Текст книги "История литературы. Поэтика. Кино: Сборник в честь Мариэтты Омаровны Чудаковой"

Это, пожалуй, основной вывод, который можно сделать из рассмотренного эпизода: не всякий иностранный текст, где упомянута Россия, свидетельствует об интересе к России; нередко он служит лишь поводом для выяснения внутриполитических взаимоотношений. Так было в XIX веке; с тех пор ситуация, по-видимому, изменилась, но не кардинально. Не изменился и другой закон существования политической прессы: «информационный повод» (реальный или выдуманный) порождает целую вереницу откликов, и начинает казаться, что важнее этого случая нет ничего на свете. А месяц спустя об этом происшествии никто уже не помнит. Именно так произошло с мнимым письмом императора Николая I к князю Ливену и судом над газетой «Мода»²⁹.

¹ В тексте «Моды» он именуется Дюмолле – именно потому, что реальный Луи-Матье Моле (1781–1855) не имел перед своей фамилией ни «де», ни «дю»; его род принадлежал к дворянству мантии, а сам он, хотя и имел графский титул, был графом не старинным, а свежеиспеченным – наполеоновским; в 1837–1839 гг. он был главой кабинета и предметом страстной ненависти для всех современных ему политиков, от республиканцев до легитимистов: по этому поводу они образовали в палате депутатов так называемую «коалицию», которая вела активную борьбу против председателя правительства. См.: Sedouy J.-A. de. Le Comte Mole, ou la Seduction du pouvoir. Paris, 1994. P. 188–210.

² Этот прием использовался журналистами «Моды» регулярно; на страницах легитимистской газеты постоянно публиковались письма, якобы адресованные деятелями июльского режима иностранным политикам и ответы этих последних; цель этих публикаций была всегда одна и та же: лишний раз подчеркнуть, как мало чужестранцы уважают июльскую Францию.

³ Опускаю дальнейший перечень политических и государственных деятелей Июльской монархии (министров и депутатов), которых легитимистская «Мода» презирает за незнатное происхождение.

⁴ La Mode. 1838. Livraison 6. P. 140–141.

⁵ «Мода» постоянно упрекала Луи-Филиппа и его правительство за то, что по их вине российский император «бойкотирует» Францию; так, в апрельском выпуске 1838 г. среди первоапрельских шуток фигурирует такая: российский император после недолго пребывания в Берлине нанесет визит вежливости июльскому правительству. Вот другой образец юмора «Моды» по этому поводу: в разделе «Шпильки» февральского шестого выпуска сообщается, что, по слухам, господин Моле собирается наградить июльским орденом российского императора; вот, заключает «Мода», сугубо национальный способ мести. Еще одна «шпилька» из этого же выпуска цитирует слова, якобы сказанные тем же самым Моле: «Ваш так называемый северный колосс не имеет ровно никакого веса, и я без труда это докажу: он каждый день наступает мне на ногу, а я этого даже не замечаю» (Ibid. Р. 184).

⁶ Подробному разъяснению того обстоятельства, что Лувель не был ничьим ставленником и не представлял никакой политической партии, посвящено новейшее исследование: Malandain G. L’ intro livable complot: Attentat, enquete et rumeur dans la France de la Restauration. Paris, 2011.

⁷ Ibid. P. 33, 222–223.

⁸ В оригинале неологизм patrouillotisme.

⁹ Этот круг у Данте предназначен для предателей и изменников.

¹⁰ La Mode. 1838. Livraison 6. P. 150–152.

¹¹ Ibid. Livraison 7. P. 171. «Мода», возможно, в силу того, что ее монархический идеал остался в далеком прошлом, была особенно внимательна к «юбилеям», по преимуществу печальным: в июне 1838 г. она посвятила статью даже такой сравнительно малоизвестной дате, как 9 июня 1795 г. – день смерти Людовика XVII, сына Людовика XVI и Марии-Антуанетты, который умер в десятилетнем возрасте, не царствовав ни дня.

¹² La Mode. 1838. Р. 184.

¹³ По закону периодические издания не имели права объявлять подписку по сбору средств для уплаты штрафов; однако «Мода» издала свою брошюру тиражом 10 ооо экземпляров и продавала ее по

5 франков за экземпляр – по всей вероятности, в надежде получить финансовую поддержку от единомышленников.

¹⁴ Безжалостный судья, подручный кардинала Ришелье в политических процессах первой половины XVII в.

¹⁵ Ту же тему развивала 22 февраля 1838 г. и «Французская газета»: если в сентябре 1835 г. (когда был принят довольно жесткий закон о печати, запрещающий, в частности, нападки на короля и правительство) июльское правительство пыталось объявить уголовно наказуемым деянием намеки (впрочем, эту статью так и не утвердили), то теперь прокуратура берется истолковывать отточие, т. е. полное отсутствие слов. «Вот это и называется прогрессом! Есть о чем задуматься сторонникам революций».

¹⁶ Proces de la Mode. P., 1838. P. 30–31.

¹⁷ Неофициальное название правящей партии.

¹⁸ Зимний дворец вспыхнул вечером 17/29 декабря 1837 г. и сгорел почти полностью; об этом событии и о последующих мерах, принятых для восстановления дворца, писала парижская пресса. См. подробнее: Мильчина В. А. Россия и Франция: Дипломаты, литераторы, шпионы. СПб., 2006. С. 364–369; Майофис М. Л. Чему способствовал пожар? Антикризисная российская публицистика 1837–1838 годов как предмет истории эмоций // Новое литературное обозрение. 2009. № юо. С. 156–183. В январе 1838 г. «Мода» отзывалась о русском императоре и его поведении во время и после пожара гораздо более доброжелательно, чтобы не сказать восторженно, и противопоставляла «самоотверженность» этого монарха, «которого газета Journal des Debats в припадке раздражительности именует варваром и полудикарем», поведению французской королевской фамилии, которую происшедший почти в то же время пожар в парижской зале Фавара, где давала представления Итальянская опера, оставил равнодушной. См.: La Mode. 1838. Livraison 3. P. 72–73.

¹⁹ Ibid. Livraison 9. P. 196.

²⁰ Свидетельство французского посла в России П. де Баранта на этот счет см.: Barante P. de. Souvenirs. Paris, 1895. Т. 5. P. 487 (донесение от 22 октября 1836 г.).

²¹ Daudet E. Une vie d’ambassadrice au siecle dernier / 5^е ed. Paris, 1910. P. 210–230.

²² Ibid. P. 229.

²³ Таньшина Н.П. Княгиня Ливен: Любовь, политика, дипломатия. М., 2009. С. 160.

²⁴ Правда, позже у Ливена появилось намерение после окончания путешествия приехать в Париж и провести там зиму (Там же. С. 175), но осуществлению этих планов помешала смерть: князь скончался в Риме 29 декабря 1838 г.

²⁵ La Mode. 1837. Mars. P. 174.

²⁶ См.: Мильчина В.А. Указ. соч. С. 344–389.

²⁷ См., например, в июньском номере противопоставление императора Николая – «северного деспота, московитского тигра», который спокойно прогуливается по улицам Берлина, не боясь покушений, «народному королю, буржуазному монарху» Луи-Филиппу, который, спрятавшись в своем дворце, точно заяц в норе, вздрагивает от каждого шороха (La Mode. 1838. Livraison 12. P. 289).

²⁸ Характерно, что когда А.И. Тургенев в те же февральские дни 1838 г. «пристраивал» на предмет написания рецензии брошюру П.А. Вяземского о пожаре Зимнего дворца, опубликованную в Париже его же стараниями (она вышла из печати 12 февраля 1838 г.), то некий парижский журналист посоветовал отнести ее в «Моду», которая «воспользуется сим случаем и разругает либералов» (цит. по: Мильчина В.А. Указ. соч. С. 365).

²⁹ Короткое упоминание о нем можно найти только в монографии, специально посвященной истории этой газеты: Grenville Е. de. Histoire du journal la Mode. Paris, 1861. P. 488.

Татьяна Никольская. Рецепция творчества Вагинова в петербургской прозе конца XX – начала XXI века

Проза Константина Вагинова стала известна в кругах молодых ленинградских литераторов, причислявших себя к неофициальной культуре, начиная с 1960-х годов. Так, Е. Звягин услышал это имя в кофейне на Малой Садовой, среди завсегдатаев которой были будущие специалисты по Ваганову и кругу М. Бахтина – В. Эрль и Н.И. Николаев. В1981 году Звягин посвятил Вагинову эссе «Труды Константина из Петрополиса», опубликованное в самиздатском журнале «Обводный канал» (1982. № 3). Звягин сопрягает впечатление от прозы Вагинова с детскими впечатлениями от карусели на Петроградской стороне. Радость от забавы сочеталась у ребенка со страхом, вызванным местной шпаной из ремеслухи, вооруженной бритвами и ножами, и распорядителем карусели – пьяным инвалидом на деревянной ноге. «Вспоминается эта двоящаяся картина, когда читаешь романы Вагинова, – пишет Звягин, – ибо видеть в веселом – ужасное, это горькое свойство глаза, было присуще ему в полной мере. И радостно-гадостная реальность богоспасаемой нашей отчизны – Города – услужливо этому свойству споспешествует»¹.

В прозе Вагинова Звягин выделяет гротеск как основной прием, «ибо жизнь на изломе то и дело подсовывает несоразмерности в духе Бамбоччио»², внимание к мелочам уходящего быта, служащим спасительной соломинкой для их владельцев и продавцов, «ориентацию на восприимчивого читателя, получающего радость от искусно сделанной вещи»³. Эти черты присущи и прозе Звягина 1980-х годов, вошедшей в его первую книгу «Кладоискатель» (Л., 1991), состоящую из описаний прогулок по любимым местам города, встреч с маргиналами разных мастей – живописными пьяницами, девушкой, переключающей наркоманов на созерцание цветных стеклышек в калейдоскопе, подпольного богача, который спас героя от финского ножа и угостил гастрономическими изысками⁴.

Рассказы и повести Звягина написаны в монологической форме. В цитированной нами статье о Ваганове Звягин так определяет функцию монолога у писателя: «Герой Вагинова – реальность надличностного порядка – формирует реальность его письма. Это нескончаемый авторский монолог; в сущности эссеистического плана. Монолог то лирический, то горько-ироничный, то звучащий затаенно больно, то отдающий должное обычной и всегда новой радости человеческого прозябания»⁵. По мнению Н.И. Николаева, эта характеристика приложима и к прозе Звягина. В отличие от многих монологистов, авторов исповедальной прозы, он избежал стилевого поражения путем ухода от жизнетворчества, сознательного отделения Звягина-человека от Звягина-литературного героя⁶.

При общей ориентированности на вагиновскую прозу прямых реминисценций из Вагинова у Звягина почти нет. Только в игровой вещи «Звягин в Петербурге» (1981), написанной под псевдонимом «Лидия Гидеминченко», одна из героинь, Стигматова, экскурсовод по Петропавловской крепости, несколько раз в различных вариантах цитирует вагановские строчки:

 
В стране гипербореев
Есть город Петербург
И музы бьют ногами
Та-ра, – та-ра, – та-ра… ⁷
 

В рассказе «Монологист» (1989) содержится пассаж, стилистически отсылающий к вагиновскому предисловию к «Козлиной песни» и к описанию салона Наппельбаумов, содержащемуся в романе: «Монологист не желает навести на читателя вселенскую скорбь. Напротив, ему по-своему хорошо; коль глянуть со стороны, то он даже на ветру разрумянился, глаза заблестели <…> Ожил, заулыбался, за чьим-то окошком ребеночка высмотрел. Складный ребеночек – мягкие локончики. Хоть бери да веди в фотографию Наппельбаума»⁸.

Иным образом проявляется увлечение творчеством Вагинова у Александра Скидана, автора прозаических фрагментов «Козлиная песнь песней… надцатилетних» (Вестник новой литературы. 1992. № 4), в которых стилизуется ранняя проза Вагинова – «Звезда Вифлеема» и «Монастырь Господа нашего Аполлона». В тексте Скидана обильно цитируется и «Козлиная песнь». Лейтмотив его фрагментов – любовь к городу, исчезающему в поворотный период истории. На этот раз исчезает Ленинград и возникает Петербург, но, казалось бы, радостное явление сопряжено для автора с гибелью старой культуры. Лирического героя печалит, что доступное в советское время лишь немногим теперь тиражируется в угоду коммерции, и Набоков печатается в толстых журналах под одной обложкой с Солженицыным. В стирании граней между элитарным и массовым искусством герой видит грядущую в скором времени потерю интереса к литературным изыскам, он тоскует «по башне и кормчим звездам Вяч. Иванова»⁹.

Своеобразным комментарием к этой прозе служат две статьи Скидана 1998 года. В одной из них – «О пользе и вреде Летербурга для жизни» – подчеркивается деконструкция архива петербургского текста в романах Вагинова, герои которых стали жертвами «стремительно люмпенизированной культуры»¹⁰. Романы Вагинова Скидан именует «четверокнижием о гибели и превращении Петербурга в Ленинград»¹¹. Много места в статье уделено специфике писательского мастерства Вагинова. Одним из важнейших приемов писателя Скидан считает достигшее апогея в «Трудах и днях Свистонова» дезавуирование творческого акта, «откровенное переписывание существующего массива текстов»¹², стирание грани «между чтением и письмом, литературой и жизнью»¹³.

Если А. Скидан в переломный для страны и города период обратился к переписыванию ранней прозы Вагинова, то другой петербургский автор – С. Носов – в романе «Член общества, или Голодное время» (СПб., 2000), действие которого происходит летом и осенью 1991 года, отзывается на «Бамбочаду» и «Гарпагониану». Герой романа Носова, потерявший работу молодой человек Олег Жильцов, после черепно-мозговой травмы начинает путать сон и реальность, не менее фантастическую, чем сны, навеянные прочтением по скоростному методу полного собрания сочинений Достоевского, сданного затем в букинистический магазин. Волею случая Олег становится членом общества библиофилов, расположившегося в одной из комнат Шереметьевского дворца на Шпалерной, где размещался до пожара Союз писателей. Общество библиофилов, как вскоре обнаруживает Олег, является на самом деле обществом гурманов, которое, в свою очередь, представляет собой общество вегетарианцев, члены которого для маскировки иногда вынуждены есть мясо. Олегу мерещится, что общество вегетарианцев в свою очередь является прикрытием общества антропофагов, члены которого по торжественным дням поедают своих коллег.

Прежде чем прикоснуться к этой страшной тайне и исчезнуть, герой некоторое время ведет кулинарную рубрику в газете библиофилов «Общий друг». Он соединяет описания еды, почерпнутые из литературных произведений, с кулинарными рецептами. К примеру, приводит текст стихотворения Заболоцкого «В волшебном царстве калачей», а затем дает рецепт «Филипповского калача», кренделя, а тем, кому не хватает талонов для приобретения ингредиентов, советует испечь самый дешевый торт, состоящий «из одного стакана муки, сахарного песка, кефира, одного яйца, соды и двух столовых ложек какао»¹⁴. Вслед за калачом следуют картофель «Рафаэль» из повести Замятина «На куличках», галушки из «Ночи перед Рождеством» Гоголя и миноги в слоеном тесте, подкрепленные разговором о миногах из «Графа Монте-Кристо».

Рецепты блюд, вкупе с описанием ужинов, следующих за докладами членов общества, настойчиво напоминают кулинарные рецепты, приведенные в «Бамбочаде» Вагинова, и описание трапез у повара-любителя Торопуло. Сходство между произведениями этим не исчерпывается. Один из ведущих членов общества библиофилов Долмат Фомич Луначаров – имя, отчество и фамилия героя вызывают целый ряд кулинарных, литературных и политических ассоциаций – коллекционирует титульные листы книг с редкими библиотечными печатями, такими как «Союз рабочих крахмально-паточной и пивоваренной промышленности» на титуле «Вечеров на хуторе близ Диканьки» Гоголя, «Труд-ассириец» – печать одноименной артели по производству гуталина на книге Н. Страхова «Бедность нашей литературы», «Красный картузник» – на «Холодных блюдах и закусках»¹⁵. Эти тексты аналогичны названиям вывесок, которые собирают в «Бамбочаде» члены «Общества собирания мелочей», таких как попутническая «Самтруд», приспособленческие «Красная синька», «Красный одеяльщик»¹⁶. В то же время доклад члена общества библиофилов Зои Константиновны о книжных пятнах как памятниках материальной культуры и, следовательно, объекте изучения, заставляет вспомнить систематизатора Жулонбина из «Гарпагонианы», да и коллекция, состоящая из частично ворованных титульных листов с библиотечными печатями, вполне подошла бы вагановскому систематизатору.

Сближает Носова с Вагановым и любовное описание городской мелочной торговли, барахолок. Не существующий более Александровский рынок на Вознесенском проспекте, куда часто захаживал Вагинов и герои его романов, у Носова заменяет Сенная площадь, представлявшая собой в начале 1990-х годов настоящий паноптикум, где кто-то просит у торговца импортным какао дать понюхать этот забытый напиток, а кто-то торгует перегоревшими электрическими лампочками, которые можно ввернуть на службе вместо вывернутых – в магазинах лампочек не достать.

Вагиновская составляющая романа С. Носова была отмечена критикой. Так, А. Скидан заметил, что Носову удалось вписать в петербургский текст новую страницу, создав взрывчатую смесь из «Бобка» Достоевского, «Петербурга» Андрея Белого и «Гарпагонианы» Вагинова¹⁷. Сам Носов признается в любви к Вагинову в книге «Музей обстоятельств»: «…был, только очень давно <…> хороший писатель Константин Константинович Вагинов, и его книжки я любил с юности»¹⁸. Отметим, кстати, что в романе Носова упоминаются под реальными фамилиями некоторые петербургские литераторы, с которыми герой знакомится в кафе Союза писателей, где обедает по талонам, выданным ему обществом библиофилов. Среди них покойный ныне поэт Геннадий Григорьев, «живой классик» Владимир Рекшан и… сам Сергей Носов.

В конце 1990-х годов в петербургских литературно-артистических кругах оживленные дискуссии были вызваны романами Маруси Климовой, относящимися к жанру романа с ключом. Некоторые обиженные прототипы даже хотели подать на автора в суд за диффамацию. Критика не случайно упоминала в связи с романами Климовой имя Вагинова: «Маруся Климова занимает на длинной писательской полке место вполне почетное: от Хармса вправо, от Вагинова – влево» – писал А. Гаврилов¹⁹, а один из участников интернет-обсуждения шорт-листа премии «Национальный бестселлер» за 2000 год заявлял: «Тень Константина Вагинова, впрочем, не дает покоя петербургским писателям, и незанятая ниша бытописателя и хроникера богемной жизни, как и следовало ожидать, не остается вакантной»²⁰. Прямых реминисценций из вагановских романов в творчестве Маруси Климовой нам обнаружить не удалось, однако имя писателя упоминается в сборнике эссе М. Климовой «Моя история русской литературы» (СПб., 2004)²¹. М. Климову сближает с Вагановым метод работы с прототипами, блестяще продемонстрированный в «Трудах и днях Свистонова» и жесткое, без тени жалости отношение к своим героям²². Так выведенный в романе «Белокурые бестии» (СПб., 2001) под псевдонимом Николай петербургский музыкант и певец Александр Донских рассказывал, как одно время М. Климова часто приходила к нему в гости – сначала с одной, а потом и с двумя бутылками водки – и внимательно выслушивала истории из его бурной жизни. Через некоторое время Александр прочел о себе в подаренном ему М. Климовой экземпляре романа²³. Подобно Свистонову, героиня романа Маруся вмешивается в жизнь своих героев. Так, она сознательно пересказывает сплетни, не беспокоясь о том, что они могут быть причиной ссоры, и бесстрастно наблюдает за реакцией персонажей²⁴.

А. Донских стал поклонником Вагинова после прочтения его романов, переизданных в серии «Забытая книга» в 1989 году. Особенное впечатление произвел на него роман «Труды и дни Свистонова». Имя этого героя Донских упомянул в комментарии к песне Майка Науменко «Твой новый пудель»²⁵. Явственно звучат вагановские мотивы в романе А. Донских «Призраки города N» (СПб., 2009). Это книга о притягательности города на Неве, в который влюблен герой, страданиях саморефлексирующего музыканта и литератора, который в своем творчестве идет не от жизни, а от литературы:«… Он невольно писал, имитируя то, что только что прочел. Так меломан, изощренный в понимании стилистики и партитурных перипетий, композиторствуя, неизбежно впадает в эпигонство. Такие люди нужны, как толмачи, как нервы, передающие сигналы мозга безмозглым мышцам. Но себе самим от этого они порой ненавистны. Они вдохновляются не лучом света или поэтикой скрипнувшей двери, а уже переведенными на знаки-крюки событиями непостижимого мира творения <… > Их движущая сила – не мироздание, а искусство – всегда немножко кривая копия вселенной…»²⁶.

Напомним соответствующий пассаж из «Трудов и дней Свистонова»: «Ему захотелось писать. Он взял книгу и стал читать. Свистонов творил не планомерно, не вдруг перед ним появлялся образ мира, не вдруг все становилось ясно, и не тогда он писал. Напротив, все его вещи возникали из безобразных заметок на полях книг, из украденных сравнений, из умело переписанных страниц, из подслушанных разговоров, из повернутых сплетен»²⁷. О романе Вагинова как об одном из источников творческого метода Донских свидетельствуют и переписанные из «Трудов и дней Свистонова» строки в третьей части «Призраков города N». Гарт, alter ego автора, открывает папку с летними сочинениями своих воспитанников – старшеклассников элитной школы для детей-инвалидов и натыкается на свою фамилию в коротком сочиненьице, которое было озаглавлено «Романист»²⁸. Напомним вставную новеллу-вырезку «Романист-экспериментатор» у Вагинова. Далее приводится текст «сочиненьица», содержащий историю встречи Гарта с цыганкой, у которой Гарт хочет узнать, как писать романы. Цыганка понуждает писателя заняться с ней оральным сексом и параллельно объясняет секреты писательского мастерства: «– Ничего не описывай! Чехов умер, намекай!.. Кончила. Смылась. А Гарт – все тот же… Идет по улице, найдет письмо чье-то выброшенное, прочитает и в роман вставит – реализем. То подаст нищему грошик и враньем его насладится…»²⁹. Прочитав эту мини-новеллу, Гарт замечает: «Ну, положим, последний пассаж – из Вагинова сперт»³⁰. Действительно, в описании сна Свистонова находим:«.. то, прикинувшись человеком сострадательным, нищему гривенник подаст и его враньем насладится»³¹.

А. Донских описывает в своем романе период «между концом чего-то и началом неизвестно чего»³², превращение Ленинграда в Петербург, взятое с вопросительным знаком. Подобно Скидану, он скорбит о профанации культурных ценностей, о том, что ставшие после долгого периода запрета и умолчания доступными для всех имена сошли с пьедестала и потеряли для молодого поколения свою привлекательность. По мнению Донских, нужна хотя бы видимость цензуры, поскольку «запреты создают некие духовные наркотики, к которым, как ко всему неразрешенному, тянется молодежь»³³.

Роман «Призраки города N» написан в форме монолога, прерываемого коллажными вставками – подслушанными разговорами, газетными вырезками, стихами автора и его друзей. Идущая от Достоевского линия петербургского текста включает в случае Донских Д. Мережковского, В. Розанова, М. Кузмина, К. Вагинова, не печатавшегося при жизни Роальда Мандельштама. Из современных писателей, на наш взгляд, ему созвучен Е. Харитонов, причем не столько темой еще недавно запретной однополой любви, сколько манерой непрерывного самокопания, сочетающей гротеск и лирику, грязь и чистоту, наивность и лукавство. Как и Звягин, А. Донских избежал стилевого поражения. В его случае удача достигнута за счет дробления авторского текста на голоса двух авторов – Зу и Гарта, причем не контрастных друг другу, как Неизвестный поэт и Агафонов, а скорее созвучных, но все же не одинаковых. На это указывает и возникающий время от времени третий – нейтральный голос: «Это странно. Зу вел жизнь светскую, Гарт – совецкую. И были одно. Гарт и Зу не всегда понимали – кто из них кого выдумал. Зу иногда приходила мысль, что и он сам, и этот постоянно появляющийся ему на пути странный человечек – плоды ухищренной игры кого-то третьего, который сам, в свою очередь, есть фантом, мираж, голем кого-то из описываемых здесь персонажей»³⁴. Роман А. Донских можно отнести к жанру романов с ключом с той особенностью, что реальных фигур, запечатленных под своими фамилиями, в нем больше, чем лиц, скрытых под псевдонимами. Пожалуй, можно сказать, что книга занимает промежуточную нишу между романом с ключом и воспоминаниями³⁵.

Романы Вагинова использованы как источник «аллюзий и раскавыченных цитат»³⁶ в петербургской прозе московского писателя Д. Быкова, в частности, в его романе «Остромов, или Ученик чародея. Пособие по левитации» (М., 2010). Однако это явление не входит в рамки нашей статьи и подлежит отдельному исследованию.