Текст книги "История литературы. Поэтика. Кино: Сборник в честь Мариэтты Омаровны Чудаковой"

Ахматова и Зелинский изредка встречались. См., например, ее устный рассказ, «пластинку» со свойственными этому жанру хронологическими сдвигами и преувеличениями: «Однажды она была в Переделкине и встретилась на улице с критиком Зелинским, который попросил ее на минуту свернуть к его даче посмотреть на сына. „К калитке подошла молодая женщина с годовалым ангелом на руках: голубые глаза, золотые кудри и все прочее. Через двадцать лет, на улице в Ташкенте, Зелинский попросил на минуту свернуть к его дому посмотреть на сына. Было неудобно напоминать, что я с ним уже знакома. К калитке подошла молодая женщина с годовалым ангелом на руках: голубые глаза, золотые кудри. И женщина, и ангел были новые, но все вместе походило на дурной сон“»

(Найман А.Г. Рассказы о Анне Ахматовой. М., 1999. С. 235). По поводу этой истории сын К.Л. Зелинского Владимир Корнелиевич писал нам в 2011 г.: «.. тут оказались (по моему предположению) переплетены не два, а целых три эпизода с участием не двух, а трех„ангелов“. Думаю, что вины Наймана здесь нет никакой, вся „байка“, как Вы говорите, состоит из одних сдвигов в памяти Анны Андреевны. Во-первых, мой старший покойный брат Кай, родившийся в 1923 году в Петрограде, никогда в Переделкине не жил, как не жил там в те годы и мой отец, я вообще не уверен, что оно существовало в те годы в качестве писательского поселка. Во-вторых, я, родившийся через 20 лет в Ташкенте (в 8 месяцев меня увезли в Москву, и я с тех пор там никогда не был), ни тогда, ни потом не имел ни голубых глаз, ни золотых кудрей, что подтверждается фотографиями. Но их имел и отчасти продолжает иметь мой младший брат Александр, родившийся в 1949 году, он и провел свое детство в Переделкине (если быть точным, в Мичуринце), и, видимо, именно на него пригласил мой отец посмотреть Анну Андреевну, которая, вероятно, прогуливалась по нашему поселку (или посещала кого-то, возможно, Маргариту Алигер, которая была нашей соседкой), от Переделкина до Мичуринца приблизительно] 1,5 километра. Но проблема в том, что поселок наш возник только в 1954 году, когда мой брат уже был не совсем ангелом (ок[оло] 5 лет). Но вообще вся эта история очень в духе моего отца, хотя и все детали не сходятся. <…> Помню, что отец говорил, что сборник издан по его инициативе и что он как-то помог прожить А.А. в ташкентской эвакуации. Поскольку имя редактора было напечатано довольно крупным шрифтом, то А. А., встретив однажды на улице моего отца, сказала ему, смеясь: „Так кто же написал стихи, Зелинский или Ахматова?“».

18 августа 1943 года К.Л. Зелинский писал Ахматовой уже из Москвы: «Фадеев меня спрашивал о Вас и сказал, что если что понадобится с его стороны (пропуск) – он это сделает тотчас» (ЧерныхВ.А. Летопись жизни и творчества Анны Ахматовой, 1889–1966. М., 2008. С. 370).

В 1946 году он писал в обзорной статье (возможно, для заграницы): «… в подлинном единодушии советских поэтов, от Симонова до Пастернака, от Суркова до Ахматовой, от Жарова до Сельвинского, нашедших многообразный, но общий язык любви к нашей Родине, ненависти к немецким захватчикам <…> Война разбудила [и „спящую красавицу“ русской поэзии,] способствовала разрешению затянувшегося на четверть века творческого кризиса Анны Ахматовой. Мы в ее строфах [хрустальной чистоты] узнали не только прежнего мастера, но увидели патриота нашей советской Родины, глубоко взволнованного бедой, обрушившейся на родной народ, услышали новый голос поэта, восхищенного и преклоняющегося перед подвигами и страданиями советского человека. В 1945 году и в „Знамени“, и в ленинградских журналах опубликовала новый цикл стихов, самый лаконизм которых, скупая немногословность только подчеркивают сосредоточенность и возвышенность чувств поэта. Вспомним хотя бы „Мужество“, опубликованное в свое время в „Правде“. Или, вот стихотворение Ахматовой, в котором удивительно передано и благодарность к стране, приютившей поэта в дни эвакуации, и точно идущие оттуда и лиризм юга, и благословение самой жизни:

 
Все опять возвратится ко мне:
Раскаленная ночь и томленье
(Словно Азия бредит во сне),
Халимы соловьиное пенье,
И библейских нарциссов цветенье,
И незримое благословенье
 

Ветерком шелестнет по стране» (Зелинский К. Лирические стихи в 1945 году (варианты), у марта 1946 г. Машинопись с правкой: РГАЛИ. Ф. 1604. On. 1. Ед. хр. 64. Л. з, 9). Не увидевший света этот обзор тем не менее был вменен ему в вину по месту работы после августовского постановления ЦК – см. резюме доклада замдиректора ИМЛИ В.Я. Кирпотина и прений по нему: «Резкой критике подверглись работы старшего научного сотрудника К.Л. Зелинского, который на научных сессиях в стенах Института и в своих статьях в журналах пропагандировал безыдейную лирику А. Ахматовой, противопоставлял субъективную, оторванную от нашей советской действительности поэзию Б. Пастернака творчеству ведущих советских поэтов, поэзии Маяковского. К.Л. Зелинский утверждал, что теперь уже не нужно бороться за боевую партийную поэзию, поэзию – слугу народа, и предоставлял таким образом свободу аполитичной, слащавой, демобилизующей лирике» (Обсуждение постановления ЦК ВКП(б) о журналах «Звезда» и «Ленинград» // Известия АН СССР. Отделение литературы и языка. 1946. Т. V. Вып. 6. С. 522). Ср.: «Партийное постановление имело главным объектом критики Ахматову и Зощенко и впрямую не касалось Пастернака, но уже в первых числах сентября А. Фадеев обрушился на него с обвинениями в отрыве от народа. К нему приходили добрые знакомые Владимир Луговской и Корнелий Зелинский с советом выступить в печати с критикой Ахматовой, чтобы отвести от себя удар, но он решительно отказался от этого. Он отвечал, что никоим образом не может этого сделать, что это исключено:

– Анна Андреевна, – мой друг, и она как будто неплохо ко мне относится.

– Но ведь и ваши стихи тоже непонятны народу.

– Да-да! – радостно подтвердил он. – Мне еще об этом ваш Троцкий говорил!

Упоминание этого имени как ветром сдуло литературных наставников» (ПастернакЕ. Хроника прошедших лет // Знамя.2008.№ 12. С. 136–137).

Повод для беглого упоминания Ахматовой в печати появился у К. Зелинского по выходе первого из альманахов «День поэзии», когда он заодно намекал на неподсудность преуспевавших в сталинскую эпоху: «…поэзия тогда в полете, когда она на крыльях музыки и политики. Пусть это слово – политика – иным покажется слишком резким и прямолинейным в применении к поэзии. <… >

Хорошо и то, что здесь зазвучали рядом, в общем демократическом соседстве голоса Суркова и Ахматовой, Грибачева и Мартынова, начинающих и поэтов, пишущих уже почти полвека, как Асеев, Сельвинский…

Все это стало возможным в тех новых условиях широкой демократизации литературно-общественных отношений после XX съезда КПСС, когда как бы заново зазвучали слова поэта – твори, выдумывай, пробуй! <…>

Вл. Луговской верно сказал в своем стихотворении „В сельской школе“, напечатанном в „Новом мире“, стихотворении, прекрасном своей нерастраченною верой в великие идеалы коммунизма, верой в силу новых поколений, в наш завтрашний день, который сотрет печальное в нашем прошлом:

 
Мы
о многом
в пустые литавры
стучали,
Мы о многом
так трудно
и долго
молчали.
 

Во всякой музыке нужен такт. Вот почему в лирике так режет слух его грубое нарушение. В стихотворении Б. Пастернака „Рассвет“ в иносказательных образах идет речь о ком-то, о ком „долго-долго… ни слуху не было, ни духу“; и вот теперь, через много лет, этот голос снова встревожил поэта. Какое же чувство вызвало у поэта возвращение его друга к жизни, пусть и посмертное?

 
Мне к людям хочется, в толпу,
В их утреннее оживленье.
Я все готов разнесть в щепу
И всех поставить на колени.
 

Как-то делается не по себе от такого странного жеста тонкого лирического поэта: все разнесть в щепу и всех поставить на колени. А чем же все тут виноваты? И за что нас ставить на колени перед поэтом?» (Зелинский К. Поэзия и чувство современности (По поводу сборника «День поэзии») // Литературная газета. 1957. 5 января).

31 октября 1958 года Зелинский ретиво выступал на собрании писателей, осуждавшем роман «Доктор Живаго», говорил про «всю эту мерзость, дурно пахнущую», про человека, «который держит нож за пазухой» и проч. Ср. запись от 4 декабря 1958 года: «Виктор Влад<имирович> Виноградов сказал Тамаре Владимир<овне Ивановой>, что Корнелий Зелинский подал донос на Кому Иванова, где утверждает, будто дом Всеволода Иванова – это гнездо контрреволюции. В своем доносе он ссылается на Федина и Суркова. Вся эта кляуза опять-таки связана с делом Пастернака: Кома месяца 3 назад не подал руки Зелинскому и при этом громко сказал: вы написали подлую статью о Пастернаке. Зелинский сообщил об этом на собрании писателей, публично. И кроме того – написал донос. Странный человек! Когда П<астернак> был болен, Зел<инский> звонил ко мне: „Скажите, ради бога, как здоровье Бори?“ „Я Борю очень люблю и считаю великим поэтом“ и т. д.» (Чуковский К.И. Дневник, 1930–1969. М., 1994. С. 276).

Спустя три года его очередная обзорная статья была разрешена Главлитом для публикации за рубежом (то, что она попала в распоряжение числимого в «цинично антисоветских» журнала «Сёрвей», по-видимому, прервало ее шествие по европейской печати). В этой статье содержались неожиданные для советского критика формулировки: «В русской поэзии накануне социалистической революции господствующее положение занимали символисты во главе с Брюсовым и Блоком. И акмеисты во главе с Гумилевым. <… > Против был глава акмеистов Николай Гумилев, певец русской экспансии, заставляющий вспомнить Киплинга. Это мастер чеканных строк, в которых искрится жизнь, как хмель в бокале вина. Но Гумилев, в отличие от символистов, резко отвернулся от народа в эти годы революционной грозы. Более того, прекрасный поэт, он стал участником контрреволюционного заговора, и как Шенье заплатил жизнью за это. <… > Несомненно, самыми крупными фигурами того лагеря поэтов, кто стремился поставить себя вне политики, вне интересов государства и революции, были Анна Ахматова и Борис Пастернак. Анна Ахматова – поэт классических традиций. Ее стих изыскан, прозрачен. В ее определениях и эпитетах есть ощущение весомости вещей. Это было характерно и для других поэтов акмеистического направления. Это было свойственно даже Осипу Мандельштаму, в „священном бормотании“ которого, соединяющем мифологические образы и реальные чувства сегодняшних людей, также чувствовался порядок и строгость стиха. Ахматова обращена во внутренний мир женщины старого Петербурга. Естественно, что советская критика увидела в келье поэта своего рода символ старого узкого мира. Но Ахматова сумела пойти дальше. Чувство родины, патриотическая тема зазвучала у Ахматовой в годы Отечественной войны против германских фашистов. И это как-то заново связало Ахматову со всей советской поэзией. Анна Ахматова, при том, что упреки ей адресуемые – в некоторой суженности ее горизонта, не лишены основания, на мой взгляд, – была и остается такой страницей в истории русской поэзии, без которой она была бы беднее.

Удивителен Пастернак. Несчастная история с его антисоветским (к тому же художественно неудачным) романом „Доктор Живаго“ на время сделала имя поэта какой-то картой в игре нервов, в холодной войне. Но эта история не заслоняет для меня того неоспоримого факта, что Пастернак – одно из замечательных явлений утонченной и индивидуалистической поэзии уже уходящего в прошлое „века эстетизма“. <… > Если Ахматова – это тишина, это созерцательность, это позванивание хрусталя, то Пастернак – это всегда обвал образов, бурное соединение несоединимого. „Я и непечатным словом не побрезговал бы“, – говорит поэт в одном из стихотворений 1917 года. <…> После XX съезда партии (февраль 1956 г.) очень многое в развитии Советского Союза и в экономическом, и в научно-техническом, и духовном смысле приобрело характер чрезвычайно убыстренный, поистине революционный характер. Одним из выражений этого революционного роста является жажда дерзаний, жажда творческой свободы. Одни из молодежи едут на целину, другие устремляются в космос, третьи – в поэзию, средствами которой ищут обнять весь этот процесс, весь этот торопливый бег времени. Пусть это еще не всегда выглядит зрело, точно, законченно (как у Евтушенко), но это знамение нового. Или, как сказал Николай Гумилев: „Кричит наш дух, изнемогает плоть, рождая орган для шестого чувства“» (ZelinskiK. Russian Poetry Today// Survey. Eondon,1962. № 40. P. 51, 53–54; русский текст: РГАЛИ. Ф. 631. On. 26. Ед. хр. 3573. Л. 1, 6–7, 26; в заключении – цитата из стихотворения Гумилева «Шестое чувство»). Ср. письмо Г.П. Струве к Б.А. Филиппову от 10 февраля 1962 года.: «Я не удивлюсь, если вскоре в Сов<етском> Союзе будет объявлено о выходе „Избранного“ Гумилева. В одном английском журнале напечатана авансом любопытная и симптоматичная статья Корнелия Зелинского (экс-конструктивиста). <…> Едва ли не на первое место выдвинуты такие поэты, как Ахматова, Пастернак, Мандельштам, Цветаева. При этом о судьбе трех последних скромно умалчивается» (Библиотека Бейнеке Йельского университета, Нью-Хейвен; сообщено А.А. Долининым). Отклик на сопоставление Гумилева с Андре Шенье см. в статье Струве: «Скрытый смысл [этой фразы] в том, что нет причин не возвращать Гумилева в литературную жизнь» (Struve G. The Aesthetic Function in Russian Eiterature // Slavic Review. 1962. Vol. 21. № 3. P. 424). Ср. о «многозначительном абзаце» о Гумилеве (Струве Г. Дневник читателя // Русская мысль. 1962.31 марта).

В английском журнале публикация статьи была предварена врезкой, подписанной «G. К.» (Георгий Катков?), в которой, в частности, замечалось: «Вероятно, эрозия воинственной концепции, выдвинутой Ждановым в 1946 году, зашла так далеко, что исходная точка зрения Зелинского может сейчас не вызвать даже изумленного вздымания бровей, не говоря уже о лязге тюремной двери, к которому она привела бы пятнадцать лет назад. Ибо, согласно Зелинскому, советская поэзия есть не разрыв с русской традицией девятнадцатого – начала двадцатого века, а наоборот часть той самой поэзии, к которой принадлежат Пушкин, Некрасов, Ахматова (и как мы сейчас узнаем, впервые из советских источников, даже Гумилев). <…> Его признание технического совершенства поэтических достижений Гумилева в сочетании с упоминанием о казни поэта, похожей на казнь Андре Шенье, удивит советского читателя, даже после того, как „Правда“, нарушив традиционное молчание о „контрреволюционном поэте“, назвала это имя в связи с полетом космической ракеты на Венеру. Его признание, что без стихов Анны Ахматовой советская поэзия была бы беднее, не взирающее на резкую критику, которой ее подверг Жданов, не удивит никого в Советском Союзе теперь, когда ее стихи появились в массовых изданиях. Но вряд ли то же относится к предъявлению ее как представителя современной советской поэзии наряду с еще более проблематичной личностью, с Борисом Пастернаком. <… > И тем не менее есть во всем этом нота фальши, ибо Зелинский провозглашает эти часто бесспорные, хоть не всегда оригинальные мысли, как если бы они были общепризнанными и общепринятыми в его стране. <… > Следует усомниться в его искренности, коль скоро он избегает упоминать о самоубийствах Есенина, Маяковского и Цветаевой, о смерти Мандельштама в концлагере, о трагическом конце жизни Пастернака, о бессчетных страданиях Ахматовой, если назвать только некоторых поэтов из тех, о ком он говорит. Он совершенно прав, утверждая, что они никогда не стремились укрыться в башне из слоновой кости, но именно это их желание быть ближе к жизни и отстоять свою независимость от„партийности“ было причиной их личных несчастий и основой многого трагического в сложной истории современной русской поэзии» (речь идет о статье И. Шкловского в «Известиях», а не в «Правде»; советского читателя ничто не удивило, потому что статья К. Зелинского в СССР напечатана не была). Во время работы над этой статьей Зелинский написал 13 июня 1961 года письмо к Ахматовой, в котором говорилось: «Не знаю, как к Вам обратиться, Анна Андреевна, потому что Вы уже нечто большее, чем просто человек или поэт. Нельзя же обратиться к скрипке Страдивариуса, к Новгородской звоннице или к струнам души человеческой „дорогие“ или „глубокоуважаемые“. Так и Вы в моем представлении стали не поэтом и человеком просто, а как бы звучащим сердцем, инструментом самой поэзии. На днях я с наслаждением прочитал Ваш томик избранных стихов, вышедший в „Библиотеке советской поэзии“. Я наслаждался прозрачной звонкостью стиха и незащищенной человечностью. Ведь поэт, раскрывающий себя, тем самым становится беззащитным. В этой книге стихи собраны за полвека. И какие полвека! Ваша Россия это и моя Россия, потрясенная невиданными бурями. В эти полвека прошла и вся моя сознательная жизнь. Я видел то, что видели и Вы, и переживал то, что переживали и Вы. Мне иногда кажется, что я прожил несколько жизней за это время. И не знаю, какие из этих жизней были правильные или неправильные? И нужно ли задаваться таким вопросом? Но вот сейчас, прочитав и пережив Ваши стихи, я с новой силой ощутил значенье „священного ремесла поэта“. В классических гранях Вашего стиха человек не стал историей. Не стал мрамором или бронзой. Вы не только мое или наше Вчера. Вы и наше Сегодня, да и Завтра тоже. Я уверен, что молодежь, которая будет читать Вашу книжку, будет воспринимать ее как нечто им нужное, подобно хлебу. Каждому нужно чувствовать силу слова и видеть его прозрачность, каждому нужно понимать любовь, природу, человека. Долгое время у нас господствовало догматическое противопоставление „гражданской лирики“ и „чистой лирики“, но чем глубже будет утверждаться новое общество, чем ближе мы будем к коммунизму, тем ощутимее будет потребность в многосторонности душевной жизни. Гипертрофия политики – в ее узком „рапповском“ понимании – окончится. И люди, особенно, молодежь, будут повсюду искать себе поэтическое „оборудование“ души.

В 30-х годах к нам заново возвратились Пушкин, Лермонтов, Тютчев. В 60-х годах к нам по-новому возвратятся Ахматова, Пастернак, Заболоцкий.

Вы сегодняшняя, Анна Андреевна.

Поверьте мне Вы не История. И спасибо Вам за эту радость, которую я испытал над страницами Вашей книги. Радость эстетическую и человеческую. Ваш К. Зелинский» (ОР РНБ. Ф. 1073. № 821). Ср. слова Ахматовой об этом письме: «Для истории. Забрасывает его на всякий случай в мой архив. Донельзя комплиментарное. И – на всякий случай – о коммунизме» (Озеров Л.А. Дверь в мастерскую. Париж; М.; Нью-Йорк, 1996. С. 103; см.: Глёкин Г. Встречи с Ахматовой (Из дневниковых записей 1959–1966 годов) // Вопросы литературы. 1997. № 2. С. 310; Чуковская Л.К. Записки об Анне Ахматовой. Т. 2: 1952–1962. С. 470). «Коммунизм» попал в это письмо как отходы от статьи на заграницу, которая завершалась аккордом, воплощающим квинтэссенцию «шестидесятых годов»: «Везде блестят искры электросварки и растут конструкции новых заводов и зданий. Во всех концах страны гудят провода. Над домнами поднимается розовое пламя, а в степях шелестит пшеница. Утром, когда на Востоке занимается солнце, мы слышим шум тысяч крыльев. Это крылья поэзии. Они поднимаются в небо лететь навстречу тому, что мы, советские люди, называем своим Завтра. Навстречу коммунизму!»

Зелинский, по-видимому, отдавал себе отчет в характере своей демонизированной репутации в литературных кругах – «Поддержав все постановления партии и правительства, выступив устно и письменно против всех подлинно или мнимо виновных перед советской властью, изменив всем, кому можно или нужно было изменить, Корнелий Люцианович благополучно завершил свою литературную и физическую жизнь…» (СтрижВ. [Прицкер Е.Д.] Предисловие к публикации очерка К. Зелинского «В июне 1954 года» // Минувшее: Исторический альманах. Париж, 1988. [Вып.] 5. С. 61), – приведшей к настороженному отношению коллег в период некоторой либерализации, и обращался к писательскому руководству в 1961 году: «За 40 лет своей работы в литературе я никогда ни на кого не доносил, и на моей совести нет не только ни одной человеческой жизни, но и ни одной исковерканной судьбы», – а затем в 1963 году: «Разве я был агентом Берия, когда выполнял партийное поручение?» (Огрызко В. Сами просрали // Литературная Россия. 2011.19 августа). «Увы, мне более близко, – писал он в 1960 году, – настроение пушкинского „Воспоминания“ с его беспощадными словами:

И с отвращением читая жизнь мою,

Я трепещу и проклинаю… и т. д.» (Зелинский К. В изменяющемся мире: Портреты, очерки, эссе. М., 1969. С. 256).

Ожидаемую отписку об Ахматовой находим в его обзоре раннего периода советской литературы: «Да, многие были ошеломлены революционной грозой. <… > Анна Ахматова писала: „Все расхищено, предано, продано“» (Зелинский К. На рубеже двух эпох: Литературные встречи, 1917–1920 / 2-е изд. М., 1962. С. 145). Компрометирующая цитата извлечена из его рукописи лета 1942 года «Литературная жизнь советской эпохи 1917–1941» (РГАЛИ. Ф. 1604. On. 1. Ед. хр. 51. Л. 9; там же сообщалось, что иные «докатились и до прямого участия в военных заговорах против советской власти, как, например, поэт Н. Гумилев, принявший участие в заговоре проф. Таганцева»).

Ср. также его письмо от 19 января 1964 года: «Глубокоуважаемая Анна Андреевна! Собирался Вам писать в Ленинград, но узнал, что Вы в Москве. Представился случай передать Вам письмо через А.П. Квятковского.

Готовится сборник воспоминаний (и просто впечатлений) о Сергее Есенине. Будет издаваться в „Московском рабочем“. Я один из составителей. Прошу Вас что-либо написать о Есенине. Хоть несколько фраз. Просто впечатления. А, может быть, Вы и знавали его?

Не отказывайтесь. Черкните мне по адресу <…>. Желаю Вам всего доброго (стихов) и прежде всего здоровья. К. Зелинский. P. S. Между прочим будет отзыв и Пастернака (из его автобиографии)» (копия: РГАЛИ. Ф. 1604. On. 1. Ед. хр. 213). Ср. разговор с Чуковской осенью 1965-го: «Вы заметили, – спросила она, – кто именно во все горло чествует нынче Есенина?.. Зелинский, Сергей Васильев, Куняев, Прокофьев…» (Чуковская Л.К. Записки об Анне Ахматовой. Т. 3:1963–1966. С. 299).

Предположение о том, что он автор донесения в НКВД в августе 1936 года о разговоре с Пастернаком, см.: Громова Н. Распад: Судьба советского критика, 40-50-е годы. М., 2009. С. 147–158. См. о нем также: Громова Н. Узел. Поэты: дружбы и разрывы: Из литературного быта конца 20-х – 30-х годов. М., 2006. С. 104–106.