Текст книги "Кока"

– Ведите себя по-человечески, а не-свински! Здесь люди, а не звери! – И парни как-то сразу сникли, позабирали тарелки в свою палату, откуда долго звучал их глупый смех, а Каменщик шепнул Кармен:

– За наркоту этих ослов сюда, видно, пригнали! Обкуренные, что ли?

Парни в холл почти не вылезали, забрали шахматы и домино, из палаты целыми днями слышался стук костяшек и регочущий смех. На приём лекарств тоже почему-то не выходили. Пили, что ли, свой каннабис? Вечерами они оккупировали малую игровую комнату, где в голос гоготали неизвестно над чем. И даже прогнали рыгающего Массимо, забредшего туда взглянуть, не варят ли там тайком ригатони.

Парни исчезли так же внезапно, как появились, и брат Фальке кратко объяснил, что это друзья доктора Кристофа, а почему они тут были, он сказать не имеет права.

– Закон есть закон! Его надо исполнять!

А Коке вспомнились крики Лясика: “Закон для нас, совков, с самого детства пустое место, кое надо уметь безнаказанно обходить, обманывать, нарушать!”

С негритянкой-Буддой случился конфуз. Кока, оба толстяка, Дитер и Вольф, и негритянка смотрели телевизор. У негритянки тряслась голова, зубы стучали, словно ложечка в стакане в поезде. Показывали орангутангов на Борнео. Дитер вполголоса сказал, что наша негритянка – копия альфа-самки, что крушила всё на экране, а Вольф добавил что-то про большое сходство обезьян и негров (о чём думают, но не говорят вслух все белые). Негритянка, тяжело поднявшись со стула, проклацала на чистом немецком:

– Сами вы белые обезьяны! – и важно удалилась, крутя крупом, как у зебры.

Толстяки прикусили язык – за такое можно в Германии немалый штраф схлопотать (потом выяснилось, что фамилия негритянки – Мюллер, и она тридцать лет живёт в Германии).

Вообще, все ли пациенты понимали немецкий – неизвестно. От некоторых Кока не слышал ни слова ни на каком языке. Когтистый Стефан-поляк говорил явно плохо. И каракатица ругалась только на русском. Кто были остальные – неведомо.

Как-то раз он сидел на водопое. Вдруг в холле появился человек в плаще до земли и фуражке, похожий на курьера из ада у Лясика. “Это что? Откуда? За мной?” – испуганно пронеслось в голове. Но нет – человек оказался посетителем, мужем бабы-солдата. Она замедлила свой мерный ход по коридору и покорно села с ним за столик. Муж вытащил из кармана длинную плитку шоколада Milka. Баба-солдат начала, как по команде, есть, а муж любовно снимал с неё кусочки фольги, которую она выплёвывала куда попало.

В другой раз с утра переполох: украли торбу у бабы-сумки! Она рыдала до истерики, пока брат Фальке не нашёл торбу засунутой в бачок унитаза (видно, это место показалось ей самым надёжным для сохранности).

Поздно вечером – опять суета: санитары на каталке привезли в закрытое отделение мужика, который орал и пытался соскочить. Брат Фальке сказал, что это больной всем известный, он то буйный, то тихий.

– Когда тихая фаза – у нас в открытом отделении лежит, когда буйная, как сейчас, – в закрытом.

Оттуда же, из закрытого отделения, повадился приходить к телевизору какой-то Себастиан в роговых очках (его почему-то пускали). Но хоть и в очках, он вызывал тревогу: каждый раз спрашивал у Коки, нет ли сигарет, нет ли денег на сигареты, на что Кока твёрдо отвечал, что он не курит и денег на сигареты у него нет (и правда, курил он мало, дружки даже удивлялись: как приход принимает без доброй сигаретной затяжки?). Тип кривился, но молча отходил.

Себастиан являлся регулярно, со всеми заговаривал, просил сигареты, клянчил, а то и требовал деньги, и Кока, завидев издали роговую оправу, уходил в палату, предпочитая переждать визит незваного гостя. Неизвестно, кто это такой, почему он в закрытом? Значит, опасен?..

Он решил схитрить и наивно сказал брату Боко, что боится этого человекаа в роговых очках:

– Он мне известного киллера напоминает.

Но брат Боко его успокоил:

– Он не опасен для других. Попытка самоубийства. Суицидники в закрытом у нас лежат. К концу лечения некоторых отпускают погулять. И вы бы там лежали, если бы сказали доктору, что имеете подобные мысли. – После чего Кока почему-то перестал опасаться Себастиана, хотя следовало бы поступать наоборот – ведь если он себя хотел убить, то и другого не пожалеет?..

Кока уже раз оказывался перед лицом смерти – под дулом пистолета. Жарким, жгучим летом он с соседом Нукри зашили на Руставели близняшек-двойняшек – те работали манекенщицами в Доме моды на Воронцове, были симпатичны, хохотливы, подвижны, имели прекрасную осанку, круглые груди, отчего Ко-ка называл их “дойняшками”. Нукри больше помалкивал, Кока плёл о Кафке и Камю, модных тогда в Тбилиси.

После двух-трех встреч парни решили, что хватит ездить, пора и на хату пригласить, с коньяком и дурью, но двойняшки опередили их и сами пригласили в гости – на свой день рождения.

Плотно снаряжённые бутылкой коньяка, шампанским и пакетиком небесно-зелёной дури из Азии, они явились по адресу в Сабуртало[136]136
  Район в Тбилиси.


[Закрыть].

Девушки щебетали, накрывали на стол, наливали, угощали. Уселись за сладкий стол: пирожные, торт, сладкий хворост, фрукты. Пошла беседа, чоканье, переходящее в брудершафты. Пустили мастырку. Всё шло по нарастающей.

И вдруг в дверь зазвонили, застучали, заколотили.

Девушки повскакивали.

– О! Неужели Бухути? Не открывай, прошу! Он убьёт меня! Откуда он узнал? – просила одна другую, та в панике отвечала:

– Как не открывать? Дверь выломает! Что, не знаешь его?

Кока и Нукри сидели молча. Этого ещё не хватало! Говорил же Кока – надо на свою хату приглашать, а не в чужую переться! Нет, день рождения!.. Вот пожалуйста – празднуй с каким-то диким Бухути!

Появился мрачный детина в кожаной куртке, с обвязанной головой и букетом роз. Отдал цветы и грозно навис над столом:

– Кто такие?

– Товарищи, – ответил Кока, а Нукри добавил:

– По работе.

– Что, тоже жопами виляете, моды показываете? – осклабился детина. – А? Педрилы?

– Мы в дирекции работаем, – спокойно ответил Нукри, бледнея и украдкой ища глазами на столе что-нибудь острое или тяжёлое. – День рождения! Пригласили!

К детине подскочила одна, стала его уговаривать:

– Ну, Бухути, успокойся! Что ты? Это по работе! Коллеги! Ну что я, друзей позвать не могу? Один – инженер, другой… тоже…

– Инженеру что надо в Доме моды? – не успокаивался Бухути, переводя бешеные глаза с Коки на Нукри и, казалось, что-то обдумывая.

– Крыша протекла, – брякнул Кока, а вторая манекенщица тихо шепнула ему:

– В голове у него железная пластина, потому нервный! – И Кока подумал, что при заварухе надо дать ему как раз по этой пластине (они уже порядком выпили, и страха не было, даже наоборот).

Детина вдруг выхватил из-за пазухи пистолет, взвёл курок, взревел:

– А ну встать!

Гости остались сидеть. Хозяйки взвизгнули, отскочили, кинулись издали увещевать детину, а тот, переводя дуло с Коки на Нукри и назад, опять приказал:

– Встать, кому сказано!

Нукри побелел. Кока делано-равнодушно развернул пакетик с анашой:

– Дорогой Бухути, лучше ты присаживайся к нам! У нас хорошая дурь есть! Азиатская! Такую в Тбилиси не достать! У тебя, случайно, папирос нет? А то бомба-дурь есть, а забить некуда…

– Ва! Анаша? – обомлел детина, деловито спрятал пистолет и подсел к столу. – Давно не курил! Нет хорошего плана в городе!

– Нет ни хорошего, ни плохого, – миролюбиво согласился Кока. – Забей в сигарету, если можешь! – развернул он пакетик.

Девочки побежали греть хачапури.

Бухути забил два косяка. Начали курить, выяснять, кто кого в каком районе знает, с кем водится, где что можно взять.

– Говорят, у Чарлика на ТМК ханка есть.

– Негодная, говорили. И мало приходит.

– Когда много приходило? Всегда мало. Это Тбилиси, не забывай. Хорошая дурь всем нужна, а где она? Появится барыга – его или бандиты ограбят, или хулиганы кинут, или богатеи всё разом скупят.

– Денег у людей полно, а приличного кайфа не найти…

– А что у тебя с головой?

Бухути поведал, что в драке на Кукийском кладбище его ударили ломом, пробили череп, он даже не успел выстрелить. Врачи осколки вытащили и пластину поставили.

– Золотую, наверно? Не жмёт? – шутили, пуская по кругу мастырку, допивая коньяк и наливаясь благожелательностью друг к другу.

Были даже танцы, хотя и не очень весёлые: девушки шептали, что глупо получилось, его никто не звал, он больной, бегает за одной из них, часто сам не зная, с кем в данный момент говорит. А драка на кладбище на Кукии случилась, когда они с друзьями увидели в морге труп их товарища: в глаза и уши были забиты гвозди, а колени просверлены дрелью. Ну, они и накинулись на санитаров, хотя те кричали: как тело на улице подобрали, так и привезли, они при чём?

Обкуренный, как шнурок, Бухути клевал носом у стола, время от времени бросая сердитые взгляды на танцующих, бормоча что-то под нос, допивая шампанское из всех бокалов и доедая остатки торта. Выпереть его не представлялось возможным, на бо́льшее, чем танцы, шансов не было, и они вполне мирно разошлись, хотя на улице Бухути всё-таки сделал несколько выстрелов в воздух с криками:

– Хмерто, мишвеле![137]137
  Господи, помоги! (груз.)


[Закрыть] Авоэ!

Нукри, чтобы успокоить его, сказал:

– Не стреляй! В Бога попадёшь! – На что детина пьяно задумался и покорно спрятал пистолет, поникнув и прошептав:

– Нет, в Бога стрелять не буду, а то он меня в оборотку возьмёт!

Нукри с Кокой усадили его в такси и отправили восвояси, а манекенщиц больше не видели. Да и не хотели. Чего доброго, в следующий раз двинутый ломом Петре или раненый Павле могут не удержаться и спустить курок (возле манекенщиц в Доме моды постоянно тёрлись тёмные типы). Или не будет под рукой миролюбивого гашиша, чтобы обкурить этих ослов до полусмерти, дабы урезать их агрессивные и суперактивные гормоны…

Иногда приглашали на встречу с главврачом. Все сходились в столовой, где пожилой тихий главврач в вязаном жакете и бесшумных тапочках говорил несколько малоразборчивых фраз и спрашивал, есть ли вопросы. Их обычно не было, только иногда кто-нибудь тонким голосом вопрошал, когда его выпустят. Главврач поблёскивал очками:

– Когда надо, тогда и выпустим. Больше вопросов нет? Свободны!

Этот вопрос стал задавать себе и Кока: ломка снята, он опять в норме, сколько тут сидеть?

На очередном палатном обходе на его уклончивый вопрос, когда кончается срок его лечения, кожаная доктор Хильдегард ответила, что надо посмотреть анализы, кровь, дождаться результатов томографии, сделать энцефалограмму мозга, раз у него сомнения насчет головы.

– А что с тиннитусом? Продолжается? Лучше не стало?

– Какое там! Ещё как гудит!

Кока хотел сказать, что боится опухоли, этот страх – как главный шар в бильярде: бьёт прямо в треугольник мыслей, те разлетаются по лузам, а лузы – это ловушки, тупики, сети, капканы! Но сразу прикусил язык – и спросил только: что это ещё такое энцефалограмма?

Доктор Хильдегард спокойно ответила:

– Это вроде кардиограммы, не бойтесь, не больно. Обруч наденут на голову – и всё! – И добавила: – Лучше всего сделать сейчас же, врачи на месте, надо только спуститься в подвал. Вот вам направление.

Хм, там ведро на голову, тут – обруч! Что он, скаковая лошадь? Однако надо идти.

Но одному тащиться лень, и Кока решил взять с собой Массимо. Тот, услышав, что внизу его ждёт мамма с кастрюлей ригатони, оживился, быстро натянул поверх пижамы брюки, шапку, шарф и поспешил за Кокой, шаркая примятыми задниками и спрашивая, не забыла ли мамма посыпать ригатони пармезаном, отчего Коке стало неловко.

– Нет, всё в порядке, – заверил. – Посыпала. Всё положила, орегано, базиликум. Сюда нам!

Он постучал в нужную дверь. На разрешение вошли оба.

Врач, взяв бумажку, назвала Кокины данные, но тот (сам не зная, как и зачем) кивнул на Массимо:

– Это он. Я помог ему прийти, привёл его.

Массимо крутил небритой мордой, оглядывался – где мамма и кастрюля ригатони?

Врач с сомнением покачала головой, усадила его в кресло наподобие электрического стула, сняла шапку и шарф, обрила разовой бритвой виски, поставила присоски, а на его вопрос, где мамма с ригатони, со вздохом сказала:

– Ещё не пришла… – Надела на голову Массимо обруч с проводами, включила аппарат, а сама вышла, закрыла дверь и села возле окошка в стене, через которое виден стул с седоком.

– Что это может показать? – удивился Кока, глядя через стекло, как Массимо важно и неподвижно восседает на электрическом стуле, изредка ворочая глазами в поисках ригатони.

– Может показать склонность к эпилепсии. Если вы душевно спокойны – потоки электрических волн ровные, бесперебойные, а если у вас с головой не в порядке – потоки рваные, дёрганые, путаные.

– А у него какие?

Врач взглянула на экран:

– Общее спокойствие, но сейчас некоторое волнение. Видите? – показала она на экране. – Он кофе пил сегодня?

– Не думаю. Он на обед не всегда встаёт. Лежит больше. Маму ждёт, волнуется.

Врач кивнула:

– Ну да, больной человек, что поделаешь? – И приказала в микрофон: – Откройте и закройте рот!

Массимо стал было оборачиваться: зачем рот открывать, если ригатони не видно? – но исполнил, распахнув пасть.

– Глубоко дышите!

Массимо послушно начал дышать, закашлял, принялся икать, рыгать, харкнул прямо на пол, сорвал гибкие щупальца датчиков, крикнул растерянно:

– Мамма? Мамма?

Докторша засуетилась, побежала к нему, велела одеваться, но Массимо не желал уходить без ригатони. Хорошо, сообразила сказать: мамма позвонила, сегодня не придёт, придёт завтра, что вызвало у Массимо скорбь вперемешку с надеждой – сегодня мамма на работе, ригатони завтра обязательно принесёт!

Кока, стыдясь глупого поступка, увёл его в палату, где боров разделся, плюхнулся в постель и расплакался, по-детски лепеча хриплым шёпотом:

– Мамма не пришла! Не принесла! Мамма не любит меня! Массимо плохой! Очень, очень плохой! Меня надо побить ремнём! Пусть дедушка побьёт, не папа!

К счастью, позвали пить лекарства. Массимо опять стал угрюмо одеваться, не забывая шарф и шапку. Попёр из палаты. А Кока подумал: разве спокойствие царит в душе Массимо? Нет, смятение и бури! Чужая голова – потёмки! Особенно на экране энцефалографа! А ему должно быть стыдно! Но успокоил себя тем, что никакого ущерба Массимо не нанесено. Ну, побрили виски, посидел в шлеме – что такого? Зато в деле у Коки теперь будет записано общее спокойствие мозга, что важно для выхода отсюда – не всю же жизнь слушать массированный обстрел калабрийца?

По вечерам он и Массимо от нечего делать сидели у водопоя и смотрели телевизор. Там, как всегда, – Animal Planet. По экрану сновали стада упитанных зебр и рогатых антилоп, львы, ощериваясь, мчались за ними, рвали на куски и поедали подчас живыми (наверно, не самое лучшее зрелище для депрессивцев и невротиков). И вряд ли психов могло заинтересовать или удивить, что у кондора в глазу примерно тридцать пять тысяч рецепторов на квадратный миллиметр, что змея чувствует запах на вкус и слышит языком, а сова аккуратно сдирает с ежа всю кожу с иголками, прежде чем сожрать.

Реплики зрителей напоминали Коке реплики бабушки, когда они в Тбилиси зимними вечерами вместе смотрели по телевизору “В мире животных”. Видя беззаботную газель, бабушка огорчённо вскрикивала:

– Хватит жрать, дурочка! Спрячься! За тобой гепард крадётся! Обернись! Ну что это? Она что, глухая, не слышит? Так занята своей дурацкой травой! Глупышка! – расстраивалась она из-за дурости газели. – Покоя бедным нету! Воду выпить – крокодил поджидает! Траву пощипать – гепард караулит! Детёнышей не оставить на минутку – тут же сожрут! Что за жизнь?

Если хладнокровный крокодил укромно ждал добычу, высунув из воды пучеглазые зенки, бабушка возбуждалась, жалея буйволёнка, плывущего через реку:

– Быстрее, быстрее! Не видишь, что ли? Гадина прячется в воде! Не отставай! – А крокодил вызывал гневные окрики: – Башибузук! Тебя не хватало! Убирайся! Нацелился, проклятый! Ему лишь бы сожрать кого!

На едкие замечания Коки, что это естественное желание крокодила, бабушка презрительно фыркала:

– Пусть другое жрёт! Буйволёнка жаль! Хорошенький, прямо прелесть! Ему жить и жить!

При виде варанов она замечала, что рептилиям, в том числе и двуногим, свойственна тупая самоуверенность, а хохот гиен вызывал сердитые окрики:

– Какая сволочь! Смотри на них! Чужих детёнышей жрут! Не смейте! Зачем господь породил такую сволочь, как падальщики? Они, конечно, нужны, но отвратительны!

А дикобраз почему-то был источником презрения:

– Какой лохматый! Как чушка! Что, на Авлабаре[138]138
  Район Тбилиси.


[Закрыть] вырос?

Зато жираф вызывал восхищение:

– Удивительное создание! Поэтичное! Прав Гумилёв – “изысканный жираф”! Они даже дерутся изящно, куртуазно!

Про старого косматого льва говорила, что он похож на пожилого Пушкина, каким поэт мог бы стать, если бы его не убил подлец Дантес. При виде тигра обязательно поминался Виктор Шкловский, сказавший, что у тигра – “лицо пожилого мусульманина”, а Кока замечал, что если львы – это “мерседесы”, то тигры – “БМВ”.

Услышав, что чем больше у оленя рога, тем больше он люб и уважаем самками, бабушка замечала, что у людей наоборот: над рогатыми смеются!

А львицы, указывающие друг другу хвостами, куда бежать, где залегать в засаде, где идти наперерез стаду, вызывали в ней уважение:

– Они хоть и вертихвостки, но труженицы! По пять львят за собой таскать по этой саванне, оберегать, учить!.. А эти наглые самцы только дрыхнут!

Вообще, львы-самцы вызывали у неё двоякое чувство – бабушка и любовалась их величественностью, и осуждала за лень, сонливость и беспардонность:

– Занялись бы чем-нибудь! Бездельники и вертопрахи вроде тебя!

А на вопрос, чем, например, должны заниматься львы, уклончиво отвечала:

– Ну, пусть гнездо строят, жилище, а то ливни идут, а они, как дурачки, под дождём мокнут! Львята замерзают! Не соображают, что ли, пещеру найти, обосноваться! Или хоть под дерево спрятаться. Это царь зверей? Почему медведь может найти себе берлогу и там жить, а львы – нет? Любая белка имеет своё дупло!

– В саваннах деревьев и пещер нет. Львам этого не надо: вся саванна – их дупло. Они хозяева. Кстати, не такие уж они ленивые – постоянно обходят огромные ареалы, охраняя их от пришельцев. Лев не охотник – он воин, страж, защитник! А в другое время – да, поймает мясо, съест – и спать, как воры-законники в тюрьме! – возражал Кока. – Что делает альфа-лев? Защищает прайд, жрёт, что самки принесут, и насилует потом по очереди свой гарем. Его предназначение – охранять прайд и жрать буйволятину, и всё! Да, ещё искать потом воду, чтоб переварить тридцать кило белка, сожранного зараз.

– Вертопрах и вертихвостки! – качала бабушка головой, печалясь, что старый лев изгоняется из прайда, уходит восвояси, но, не в силах охотиться, без зубов, со слабым зрением и дряблыми мускулами, вынужден пробавляться падалью и чаще всего бывает разорван гиенами и шакалами. – Такова участь всякого тирана!

Когда она слышала совсем уж странные вещи, типа того, что антилопы дикдики метят территорию слезами, все кенгуру – левши, а рогатая ящерица может стрелять во врага кровью из глаз, – то разводила руками, пожимала плечами:

– Ну, не знаю, не знаю… Надо верить, да верится с трудом… Как это – слезами метят? Как кровью из глаз стрелять?.. Почему все левши?.. Неисповедимо всё!

Просмотр обычно заканчивался каплями Зеленина, корвалолом, валидолом и выключенным телевизором – бабушка нервничала, переживая за всех тварей божьих, явно выделяя в них тех, кому нужна помощь, кого только ноги спасают от хищной смерти.

Иногда просмотры фильмов о животных вызывали в бабушке приливы учительства, она просила Коку быть предельно осторожным на улице, никуда не ввязываться, после школы идти прямо домой, а не ошиваться возле хинкальной на Вельяминовской (новых названий улиц она не знала, помнила только дореволюционные: “Пойдёшь по Консульской, дальше по Петра Великого, свернёшь на Ртищевскую, дойдёшь до Бебутовской…” Их улица Чонкадзе была для неё Гудовича).

Доказывая необходимость быть крайне осторожным, она почему-то приводила примеры из Античности. Великому трагику Эсхилу на лысую башку орёл сбросил черепаху, приняв лысину за блестящий камень. Мудрец Филит Косский зачах от невозможности решить дилемму: “Если кто-то говорит: «Я лгу», – то ложно или истинно это высказывание?” А философ Хрисипп вообще умер в припадке смеха.

И почему-то часто после таких просмотров она поминала Сталина, которого ненавидела, ругала смердом, босяком, люмпеном, простолюдином на троне, но признавала, что кое-какие понятия у него всё же были – например, когда ему показали программу Первого съезда писателей СССР, он рассердился: “Что это? На девятнадцатый век у вас полстраницы, а на двадцатый – всё остальное? Вы кем себя считаете? Лучше Толстого?” Говорят, что там же, на Первом съезде, Сталин приказал повесить в фойе огромный портрет Шота Руставели, сказав Поскрёбышеву: “Чтоб никто не думал, что я из деревни!” Сталин, похоже, напоминал бабушке какое-то животное, вроде тигра или гиены…

Как-то поздно вечером два санитара привезли девушку поразительной красоты с абсолютно кошачьим лицом: маленький носик, ротик, ушки, две косички, как два ушка. Одета по-дискотечному – в блестящую блузку и джинсы в обтяжку. Ногти обкусаны, лак облетел. Кока слышал, как санитары устраивают её в палате у каракатицы, с которой девушка говорила по-русски.

Когда санитары удалились, она вышла в холл, села в кресло, кусала губы, дёргала головой, что-то шептала. Кока решился спросить:

– Чем-нибудь помочь?

Она на него даже не взглянула.

– Не надо. Я сама себе должна помочь.

– А что вас беспокоит? – продолжал Кока, хотя девушка была явно не расположена к разговору. Но она ответила на его глупый вопрос кратко:

– Кокс. И психоз.

– О! Значит, мы коллеги! Ломка? – оживился Кока.

– Да. И психоз. А у вас что? – Тут только она подняла на него кроткие заплаканные глаза с разводами туши.

– Коктейль. Но ломку сняли… – И он, как старожил, начал рассказывать про семинары и всякие рентгены, однако девушка отмахнулась:

– Я не первый раз тут откачиваюсь!.. Да мне по фигу их семинары! Сегодня с диско пришла, с матерью скандал, она вызвала амбуланс. Продала меня врачам, что на коксе сижу. Теперь вот торчи тут две недели! Нет, я долго не останусь! Ломку сниму – и привет! Ещё эта толстая Наташка в палате! Без умолку матерится, противно! Она психичка, часто тут лежит, – пожаловалась она на соседку-каракатицу в бархатном платье.

– Да, меня тоже ругала. А что за психоз у вас?

Зелёные глаза вспыхнули и погасли.

– Сидишь, что-то делаешь, делаешь – и остановиться не можешь…

– Что, например?

Девушка усмехнулась:

– На Новый год всю ёлку общипала, по одной иголке вырывала… Пока не обчистила всю, не успокоилась. Вот так щиплю и думаю о чём-то, а о чём – сама не знаю, всё пытаюсь вспомнить. – Она вздохнула. – Или платья перебираю, никак не могу уложить: то выну всё из шкафа, то опять засуну. Вот знаю, что не надо этого делать, – а делаю!

Кока начал спрашивать, случайно не кайфарики ли эти медбратья, Фальке и Боко, очень уж бледные и курят много, и не знает ли она, где можно взять хорошей травы. Но она, подозрительно зыркнув, свернула беседу на усталость и неслышно пропала в палате, откуда неслись обрывки воплей кривоногой каракатицы:

– …уй ей в …раку! Эта манд… доктор Хильда наёб… меня! Сбегу к …ни матери! Ну вас всех в пиз…!

Чистя зубы на ночь и глядя в зеркало, Кока ужаснулся: он так оброс, что стал похож на тех горбоносых бородатых гну, из-за которых так переживала бабушка. Неудивительно, что женщина-кошка была с ним неразговорчива и приняла, наверно, за наседку или мента. Недавно главврач на обходе сказал про одного сбежавшего больного: “У него не все чашки в шкафу”. Психи настроены на свою волну, а остальной мир их не касается.