Текст книги "История литературы. Поэтика. Кино: Сборник в честь Мариэтты Омаровны Чудаковой"

¹ Цитируем статью по журнальной публикации с указанием номера страницы.

² Д.Н. Цертелеву, редактору «Русского обозрения», Лесков писал 18 декабря 1891 г.: «Талант ли у меня или не талант, но почему же он „больной“? Почему он не глупый, не неуклюжий, или, вернее всего, – не непослушный? Был ли бы он здоровее, если бы я их («недругов и противумысленников». – Л.С.) слушался?» (Лесков XI: 508).

³ Житель – псевдоним Александра Александровича Дьякова (1845–1895), в 1890-е гг. публициста газеты «Новое время», литературного противника М. Протопопова.

⁴ По-видимому, не случайно Чехов называет несимпатичного внесценического персонажа «Трех сестер» Михаилом Протопоповым.

⁵ Архивные документы мы печатаем по современной орфографии и пунктуации с сохранением некоторых особенностей авторского письма.

⁶ Вверху рукой Лескова: «В.О. 3 линия д № 44 кв. № 6».

⁷ Названия журналов и газет приводятся в авторском тексте по современной орфографии, а в письмах – так, как они писались в XIX веке: «Русская Мысль», «Московские Ведомости» и т. д.

⁸ Репродукцию картины можно увидеть по адресу: http://religi0n-art.ru/gal1/1_1_5-10.htm

⁹ Ср. в письме к В.А. Гольцеву (28 марта 1902 г.): «<…> если бы вера в будущую жизнь не противоречила здравому смыслу! Блаженны кроткие сердцем ибо они Бога узрят… Как же, дожидайся! Благородные иллюзии исстрадавшегося человечества… А всё-таки я не атеист» (РГБ. Ф. 77. П. VI. Ед. 51. Л. 6).

¹⁰ О некоторых моментах творческой истории этого произведения см. комментарий в изд.: Лесков IX: 597~599)-

¹¹ Из стихотворения Пушкина «Гусар».

¹² Должно значить (польск.).

¹³ «Зимний день. (Пейзаж и жанр)» напечатан в «Русской мысли» (1894. № 9).

¹⁴ См. подробнее статью Л.Д. Зубарева в пятом томе словаря «Русские писатели, 1800–1917» (М., 2007).

Горелов 1994 / Горелов А.А. Лесков, Николай Семенович // Русские писатели, 1800–1917: Биографический словарь. М., 1994. Т. 3.

Лесков IX, XI / Лесков Н.С. Собр. соч.: В и т. М., 1956.Т. IX;М., 1958.T.XI.

Памяти Гольцева 1910 / Памяти В.А. Гольцева. М., 1910.

Эйхенбаум 1969 / Эйхенбаум Б.М. О прозе. Л., 1969.

Татьяна Степанищева. К истории создания «Братьев-разбойников»
В чем Пушкин «сошелся нечаянно» с Жуковским?

Среди пушкинских поэм «Братья-разбойники» (1821 – апрель 1822-го; далее в тексте – БР) занимают особенное место. Эта поэма имеет статус «незавершенной», но дошедший до нас текст достаточно пространен (более двухсот стихов) и выглядит в фабульном отношении законченным. Пушкин, согласно свидетельству Ек. Орловой, не собирался «ни печатать, ни кончать» поэму, однако вскоре предпринял несколько попыток публикации. Несмотря на это, поэма появилась в печати лишь в 1825 году, а отдельным изданием вышла только в 1827-м, что на фоне оперативного печатания других поэм тоже выглядит исключением. Эти разноречия представляются тем менее разрешимыми, что творческие материалы БР плохо сохранились (чем поэма также отличается от других пушкинских): черновики представлены несколькими отрывками, а белового текста нет вовсе. Комментатору приходится довольствоваться авторскими высказываниями о БР. Их немногочисленность сужает поле интерпретации, но способствует углубленному прочтению (перечтению) и пушкинских реплик, и самой поэмы о братьях-разбойниках.

Большинство исследователей доверяло пушкинским высказываниям и основывало на них свои суждения о БР. Пушкин возводил сюжет к «истинному происшествию» и распространял версию о сожжении основной части поэмы. Двух беглых заключенных историкам все же удалось обнаружить (хотя побег произошел за год до появления первых набросков поэмы), а вот сожжение не подтверждается никакими фактами. Если верить пушкинским объяснениям, то следует продолжать разыскания в истории разбойников из южных губерний России и строить догадки о том, что же сжег Пушкин. До сих пор на этом направлении не было сделано значительных комментаторских открытий.

Однако, если пересмотреть пушкинские высказывания о БР и предположить, что они были не «оправданиями», а стали частью произведения, руководством к чтению, то история появления известного нам текста поэмы может быть прочитана иначе.

Авторская «мифологизация» поэмы следует непосредственно за ее сочинением, но складывается легенда не сразу. В конце апреля 1822 года Пушкин собирался предложить «отрывок» Гнедичу («стихов 200» [Пушкин XIII: 373]), однако передумал, в окончательный вариант письма предложение включено не было. В конце ноября «отрывок» был послан Николаю Раевскому. В мае 1823 года Пушкин сообщил Гнедичу о «готовой поэмке», но сомневался, что она пройдет цензуру (Пушкин XIII: 62). В июне 1823-го поэма о братьях-разбойниках была отослана Бестужеву для «Полярной звезды», при этом Пушкин заметил, что основной текст «сжег – и по делом» (Пушкин XIII: 64). А в ноябре того же года, препровождая текст Вяземскому, Пушкин написал об «истинном происшествии», положенном в основание фабулы, чтобы отклонить подозрения в подражании Жуковскому. Хотя мы уже обращались к упомянутому письму, пытаясь реконструировать пушкинский «странный замысел» (см.: Степанищева 2008), приведем еще раз нужный отрывок:

Вот тебе и Разбойники. Истинное происшедствие подало мне повод написать этот отрывок. В 820 году, в бытность мою в Екатеринославле, два разбойника, закованные вместе, переплыли через Днепр и спаслись. Их отдых на островке, потопление одного из стражей мною не выдуманы. Некоторые стихи напоминают перевод Шил.<ьонского> Узн.<ика>. Это несчастие для меня. Я с Жуковским сошелся нечаянно, отрывок мой написан в конце 821 года (Пушкин XIII: 74).

Перечисленные реплики и факты истории БР создают впечатление какой-то неудачи, «неподатливости» замысла, которую автор сознает и потому подчеркивает «истинный характер происшествия» и неоконченность текста.

Складывание авторской «легенды» БР можно связать с чтением летом 1822 года «Шильонского узника», перевода Жуковского из Байрона. Сходство двух поэм было замечено Пушкиным, и, чтобы отвести от себя возможные упреки в подражании Жуковскому, он в письмах к издателям и друзьям апеллировал к реальному источнику сюжета и намекал на некий «основной текст», чье незримое присутствие должно было сгладить сходство с «Шильонским узником». До последнего времени удовлетворительных объяснений сходству двух поэм представлено не было (Пушкин действительно не мог ознакомиться с переводом Жуковского до окончания БР). Специальную статью вопросу о том, «как и почему Пушкин сошелся с Жуковским», посвятил О.А. Проскурин (Проскурин 2008:129–146).

В отличие от предшественников, Проскурин прочел реплику в письме Вяземскому буквально: «Пушкин говорит не о характерах, не о тематике, не о мотивах, не о композиции, а в первую очередь о стихах, т. е. о сходстве словесного (прежде всего лексико-фразеологического) материала в традиционно вычленяемых ритмических единицах поэтического текста» (Там же, 131). Таких лексико-фразеологических схождений исследователь насчитывает восемь (Там же, 132).

Как нам представляется, именно близких конструкций обнаруживается всего три: «нас было двое» – «нас было шесть», «я старший был пятью годами» – «из нас троих я старший был», «душа рвалась к лесам и к воле» – «взлетал – за ним душа рвалась». В сочетании «мрак темницы» действительно можно увидеть сходство с «мрак тюрьмы», но эти пары находятся в конструкциях, противоположных по смыслу («Нам тошен был и мрак темницы» – «Мне мрак тюрьмы отрадой был»). Такой же пример:

 
Позвал меня, пожал мне руку,
Потухший взор изобразил
Одолевающую муку.
Он умер… я ж ему подать
Руки не мог в последний час,
Не мог закрыть потухших глаз…
 

В обоих отрывках появляется рука, но в одном случае герой пожимает ее, в другом пожатие невозможно; потухший взор у Пушкина – это болезненный, угасающий, но еще живой, в «Шильонском узнике» появляется не взор, а глаза, и потухшие здесь означает «уже мертвые», т. е. слово потухший в обоих случаях метафора, но это две разные метафоры.

Еще в одном примере «схождения», приведенном Проскуриным: «Поймали нас – и кузнецы / Нас друг ко другу приковали» и «Цепями теми были мы / К колоннам тем пригвождены» – можно, по нашему мнению, увидеть лишь мотивную близость. Здесь нет лексических совпадений, нет синтаксического подобия, даже цепи в БР лишь подразумеваются, но не названы. Отчасти лексико-синтаксическое, но преимущественно мотивное схождение – в отрывках: «В цепях, за душными стенами / Я уцелел – он изнемог» и «Дыша без воздуха, в цепях / Я медленно дряхлел и чах». Таким образом, большинство из приведенных схождений оказываются все-таки мотивно-тематическими, а не лексико-фразеологическими. Так в чем же Пушкин «сошелся» с Жуковским?

Согласно наблюдениям О.А. Проскурина, основные совпадения БР с «Шильонским узником» можно отметить «1) в краткой биографической преамбуле к повествованию-монологу рассказчика; 2) в рассказе о заточении и о тоске по свободе; 3) в изображении болезни (а потом и смерти) брата» (Там же, 132), т. е. в фрагментах, содержащих «важнейшие <…> мотивные комплексы» из поэмы Байрона/Жуковского, в общих для фабул двух поэм местах. Сама авторская интенция располагала, по мнению исследователя, к умножению подобных совпадений: Пушкин «предпринял дерзкую попытку перенести стилистику, разработанную в русской поэзии для высокого материала (патриотического и героического), на материал вызывающе низкий – мир разбойников, причем не „благородных“ <…>, а отъявленных грабителей и душегубов, чьи действия лишены каких бы то ни было возвышенных мотивировок. Напряжение между материалом и стилем придало поэме глубинно игровой характер» (Там же, 133–134). Новаторская интерпретация пушкинской поэмы тем не менее ставит новые вопросы. Если у БР такие глубокие литературные, поэтические корни («высокий» стиль – от Жуковского и Батюшкова, а тематика и фразеология тюремных страданий – от Байрона), то можно предположить существование поэтического прототипа и у самих «разбойников». Иначе придется согласиться с тем, что главный герой и другие персонажи были по каким-то причинам выведены за пределы пушкинской «игры», которая охватывала остальные уровни поэмы.

Обратим внимание на то, что Жуковский – вопреки инерции историко-литературных трактовок – не был писателем исключительно «высоких» тем и сюжетов. В его творчестве широко представлен жанр, который был способен включить «низкий материал», жанр, для самого поэта и его современников довольно значимый. Это баллада, в ее русском варианте фактически изобретенная Жуковским. Среди баллад, написанных им до 1821 года, есть баллады о преступниках и душегубах, тех самых «низких» героях, чьи действия лишены «каких бы то ни было возвышенных мотивировок» (хотя стоит отметить, что балладный сюжет всегда строится на некоем «нарушении закона»). Поэтому нам представляется совершенно оправданным искать «схождения» БР именно с балладами Жуковского.

О балладном субстрате пушкинской поэмы о разбойниках исследователи уже писали, например, Б.В. Томашевский (Томашевский 1953: 183–184; Томашевский 1956:448–449), Н.К. Гудзий (Гудзий 1937:644–645), О.А. Проскурин (ссылаясь на замечания Томашевского, Гудзия и Виноградова: Проскурин 1999:101–102). Все они отметили наиболее явную отсылку к балладам Жуковского, метрическую: один из дошедших ранних набросков поэмы, «МолдХавская песня>», был написан четырехстопным амфибрахием, размером баллад Жуковского «Лесной царь» и «Мщение», уже использованным однажды Пушкиным в «Черной шали». В следующих набросках БР поэт отказался от балладного амфибрахия в пользу более нейтрального размера. Этот отказ можно трактовать как ослабление балладной составляющей в поэме и сближение ее с элегией (ранее Пушкин сходным образом отказался от стилизации разбойничьей песни в задуманной поэме о преступных братьях), именно так мы описали его ранее (см.: Степанищева 2008: 522–523). Но если обратиться к другим ранним балладам Жуковского, принять во внимание не только стихотворный размер, но и другие уровни текста, станет очевидным балладный субстрат БР, ранее не описанный. Он обнаруживается на том же уровне текста, где нашлись «схождения» пушкинской поэмы и байроновско-жуковского «Шильонского узника» – на лексико-фразеологическом и мотивном.

Проскурин отметил в своей статье фразеологические параллели между БР и русским «Шильонским узником», не находящие соответствия ни в оригинале, ни во французском пересказе Амедея Пишо, и привел «мотивные комплексы и словесные формулы», связанные с «поэтикой умирания» (прощальноерукопожатие, хладеющая рука, последние содрогания, потухший взор) и «поэтикой утраты» (сочетание молчания и грусти и формула душа рвалась). Источники этих комплексов и формул исследователь обнаруживает в творчестве Жуковского. Именно Жуковский ввел их в поэтический обиход, они стали как бы «знаками» его поэтики, а «молчание + грусть» приобрело «почти цитатный характер» (Проскурин 2008:138–143). Проскурин привел примеры использования этих мотивов и формул в разных текстах Жуковского: в ранней повести «Марьина роща», романсе «Мальвина», в поздней балладе «Алонзо», в элегиях и песнях разных лет. Однако не меньше их в балладах, причем не поздних, а уже написанных и напечатанных к 1821 году, то есть в тех, которые заведомо были известны Пушкину.

Сначала приведем примеры из мотивно-фразеологического комплекса, относящегося к «поэтике умирания». Описание болезни младшего брата находит соответствие в целом ряде балладных текстов Жуковского:

 
Три дня больной не говорил
И не смыкал очей дремотой,
В четвертый грустною заботой,
Казалось, он исполнен был
 

 
Но безмолвно и уныло
На младенца смотрит он
<…>
Молча, сумрачен душою,
Рыцарь сына лобызал <… >
Рыцарь все молчит, печален
 

(«Адельстан»)

 
Ни полслова ей в ответ:
Он глядит на лунный свет,
Бледен и унылый
<…> друг молчит,
Бледен и унылой
 

(мертвый жених в «Светлане», героиня которой, как уже было отмечено, «молчалива и грустна»)

 
В чертах болезнь, лик бледный, взор унылый
И голос гробовой
 

(«Варвик»)

 
Язык искал, немея, слова;
И глас ее быть слышен перестал
 

(«Баллада, в которой описывается, как одна старушка…»)

 
Он в людстве сумрачен и тих
 

(«Узник»)

 
Лик бледный, слабый глас
 

(«Эльвина и Эдвин»)¹

В дополнение укажем на редко упоминаемую «Балладу» Жуковского и Пушкина. Она была написана для представления шарады в день рождения Е.М. Олениной 2 мая 1819 года. Жуковский написал первую строку и первое слово второй, далее и до конца писал Пушкин. Принадлежащий «балладнику» зачин содержит как раз вышеописанный мотив:

 
Что ты, девица, грустна,
Молча присмирела,
Хоровод забыв одна
В уголку присела?
 

(Пушкин II: 481)

Сочиняя «балладу на случай», Жуковский начал ее, «как говорится, машинально», с формулы, прошедшей жанровую апроприацию (синтаксически и грамматически инвертировав вариант из «Светланы»). Поэтому можно счесть закономерным появление подобного сочетания в пушкинской поэме с балладным субстратом².

Значительное число параллелей обнаруживается и к стиху «Потухший взор изобразил одолевающую муку»:

 
Ах! едва прискорбны очи
Не потухнули от слез
 

(«Людмила»)

 
В закатившихся глазах смерть изобразилась
 

(«Светлана»)

 
Кругом бродил ее потухший взгляд;
<…>
Померкши очи закатились
 

(«Баллада, в которой описывается, как одна старушка…»)

 
Он слышит (взор уже угас)
Их жалобно-стенящий глас
 

(«Ивиковы журавли»)

 
В знак верности он подает ей руку³
И на нее взор томный устремил,
Как сильно вечную разлуку
Сей взор изобразил
 

(«Эльвина и Эдвин»)⁴

Кроме этого можно отметить сильные параллели в балладах именно к «разбойничьим эпизодам» из БР. Ср. описания разбойничьих вылазок и фрагменты из «Людмилы» и «Светланы»:

 
Бывало, только месяц ясный
Взойдет и станет средь небес,
Из подземелия мы в лес
Идем на промысел опасный
<…>
Зимой, бывало, в ночь глухую
Заложим тройку удалую,
Поем и свищем, и стрелой
Летим над снежной глубиной,
<…>
Завидели в харчевне свечи —
Туда! К воротам, и стучим…
 

 
Только месяц поднебесный
Над долиною взойдет,
Лишь полночный час пробьет —
Мы коней своих седлаем,
Темны кельи покидаем
<…>
Скоком, лётом по долинам,
<…>
Вспыхнул в поле огонек
<…>
Кони мчатся по буграм;
Топчут снег глубокий…
<…>
Брезжит в поле огонек;
Виден мирный уголок,
Хижинка под снегом…
Кони борзые быстрей,
Снег взрывая, прямо к ней
Мчатся дружным бегом
 

Если в этом фрагменте БР можно усмотреть «этическую инверсию» балладных мотивов Жуковского, то мотивная параллель между поэмой о двух разбойниках и балладой «Ивиковы журавли» окажется прямой: в лесу двое преступников убивают беззащитную жертву; умирающий стонет и «борется с кончиной»; возмездие настигает убийц не сразу, но неотвратимо. Вряд ли оправданно будет связывать образ младшего брата из БР («наученного убийству» старшим и мучимого совестью) с семантикой имени одного из убийц Ивика у Жуковского – Парфений, (т. е. «невинный», слишком странный для случайного выбор имени такому персонажу). Однако можно отметить мотивную параллель: «и хладно внемлет скорби глас» в балладе и «Кому смешно детей стенанье, / Кто не прощает, не щадит, / Кого убийство веселит» в БР.

Описание разбойничьего стана находит неожиданный отклик в описании зрителей на состязании певцов (заметим тут же ситуативное сходство – в обоих текстах пестрая публика становится свидетелем саморазоблачения преступного героя):

 
Какая смесь одежд и лиц,
Племен, наречий, состояний!
Из хат, из келий, из темниц
Они стеклися для стяжаний!
<…>
Меж ними зрится и беглец
С брегов таинственного Дона,
И в черных локонах Еврей,
И дикие сыны степей,
Калмык, Башкирец безобразный…
<…>
Затихло все…
<…>
Умолкли все – их занимает
Пришельца нового рассказ,
И все кругом его внимает…
 

 
И кто сочтет разноплеменных,
Сим торжеством соединенных?
Пришли отвсюду: от Афин,
От древней Спарты, от Микин,
С пределов Азии далекой,
С Эгейских вод, с Фракийских гор…
И сели в тишине глубокой,
И тихо выступает хор.
 

При сравнении БР с балладой «Варвик» мы также обнаружим ряд близких мотивов (не дающий, впрочем, повода сблизить сюжеты): герои – братья, старший виновен в смерти младшего (в балладе прямо, в поэме косвенно), смерть связана с водой, губителя преследуют мучительные видения, крик жертвы. Ср. также: «В руках его мертвец: Эдвинов труп, холодный, недвижимый» – ср. «Над хладным телом я остался».

Справедливости ради нужно отметить, что видения, галлюцинации разного рода преследуют почти всех романтических злодеев. Но добавим еще одного мучимого явлениями кровавой тени убийцу – «генерала», супруга Алины из баллады «Алина и Альсим»; а также страдающего грешника из «Громобоя», ср.:

 
Пред ним толпились привиденья
<…>
И дико взгляд его сверкал,
Стояли волосы горою,
 
 
И весь как лист он трепетал. <…>
Так проводил я дни и ночи,
Не мог минуты отдохнуть,
И сна не знали наши очи
 

(Пушкин IV: 149)

 
И у возглавия сидит
Над ним призрак унылый.
<…>
Брада до чресл, власы горой,
 
 
Взор дикий, впалы очи,
Вопил от муки Громобой
С утра до поздней ночи…
 

(Жуковский III: 96–97)

Лексическая и мотивная близость в описании кошмаров вполне очевидны.

Как мы старались показать, многие из баллад Жуковского, известных Пушкину к моменту работы над поэмой, содержат мотивы, важные для фабулы БР (зачастую взаимосвязанные): преступление, воздаяние за него, мучительная тень/видение как симптом вечного раскаяния; облик умирающего героя (потухшие глаза, бледность, молчание/слабый голос, мрачность + тихость). В БР Пушкин действительно сошелся с Жуковским, но не потому, что знал его перевод или так же передал французский пересказ Байрона в русских стихах, как Жуковский переложил английский оригинал. «Нечаянное схождение» относилось к другому: при создании БР Пушкин использовал балладный стиль Жуковского. Старший поэт своеобразно развил «разбойничью» тему: он в своем, очень узнаваемом элегическом регистре писал баллады о преступниках (именно поэтому Пушкин говорил о «прелестных элегиях первой части Спящих дев» – а в ней представлена судьба злодея и душегуба Громобоя). Предположительно, в маркированном сопряжении темы и поэтического модуса Пушкин увидел сходство с Байроном, и свою поэму о страдающем преступнике – поэму байроновского типа – построил на игре с творческой манерой автора, который мог быть «русским Байроном», но, насколько знал сочинитель БР, им не был. И «нечаянное схождение», обнаружившееся почти сразу по написании «отрывка», потребовало объяснений, едва ли не оправданий, именно потому, что Жуковский неожиданно «русским Байроном» стал – «перевыразил», по словам Пушкина.

Если смотреть на БР под таким углом, появляется объяснение и для пушкинской оценки поэмы, и для авторской легенды о ней, и для отсроченной публикации, и для реплики в письме к Вяземскому.