сестра выразительно сложила ладони под щекой и украдкой указала на траурный креп на шляпе мужа. До Коки дошло: мамма теперь готовит ригатони на небесной кухне, где-нибудь в чистилище, что от Массимо явно скрывают.

Он извинился и вышел, чтобы не мешать их разговору, – мало ли какие дела у калабрийцев? Может быть, вообще этот Массимо – дон мафии и прячется тут от полиции? Хотя вряд ли такой дебил может быть доном! Кто будет его рыги и пуки терпеть? Или явится в ресторан на собрание коза ностры в ночной пижаме, шапке и тёплом шарфе, давеча в них на эрготерапии важно, как фараон, сидел… Сейчас недоволен, что ригатони нет… И маммы нет… Эх…

Так Кока помаленьку осваивался в клинике. Никуда особо не ходил, только иногда раскрашивал восьмикрылого лебедя или посещал молодую психологиню, похожую на Люси. У него даже было своё место в углу. И пока она рассказывала, отчего возникают страхи и как они переходят в неврозы, он смотрел на её подвижные круглые ягодицы, красные губы, и мысли опять сползали на этих двух женщин: мать Франсуазу и дочь Люси…

Гром грянул, когда в руки матери попали телефонные распечатки с номерами звонков: разговоров по Кокиному номеру велось много больше, чем раньше. Вот тут её, матери, короткие звонки (она обычно назначала свидание – и всё), а тут – длинные, очевидно, дочери (кого же ещё, не папа́ же?). Когда она спросила об этом Люси, та стала наивно отнекиваться, что только раз звонила дяде Коке, чтобы спросить, где купить масляные краски, – им по рисованию задали пейзаж с натуры.

Вопрос удалось как-то замять, но Франсуаза явно что-то почуяла, затаилась, стала чаще звонить, проверяя, дома ли Кока́. В разговорах с ним называла дочь “противной строптивицей”, а дочь ругала мать “злой стервой и ведьмой”: только приказывает и орёт! А папа́ вообще, кроме как оплеухами, с ней не разговаривает! Шли бы они оба к чёрту! Она тут жить всё равно не останется! Сбежит после школы куда глаза глядят! В Руан, например! Там подруга в кафе работает, обещала устроить!

Они встречались с Люси около двух месяцев. За это время все препятствия были благополучно удалены, и они вполную наслаждались друг другом.

Иногда она недоуменно качала кудрявой головой:

– Почему люди расстаются, если им хорошо друг с другом?

Кока морщился:

– Жизнь разводит. Мысль мужчины прёт туда, где новое, интересное. Где всё известно, там нет места для фантазии, хозяйки секса. Охотник не может всегда стрелять одну и ту же дичь, рыболов – ловить одну и ту же рыбу. Два-три года при хорошей погоде любовники могут продержаться, если их удерживает только секс. Если любовь, то люди живут долго.

Как-то раз Люси не пришла на свидание. Потом совсем пропала – сама не звонила, а к ней Кока звонить опасался: телефон стоял в холле и отовсюду прослушивался. Если не звонит – значит, не хочет встречаться. Он мучился, ревновал. Наконец умудрился поймать её по телефону.

– Люси! Почему не звонила? Что случилось? Обиделась?

– Нет. Наоборот. Я всё время думала о тебе. Боялась звонить, думала, ты злишься, что я на последнее свидание не пришла.

– Я злюсь, что ты пропала! Надо позвонить. Зачем человека мучить? Или ты нарочно это делаешь? Издеваешься?

– Нет, что ты! Я перед сном о тебе вспоминала.

Кока разозлился:

– А я сна не имею! Две недели с телефоном не расстаюсь! На твои окна смотрю! Всё жду звонка как болван!

Но её тихий вопрос “Когда встретимся?” сразу притушил в нем раздражение.

– Завтра. После уроков буду ждать в нашем месте.

Потом Люси опять пропала. Мысли о ней волнами расходились по телу, ныли в коленях, дырявили ступни, стремясь наружу и не находя исхода. Он не выдержал, позвонил, застал её одну. Выяснилось, что она теперь “ходит” с одним парнем с дискотеки, не может же она этого парня обманывать?

Кока взъярился:

– Ах, так? То сделай меня женщиной, то встретила первого встречного – и прощай, спасибо за учёбу, гуд бай?! Так?

Он предложил всё обдумать и встретиться в понедельник.

В доме мясника-француза Люси молчаливо и покорно ела бутерброды, слушала внимательно и серьёзно, не перебивая, как хитрая ученица, которая нашкодила и знает, что надо переждать брюзжание и нотации. Вот только поглядывала исподтишка на часы, и Кока понял, что она уже всё решила, – недаром по телефону было уточнено: “Только встретимся, и больше ничего”.

Когда же он, как всякий жалкий отвергаемый, попытался выяснить, что же конкретно произошло, что за парень, – то получил простой, как мычание, ответ: она познакомилась с ним на дискотеке. На язвительный вопрос, любит ли она уже его, или ещё нет, ответила серьёзно:

– Ещё не знаю. Ничего пока не было. Мы только обнимались в парке. Ну, и другое немного, сам знаешь… Давай переждём две недели. Не сердись, – примирительно добавила, расстёгивая блузку…

Больше он Люси не видел – она уехала в Руан, учиться дальше. А Франсуаза оставалась рядом и никогда не подводила, хотя с некоторых пор Кока стал подозревать, что она завела себе ещё одного любовника, про запас, на всякий случай.

Кстати, когда он, в припадке откровенности, поведал в общих чертах Лясику эту историю, тот заявил:

– Ну и что? Они тут все с тринадцати лет трахаются! И Богоматерь была пятнадцатилетней, когда за рогатого плотника вышла! Пророк Мухаммед вообще на десятилетней Айше женился! А великий Тютчев? Всю жизнь был влюблён и в мать, и в дочь Денисьевых. Про Набокова уже и не говорю…

Ну, если Тютчеву и Набокову можно, то чем Кока хуже?

От любви к Люси в душе осталось дуновение счастья: повеяло – и исчезло, нет его! А после матери Франсуазы – нелепое “Кока́”, копоть похоти, горстка угарного пепла…

21. Вертопрахи вертихвостки

С утра, ещё до лекарств, в палату явился пастор – старенький, худенький, щупленький, с длинным носом, в чёрной, наглухо застёгнутой рубашке с белым воротничком.

– Я пастор. Вы хотели со мной поговорить? Исповедаться, так сказать?

Кока, как обычно по утрам в плохом настроении, угрюмо ответил, что тут какая-то ошибка, он никого не вызывал. Он вообще православный, ему нельзя с католиками общаться.

– Общаться могут все люди между собой. Вот, у меня в плане стоит: “Гам-ре-ке-ли”! Вы же веруете в Христа? Это главное! – наставительно заметил пастор.

Что отвечать?

– В Христа я верую, а вот во всё остальное… Природа… Фауна… Кто это всё создал?..

– Что именно – людей или зверей?

Кока удивился:

– А люди разве не звери? Не принадлежат фауне?

– Нет! Человеку подарил сознание Господь Бог, – поджал губы пастор, с опаской поглядывая на Массимо в ночной пижаме (тот насторожился, как всегда при виде незнакомых людей).

– Да? Сознание? Бог? – скептически возразил Кока. – А почему Господь Бог заставляет всё живое день и ночь убивать и пожирать друг друга? Почему не дал всем всё? Почему у рыбы-привидения прозрачный череп и четыре глаза?

– Какая рыба? Какое привидение? Вы видите призраков? – Пастор в замешательстве тёр сухие лапки.

– И привидения, и призраков! Каждую ночь! Вот скажите: почему этот якобы добрый и умный Бог так устроил в природе, что если не убьёшь и не сожрёшь ближнего своего, то сам сдохнешь от голода? Почему всех не сделал вегетарианцами? Сам говорит: “Не убий”, – и сам строит систему так, что, если не убьёшь, не проживёшь, отчего все живут в страхе и боязни… А? – разошёлся Кока.

– На то мы и цивилизованные люди, чтобы не убивать. Нам незачем убивать, у нас всё есть, – неуверенно бормотнул пастор.

– Сколько люди убивают друг друга – никакому крокодилу не снилось! В теорию Дарвина вы, надеюсь, верите? – пошёл Кока с ферзя. – Мы ведь такие же звери, только ручные, дрессированные, одомашненные. У нас клыки обломаны и когти стёрты, мы уже сырое мясо не едим…

Пастор оглянулся почему-то на Массимо (видимо, когти и клыки в его сознании больше подходили лохматому калабрийцу). То ли в шутку, то ли всерьёз спросил:

– Вы уже съели сегодня кого-нибудь?

– Нет. Завтрака ещё не было! Вот его сегодня съем! – Кока кивнул на соседнюю кровать. – Моего самого-самого ближнего! Видите, какой жирненький?

Массимо, напуганный вниманием и громкой речью, вдруг основательно и протяжно, по-ослиному, рыгнул, что заметно напугало пастора; он вздрогнул и даже слегка отпрянул, косясь на небритую тушу в ночной пижаме.

А Кока продолжал:

– По сути дела, я агностик, меня так бабушка воспитала. Никто ничего точно не знает. Кто создал время и пространство? Тоже Бог? А где он сидел, когда создавал пространство? Значит, до пространства было уже где-то какое-то уютное местечко?.. И сколько времени он создавал время?.. Ведь на это тоже нужно время!.. – Вспомнил разговоры амстердамских психов, его понесло. – Вселенная, говорят учёные, возникла четырнадцать с половиной миллиардов лет назад, каким хреном они это измеряли? А что было за десять минут до этого внезапного возникновения? Что за бред про Большой взрыв? Откуда материал для звёзд и планет? Из какого склада привезён? И кто завскладом? И сколько их, этих звёзд? И где их конец? И как может Вселенная расширяться? Значит, есть куда расширяться, есть пространство, куда бо́льшее, чем Вселенная?

Пастор слушал, открыв рот.

А у Коки, как всегда от рассуждений о Вселенной, закружилась голова, стало мерцать в глазах и подташнивать. Он замолк, сел на кровать.

– Этого всего нам знать не суждено. Одному Богу известно. Счастливы только птицы небесные. Смысл живой жизни – жить! И быть покорным Богу! Звери смирились со своей участью, принимают мир, каков он есть, и человек должен смирять свои греховные мысли. В любом случае надо жить по законам Христовым, – примирительно произнёс пастор (очевидно, памятуя, что больным нельзя перечить).

Кока ответил, что он так и живёт: никого не обижает, не трогает, не кусает, не ругает, не грабит, не беспокоит, не убивает и не каннибальничает, только в детстве иногда бабушку обманывал и таскал из её кошелька мелочь.

– Вот и все мои грехи! А их, между прочим, Христос уже искупил, все наперёд! Так что я безгрешен! И выдумывать себе бога и ползать перед ним на коленях я не намерен! Никто ничего не знает! И я тоже ничего не знаю! И вообще, всякое знание есть печаль! И почему так несправедливо устроено: одним – сила, ловкость, когти, клыки, острые клювы, зоркие глаза, чуткие уши, мягкая поступь, бесшумный лёт, а другим – шиш с маслом, ничего, кроме дурацких рогов и бесполезных копыт?.. Разве это справедливо?.. Отчего такое небратолюбие?.. И зачем требовать от людей того, чего нет в природе?.. Если Бог не удосужился создать разумное, доброе, справедливое нечто, то чего можно от людей требовать?.. И я буду жить, как я хочу, а не как мне велит какой-то неизвестный персонаж!..

Пастор уцепился за последнюю фразу.

– И замечательно! И великолепно! Так и живите дальше! Моё вам благословение! Но учтите: с Богом жить легче, ибо есть к кому обратиться, на кого опереться, кому пожаловаться, кого попросить, у кого найти защиту. А без Бога человек – гол, бос, наг, сир, один на один с жизнью. Даже если вам не верится – верьте! Человек без Бога – что корабль без руля и ветрил! Его носит где попало, пока он не угодит в омут или воронку…

– А что было раньше – яйцо или динозавр? – запальчиво ляпнул Кока.

– Раньше был Бог! – наставительно сказал пастор, нервно оглядываясь на Массимо (тот с подозрением следил за пастором бизоньим неподвижным глазом).

– Как у вас легко получается! О чём ни спросишь – всё сотворил Бог! Лихая отговорка!.. Если уж верить, то как индусские джайаниты – во всем живом есть чья-то душа, никого нельзя убивать, ни мухи, ни слона!

Пастор насторожился.

– Это ересь! Душа есть только у человека, а у зверей – инстинкты!

Кока скорчил сомнительное лицо.

– Да?.. Во-первых, у человека тоже есть инстинкты – как жареный петух в задницу клюнет, так инстинкты и попрут наружу! А во-вторых… Вот волки и лисы выбирают себе пару на всю жизнь – что это, как не любовь?.. А материнское чувство зверей?.. Это как?.. Как любить без души?.. Как без души защищать своё чадо, иногда жертвуя при этом жизнью?.. Когда один буйвол бросается на помощь другому, на которого напала стая львов, – что это, как не дружба?.. Буйвола-спасителя не останавливает даже генный инстинкт страха перед львами – он кидается на них с мужеством смертника!.. Разве такое возможно без души?.. Инстинкт гонит буйвола прочь от львов, а душа и дружба заставляют переть на них буром!..

Пастор растерянно молчал, теребя полу пиджачка. А Кока не успокаивался:

– А в-третьих, ваши христиане до шестого века не могли решить, человек ли женщина, и есть ли у неё душа, так как сотворена она из бездушного ребра Адама! Кажется, Маконский назывался тот собор, где наконец решили, что женщина – человек и обладает душой!

– Господи, да когда это было! И откуда вам про собор известно? Вы кто? Биолог? Историк? – удивился пастор.

– У меня бабушка профессор, дедушка – академик, папа – доктор наук, а сам я астроном, – нагло соврал Кока, заходясь от собственных слов. – Какой смысл создавать систему, где царит девиз “Хочешь жрать – убей и сожри, не то сам подохнешь от голода”, и при которой половина рождённых существ погибает в лапах хищника, не успев открыть глаза?.. В чём смысл рождаться оленёнку, если его через полчаса, не успевшего на ноги встать, раздирает леопард? Только чтобы послужить утренним завтраком для предатора? Не успев увидеть свет – умереть в муках? В чём тут секрет? Или секрет в том, что никакого секрета нет, и главное правило жизни – нет никаких правил? У антилопы свои проблемы, у леопарда – свои, их пути случайно скрестились и окончились плачевно для антилопы? А зачем рождён леопард? Чтобы убивать живое? Где вообще здесь величие замысла? Нет, жизнь – это лишь преддверие смерти! Бездна, где в итоге окажутся все живые существа!

Пастор шаг за шагом отступал от Коки. А тот закончил так:

– Если б я был Богом, то устроил бы мир счастливый, где всегда светит солнце, люди и звери живут в согласии, питаются злаками и плодами, нет хищности и крови, а только любовь, нега и радость. Что имеем вместо этого?.. То-то же!..

– Скажите пожалуйста! – умилился пастор. – Вы очень хороший молодой человек! Живите так, как считаете нужным! И если будете мух беречь – очень хорошо, это идёт в копилку добра. Аминь!

– Аминь! – отозвался Кока, понимая, что разговор не имеет смысла.

А Массимо, встревоженный опасным словом “аминь”, заурчал, слезливо сморщился и с протяжным нарастающим воющим треском испустил газы.

Пастор отскочил к двери и поспешно покинул палату, Калабриец, добавив пару мощных ослиных рыгов с харкотой, прохрипел:

– В Японии есть слепой зверь… У него вместо задницы – большой глаз… Он задом ходит… вперёд смотрит… – И полез из кровати, начал напяливать на ночную пижаму плащ, шапку, шарф.

– Далеко собрался? – удивился Кока. – Сейчас лекарства, завтрак.

Но Массимо важно поднял волосатый палец:

– Он сказал – аминь! Надо в церковь идти! Эрготерапия! Психосоматик! – и попёр из палаты неизвестно куда (все кабинеты закрыты до девяти).

Обычно до завтрака, пока смазливая уборщица гремела вёдрами, Кока сидел на потёртом кожаном диване возле автомата с водой, куда волей-неволей вылезали все психи со своими бутылками, и, как всегда по утрам, печально думал о том, что память подводит: имена и даты, которые раньше выскакивали сами собой, теперь ускользают, таятся, прячутся. Мысли выползают туго, как енот после спячки, и, кое-как натянув на себя что попало из слов, заваливаются набок, затихают. Голова полна шума. Развлечений мало: выпить воды, пописать, съесть обед. И ждать ночи, чтобы вырубиться и, может быть, посмотреть какой-нибудь сон. А как хочется на вечеринку, где весёлые здоровые люди пьют коктейли, слушают музыку, ухаживают за женщинами!.. Увы! Некуда себя приткнуть. Да и впереди ничего не светит. Как жить? Что он может дать людям? Что есть в нём такого, чего нет у других, но что им нужно? Инженер отдаёт знания, дворник – трудолюбивую метлу, врач и вор – ловкость пальцев, рабочий – крепкие мускулы, художники расплачиваются с несносной жизнью картинами, скульптурами, стихами и прозой… А что может он? В офисе сидеть, бумажки перебирать? Чертежи чертить? С каской по стройкам бегать? Там своих бегунов достаточно, только камни таскать и предложат…

Стало горько: в его годы у людей бизнес, деньги, дома́, семьи, мечты, поездки, дела, – а у него? Ничего! Один беспросветный беспрерывный поиск наркоты! Конечно, такими мыслями – кем быть? – подростки заняты, а не те, кому за двадцать пять, но что же делать, если до сих пор не устаканил свою жизнь, как и Рыжик Арчил… “А там что случилось? – вдруг всполошился он. – Получил ли Сатана выкуп за Арчила? Не устроил ли там побоище? Что с Лудо и Ёпом?”

Он со вздохом одёрнул себя, перестал думать о дурном, как советовала вертлявая психологиня.

Вот шествует за водой жирная негритянка-Будда, клацанье летит впереди неё. За ней тащится пугало в семейных трусах и вьетнамках. Следом – толстяки, подтягивая широченные шорты, шлёпают наплывами жира при ходьбе. Каменщик и Кармен идут тихо, как хищники (они Коке не нравились). Когтистый Стефан с книгой, босиком. Баба-сумка наполняет несколько бутылочек водой, прячет их в торбу, опасливо озираясь, – не хотят ли отнять? Шагает, печатая шаг, баба-солдат, грудь навыкат. Плетётся по стене библейский старец в белом саване, за ним – кривой с тиками. Какие-то особи на дрожащих ногах, не видные в другое время, тоже выползают на водопой…

Кока видел, что в отделении лежат не только психически тронутые. Как-то во дворе Кока разговорился с Каменщиком, суровым мужиком с крепкими руками. Тот сказал, что сидит за пьянку. Он на самом деле крановщик, на работе уронил огромную болванку, зашиб людей (но не до смерти), был выпивший, и суд присудил ему или год тюрьмы, или лечение от алкоголизма, что он и выбрал. А Кармен попала за бродяжничество – мать выгнала её из дому, она полдня сидела на остановке автобусов, пока люди не позвонили в полицию, а та доставила Кармен сюда. Почему бродяги должны сидеть вместе с психами, невротиками и шизоидами – непонятно.

Появилась новая пациентка – бабища в летнем красном сарафане с огромными бюстом и крупом. Она громко ругалась с доктором Хильдегард, грозила ей тюрьмой и требовала адвоката.

Вечером за ужином она со своим подносом уселась напротив Коки, долго смотрела в упор, сказала зычным басом:

– Я вижу, вы приличный человек. Давайте познакомимся! – и так хищно взглянула, что тот, похолодев, глупо пробормотал:

– Зачем?

– Как зачем? – удивилась дама. – Мы могли бы вместе гулять по лесу! Собирать цветы! Сидеть у водопроницаемых водоёмов! Путешествовать в дальние страны! На Цейлон, например, или в Индонезию! Разве не прекрасно?

“Всё ясно”, – подумал Кока и, отговорившись тем, что лучше им познакомиться завтра, поспешил уйти, хоть дама трубно и зло кричала вслед:

– Куда вы? Это невоспитанно! С вами дама разговаривает, а вы?

“С моим врагом пусть такая дама беседует!” – прятался потом от неё Кока, но она скоро напрочь забыла о нём и во время обеда стала донимать библейского старца – тот мало реагировал, тщательно пережёвывая пищу, поднимая на неё слезящиеся глаза и пытаясь понять, кто это и что ей надо. Перспектива собирать с дамой цветы на лужайке и путешествовать по Цейлону его явно не прельщала.

Но библейский старец оказался не так уж прост. Как-то в отделении появились три весёлых холёных парня в дорогих новых спортивных пижамах, с полными сумками вещей. Втроём заняли одну палату. Вышли на ужин, стали смеяться, толкаться, лезть без очереди, опрокинули тарелку с сыром на девушку в каталке. И тут старец громко и ясно сказал: