Текст книги "История литературы. Поэтика. Кино: Сборник в честь Мариэтты Омаровны Чудаковой"

До конца войны оставалось более трех месяцев. На Западе власовские издания продолжали выходить до середины апреля. На территории СССР последний номер газеты «За Родину» (комбинация одноименных дновской и рижской газеты), называвшей себя «Орган уполномоченного К.О.Н.Р. на Курляндском фронте», вышел под редакцией известного в эмиграции поэта и публициста Л. Львова в Виндаве (Вентспилсе) 7 мая 1945 года. Отдельные номера этих газет последнего призыва нам попадались, но знакомые лица в них не встречались.

Упомянутый выше устный источник свидетельствовал, что в 1945 году, в конце войны, оказавшись на территории, занятой войсками США (Мариенбад), отец и сын Александровы, опасаясь выдачи в СССР, в беженстве своем, в сношениях с американскими службами, ведавшими будущими «перемещенными лицами», стремились к общению с офицерами семитской внешности, подчеркивая при этом свое еврейское происхождение. Так что же, Р.Н. Александров и его отец числили в своем роду евреев? Отметим еще девичью фамилию матери Р. Александрова – Ардашева (Мария Васильевна)⁴². Наличие Ардашевых в роду Р. Александрова, намек на еврейскую линию – позволяют ли эти детали поставить вопрос о возможном родстве Р. Александрова с В.И.Ульяновым (Лениным), чьи двоюродные братья по матери (еврейская линия Бланков) – Ардашевы, а имена в роду Ардашевых: Мария, Александр, Дмитрий – числятся и в ономастиконе Ульяновых. Впрочем, эти имена – одни из самых распространенных в России, фамилия – Ардашевы – весьма и весьма частая на Волге, Урале и Зауралье; да и имя «Василий» (см. отчество матери Р. Александрова) не отмечено среди известных нам Ардашевых – родственников В.И. Ульянова. Нет, тропинок от Р. Александрова к В. Ульянову что-то не видать. В университетской анкете Р. Александрова в графу «национальность» вписано «русский».

Напомним, что книга размышлений Р.Н. Александрова «Письма к неизвестному другу» была издана посмертно, в 1951 году. В 1947 году Р.Н. Александров покончил с собой. Мотивы? Е. Романов о смерти своего товарища по НТС держится партийных позиций: «Думаю, что победа сталинизма была причиной его смерти»⁴³. По устным сведениям, причина самоубийства – несчастная любовь. Бывает…

Судьба Николая Александровича Александрова нам неизвестна.

В материалах Центрального архива Министерства обороны, представленных в «Обобщенном банке данных <… > о защитниках Отечества, погибших и пропавших без вести в период Великой Отечественной войны и послевоенный период», находим: Ростислав Александров, 1911 года рождения (Ленинград), похоронен в г. Отиллен (Германия), Восточное кладбище собора Св. Отиллена. Ряд Е. № 16⁴⁴.

В эпилоге позволим себе привести уже известное по сборнику «Петербург в поэзии русской эмиграции» стихотворение «Петроград»» и несколько других стихотворений за подписью Р. Русланова.

– НИКАК НЕ ПОНЯТЬ, КОГДА, ПО КАКУЮ СТОРОНУ КАКОГО ФРОНТА НАПИСАНЫ И ОПУБЛИКОВАНЫ ЭТИ «ВЕДУТЫ».

– НУ КАК ЖЕ, ЛИТЕРАТУРНАЯ ТРАДИЦИЯ ОБЯЗЫВАЕТ, ТУТ НЕ ДО ВРЕМЕН И СТОРОН.

– А ЦЕНЗОР НА ЧТО?

– СПЛОХОВАЛ. ИЛИ СПИСАЛ НА UBERLIEFERUNG.

ПЕТРОГРАД

 
Он строг и горд, великий град Петра
Его воспела пушкинская лира,
Когда сияли бледные утра
Над строгою державностью ампира.
 
 
Здесь Медный всадник руку распростер,
Зовет врагов для праведного спора;
И пламенеет солнечный костер
На льдах Невы и куполе собора.
 
 
Туман стоит в лагунах площадей.
Морозный пар в себя вбирает Невский.
И кажется, среди толпы людей
Сейчас мелькнет в шинели Достоевский.
 
 
Здесь блоковские встали вечера,
Когда луна багрова, точно рана.
И стынут в трех кафтанах кучера
На Островах, у входа ресторана.
 
 
Но сквозь виденья миновавших лет,
Превозмогая заговор традиций,
Как в чумный год, горит лиловый свет
Над грешной осажденною столицей.
 
 
Здесь нет людей, здесь тени гонят страх,
Хотя театры не хотят закрыться.
Фанера в окнах, и в слепых домах
Лишь хрип и стон, да смертный пот на лицах.
 
 
Убийства здесь вершат из-за куска,
На белом снеге черной крови пятна;
В глазах отцов предсмертная тоска
О детях, не вернувшихся обратно.
 
 
Так жизнь нагая – грязна и проста.
Не замечают дней и канонады:
Хоть густо у Дворцового моста
Ложатся в ряд каленые снаряды.
 
 
А наверху преступно ясен свет,
И кровь зари стекает по аллеям,
И сумасшедший наступает бред
На страшный город, ставший мавзолеем.
 
 
И ничего нельзя переменить,
Отбив осаду и зарывши мертвых;
Оборвалась завещанная нить
В тех улицах, над кладбищем простертых.
 
 
Осквернены музеи и дворцы,
Все, чем жила и вера и отрада;
И навсегда застыли мертвецы
В ночной тиши на стогнах Ленинграда.
 

ИЗ ЦИКЛА «ПЕТРОГРАД»

 
Забыты все успехи и обиды,
Но город свой забвенью не предашь.
Седые стерегут кариатиды
Мне с детских лет знакомый Эрмитаж.
 
 
Пускай внесли года свою поправку,
И лиц родных, быть может, не найду,
Но Пушкинскую Зимнюю Канавку
Я отыщу в экстазе и бреду.
 
 
И на рассвете северного лета,
Когда у сердца отнята броня,
Увижу всадника, по воле Фальконета
Взнуздавшего строптивого коня.
 
 
Годов пустых разорвана завеса
Над городом страданий и побед,
Хоть каждый час глухая тень Дантеса
В упор наводит черный пистолет.
 
 
Здесь каждый дом – истории пример.
Еще живет обрывок разговора
В «Зеленой лампе», – окна прямо в сквер,
Где купола Никольского собора.
 
 
И вид на площадь. Медный Глинка – страж
Консерватории, где музыка рыдала.
А дальше грузный Флотский Экипаж
В голландском вкусе у воды канала.
 
 
Как весь ансамбль величественно прост!
Здесь мы росли, ему вверяли пени.
И помнит старый Поцелуев мост
Две у решетки слившиеся тени.
 
 
Года прошли. Мы средь чужих огней,
Стремится жизнь в неведомое «завтра»,
Но места нет на свете нам родней,
Чем площадь у Мариинского театра.
 

* * *

 
Сверкает Невский, мост Аничков,
Четыре группы по углам, —
К ним благородная привычка
Дороже старых эпиграмм.
 
 
Снег или дождь, какое дело?
Глазеет день иль дремлет ночь?
Конь вороной стремится смело
Юдоль земную превозмочь.
 
 
От лихачей истошных криков,
От суеты и от звонков —
Он голову закинул дико,
Сверкая бронзою подков.
 
 
А человек, припав на камень,
Быть может, жизнь свою губя,
Упорно этот черный пламень
Не отпускает от себя.
 
 
Кругом толпа шумит беспечно,
Чредой рождений и могил, —
Но мука в бронзе длится вечно,
И конь удила закусил.
 

ДВОРЦОВАЯ ПЛОЩАДЬ

 
Пустыня площади захватывает дух.
На стебель Александровской колонны
Слетает снега лебединый пух
И грозен ангел с книгой непреклонной.
 
 
Здесь навсегда застыл державный мир,
Объятый клешнями чудовищного краба.
И желтый александровский ампир
Простерт кругом от строгой арки штаба.
 
 
Какою гордостью охвачены сердца,
Что там, на Невском, были просто ватой,
Перед фасадом Зимнего Дворца,
Увенчанного вереницей статуй.
 

ЦАРСКОЕ СЕЛО

 
Где Расстрелли пышностью барокко
Край отметил, хмурый и скупой,
Вырос он, как будто волей рока,
С южною курчавой головой.
 
 
Обходя знакомые куртины
С томиком Парни иль Мильвуа.
Думал он о днях Екатерины
И в стихи слагалися слова.
 
 
С Пушкиным здесь связан камень каждый!
Дева, уронившая кувшин,
Как ему, нам утоляла жажду,
Вняв журчанью шепчущих вершин.
 
 
Здесь о нем мечталося поэтам…
Вперебой ахматовским стихам,
Его Муза несказанным светом
Опускалась к этим берегам.
 
 
Вместе с ним бродили мы по парку,
По дорожкам с нимфами в конце.
Солнце клумбы целовало жарко
Золото играло во дворце.
 
 
И, казалось, говорить не смеем —
Так прекрасно Царское Село
По знакомым пушкинским аллеям
Эхо неумолкшее вело.
 
 
А теперь отбиты эти руки
Там, в саду, у мраморной жены.
И дубы, застывшие от муки,
Срублены, убиты, сожжены.
 
 
Тот дворец, сиявший нам когда-то,
Изъязвлен снарядами кругом.
Все, что было дорого и свято,
То война крушила напролом.
 
 
Ничего от драгоценной ткани,
Только воды озера чисты.
И летят во мглу воспоминаний
Кленов позлащенные листы.
 
 
Тепел воздух в переливах мглистых,
Брошено у берега весло.
И сухие акты пушкинистов
Отпевают Царское Село.
 

ПАМЯТИ ГРИБОЕДОВА

 
Как у Полтавы рать бегущих шведов,
Злой пошлости развеяна чума,
Когда стихами «Горя от ума»
Заговорил в России Грибоедов.
 
 
Мир пестрых фраков, сплетен и обедов,
Где все вершит протекция-кума,
Так эпиграмм нетощая сума
Отметила повадки наших дедов.
 
 
Герои эти чопорны иль грубы,
Но эпиграммы умеряют гнев.
Молчалины-лакеи, Скалозубы,
 
 
В сатире и они почти что любы,
А Чацкий задохнулся, побледнев,
И Софья до крови кусает губы.
 

¹ См .-.Деспотули Влад. Десятый год издания // Новое слово. 1942. № 1. 4 января. По другим сведениям, к середине 1943 г. тираж газеты – ок. 50 000 (см.: Hufen Ch. Die Zeitung “Novoe Slovo”: Eine russische Zeitung im Nationalsozialismus // Russische Emigration in Deutschland 1918 bis 1941. Leben im europaischen Btirger-krieg. Berlin: Akademie Verlag, 1995. S. 459-

² Февр H. Солнце восходит на Западе. Буэнос-Айрес: Новое слово, 1950. С. 30.

³ НС. 1941. № 45.

⁴ Там же. 1941. № 50. 24 июня.

⁵ Там же. 1942. № 30.15 апреля.

⁶ Там же. 1942. № 50. 24 июня.

⁷ См.: Личное дело Александрова Р.Н. // Архив Горного института. С.-Петербург.

⁸ См.: Заявление Александрова Р.Н. в Приемную комиссию ЛИЛИ [ЛИФЛИ] //Личное дело аспиранта филологического ф-та Ленинградского гос. ун-та Александрова Р.Н. (Объединенный архив С.-Петербурского гос. ун-та. Ф. 1. Св. 84. Ед. хр. 45. Л. 2–2 об.).

⁹ Список его журнальных публикаций конца 1930-х гг. см.: http://zvezdaspb.ru/ index.php?page=2. Одну из его статей успел «заметить» Б. Бялик в своем обзоре ленинградских журналов, где иногда «проскальзывают вопиюще безграмотные статьи, как, например, „Салтыков-Щедрин и Гоголь“ в № 5–6 „Звезды“. Для характеристики этого сочинения Р. Александрова стоит привести хотя бы такие строки: „Мы можем примириться с Маниловым (!), и с Земляникой (!), и с Порфирием Петровичем (!), – полагает Александров, – потому что их „среда заела“ но мы никогда не примиримся с маниловщиной". И все эти „умозаключения“ печатает „3везда“» (Литературная газета. 1939. № 44. 10 августа. С. 6).

¹⁰ См.: Александров Р.Н. Гоголь и Белинский. Тезисы к диссертации <…>. Л.: Типография ЛГУ, [1941]. В б-ке университета диссертация не сохранилась, в указатель диссертаций, защищенных в ЛГУ, не вошла.

¹¹ Новая жизнь. Берлин. 1941. № 6. у октября. С. 5.

¹² Последние новости. (Киев). 1942. № 11. 2 марта.

¹³ См.: Алов Аркадий. Дитя. (Листки из записной книжки) // НС. 1943. № 25.28 марта.

¹⁴ См.: Алов Арк. Враги. Листки из записной книжки // НС. 1943. № 44. 2 июня.

¹⁵ См.: Арк. А. Варавва // НС. 1943. № 33. 25 апреля.

¹⁶ НС. 1943. № 45. 6 июня; № 51. 27 июня.

¹⁷ Последние новости. 1943. № у. 15 февраля; № 11.15 марта.

¹⁸ См.: Заявление Александрова Р.Н. в Приемную комиссию ЛИЛИ [ЛИФЛИ]. Л. 2–2 об.; Личное дело Александрова Р.Н. // Архив Горного института. С.-Петербург. На каком основании Н.А. Александрова в «Новом слове», и не только там, именуют профессором – не ясно.

¹⁹ См. например, выложенные в Интернете: Центральний Державний ApxiB вищих оргашв влади та управлшня Украши (ЦДАВО). Ф. 3676. On. 1. Ед. хр. 27. Л. 203, 215,222–223,230,233–234, 241–242,259-260, 262–263, 265, 271, 279, 292, 295, 298, 302–304, 309,315,318–321; Ед. хр. 40.

Л. 6–7; Ед. хр. 42. Л. 16–17,32,37,47, 50, 55, 67–67 об., 76,82–84 (http://err.tsdavo.org.ua/1 / s е а г ch / % D о % В о % D о % В В % D о % В 5 % D о %BA%Di%8i%Do%Bo%Do%BD%Do% B4%Di%8o%Do%BE%Do%B2%Di%8B/).

²⁰ См.: Там же. Ф. 27. Л. 303. 28 ноября 1942 г.

²¹ Там же. Л. 325.14 ноября 1942 г.

²² См., напр.: Бестужев Александр. Отголоски мировой культуры. «Фауст» Гете // За Родину. Псков [Рига]. 1943. № 205. 3 сентября.

²³ См.: Александров Р.Н. Письма к Неизвестному Другу. [Frankfurt а. М.]: Посев, 1951. С. XI. (Предисловие: Е. Романов. Несколько слов о друге).

²⁴ ЦДАВО. Ед. хр. 27. Л. 260,265,297,304, 309,315. Ед. хр. 42. Л. 55, у6.

²⁵ См. об этом: Там же. Ед. хр. 27. Л. 260.

²⁶ Ср.: РудинДм. Впечатления одного путешественника. Бывший советский гражданин знакомится с Германией // За Родину. Псков [Рига]. 1943. № 191.18 августа.

²⁷ В борьбе за Россию. М.: Голос, 1999. С. 276.

²⁸ См: Р-н. Литературный вечер в Берлине // Труд. 1944. № зу. 17 сентября.

²⁹ Возможно, стихи Р. Русланова печатались и в № 42, но полный комплект «Труда», как и «Пашни», нам не встречался.

³⁰ Это стихотворение за подписью Р. Русланов приведено по одному из изданий Ди-Пи (альманаху «Горн. Стихи».) в изд.: Петербург в поэзии русской эмиграции (первая и вторая волна) / Вступ. ст., сост., подгот. текста и примеч. Р. Тименчика и В. Хазана. СПб.: Акад. проект; изд-во ДНК, 2006. С. 41–42.

³¹ См.: Александров Р.Н. Указ. соч. С. XIV.

³² См. об аресте и следствии: Кромиади К. Памяти Владимира Михайловича Деспотули // Голос Зарубежья. 1977. № 6. Сентябрь. С. 35. Причина отстранения В. Деспотули и наряжения следствия – не то в чрезмерной подозрительности охранительных учреждений Германии в адрес НТС, с некоторыми членами которого Деспотули был тесно связан редакционно, не то в превышении Деспотули идейно-тематических полномочий в газете, что, как полагают, проявилось, в частности, в анонимной передовице «Сталинские указы» (Новое слово. 1944. № 57. 16 июля). На первой версии настаивают Е. Романов, Б. Прянишников, К. Кромиади, т. е. лица, непосредственно связанные или близкие Деспотули и НТС; вторая версия в большей степени базируется на документальной основе (см.: Hufen Ch. Op. cit. S. 462). Причина последовавшей в середине ноября 1944 г. ликвидации газеты, предполагаем, не в последнюю очередь, носит технический характер – в обусловленном победами Красной армии резком сужении ареала распространения газеты и в экономии средств – шести-восьмиполосная газета дважды в неделю – к концу 1944 г. такой печатный орган на русском языке Германии был уже не по средствам; сужалась печать и на немецком языке, как по листажу, так и по числу наименований. В какой степени на ликвидации газеты отразилось снижение статуса А. Розенберга на заходе войны, – сказать не беремся. Отчасти на базе «Нового слова» стала издаваться газета КОНР «Воля народа», и, как вспоминал ее редактор А. Казанцев, из восьми человек редакции шесть человек являлись членами НТС.

³³ Бернер Н. Поэзия за рубежом // НС. 1944. № 88.1 ноября.

³⁴ № юо, 15 декабря.

³⁵ См.: 1944. № 26. 2 июля.

³⁶ См.: Труд. 1944. № 14,17; соответственно

9 и 30 апреля.

³⁷ Труд. 1944. № 37.17 сентября.

³⁸ Рудин Дм. Русская женщина // НС. 1944. № 51. 25 июня.

³⁹ Воля народа. 1944. № 1.15 ноября.

⁴⁰ Там же. № 3. у января; № 6.17 января.

⁴¹ Казанцев А. Третья сила. История одной попытки. [Frankfurt a. Main]: Посев, 1974. С. 322–323.

⁴² См.: Александров Р.Н. Указ. соч. С. XV.

⁴³ В борьбе за Россию. С. 276.

⁴⁴ См.: http://www.obd-memorial.ru/

Кирилл Рогов. К генезису канона русской оды: Штелин и Ломоносов
Материалы к теме

Изучавший вопрос о влиянии на Ломоносова петербургской немецкой оды Л.В. Пумпянский пришел к достаточно категорическим выводам: это влияние было минимальным и ограничивалось а) некоторыми «общими местами», свойственными европейской пиндарической оде в целом, б) отдельными идейными мотивами («экономизм»), а также в) «навыками, относящимися к придворно-официальной стороне оды и опиравшимися на представление об оде как части внелитературного целого»; в итоге, резюмирует исследователь, петербургская немецкая панегирическая ода ничего не дает для понимания генезиса «парящего стиля» Ломоносова, истоки которого он ищет в высокой европейской поэтической традиции (Пумпянский 1983: 39 и след.). Это заключение провоцирует несколько возражений. Во-первых, панегирическая ода в любом случае есть собрание «общих мест», отбор, применение и обработка которых составляют основное искусство стихотворца. В этом смысле формирование национального, а затем – и авторского тезауруса общих мест, навыки применения их к реалиям конкретного двора и конкретного правления и есть в значительной мере процесс формирования одического канона. Во-вторых, связи с «придворно-церемониальной стороной» и «внелитературным целым» панегирической культуры вовсе не являются для панегирической оды формальной и искусственной оболочкой, которая может быть легко отброшена в целях получения «дистиллированного» поэтического содержания. Такой подход во многом не учитывает специфику и природу панегирической поэзии: в еще большей степени, чем фактом литературы, она является фактом панегирической культуры, и это обстоятельство определяет не только формы ее бытования и тематику, но – во многом – ее образный строй и механизмы смыслопорождения.

Наконец, такой «парящий» взгляд на историю литературы как на диалог «больших стилей» не позволяет уловить и отрефлектировать парадоксальность и нелинейность путей «культурного импорта», особенно характерных для периодов активной перестройки культурных иерархий и интенсивных заимствований. Н.Ю. Алексеева, сделавшая важный шаг к реабилитации роли немецкой петербургской поэзии 1730-х годов в истории становления русской оды, отметила один из таких парадоксов: несмотря на пребывание в Париже и хорошее знакомство с парижской литературной ситуацией, Тредиаковский по прибытии в Петербург остается привержен идеалу горацианской оды и лишь через несколько лет, под влиянием настойчивых советов петербургских немецких литераторов обращается к Буало и пиндарическому жанру (Алексеева 2005: 108–109). Литературная и культурная «оптика», с которой Тредиаковский приехал в Париж, не позволила ему увидеть, что станет одним из главных вопросов литературной жизни в России с середины 1730-х годов.

Примерно то же мы не без оснований можем предположить и в отношении Ломоносова: для начинающего автора, пусть и побывавшего в чужих краях, именно петербургская литературная ситуация играла роль фокуса и рамки поэтических и литературных поисков. Петербургская немецкая панегирическая ода была не просто литературным фоном; задача, собственно, состояла в том, чтобы создать ее русский аналог. И на первых шагах (в частности, в хотинской оде) Ломоносов полемизирует не столько с петербургскими немцами, сколько с Тредиаковским, давшим первые образцы такого аналога. Н.Ю. Алексеева, подробно рассмотревшая вклад литераторов-немцев (Г. Юнкера и Я. Штелина) в теорию и практику петербургской панегирической оды, отметила целый ряд тематических и формульных заимствований Ломоносова из репертуара немецкой панегирической оды (Алексеева 2002; Алексеева 2005: 91-159). Вместе с тем, рассматривая взаимодействие ломоносовской оды с предшествующей традицией, исследовательница ограничивает себя рамками того, что формалисты назвали бы «литературным рядом», т. е., как и Пумпянский, рассматривает поэтику оды в отрыве от «внелитературного целого». На наш взгляд, стоит говорить о связи ломоносовской оды с предшествующей традицией панегирической поэзии, подразумевая под этим: 1) формирование в панегирической культуре 1730-х годов круга тем и мотивов, закладывающего основные элементы российского панегирического (императорского) мифа XVIII века, 2) формирование жанрово-композиционного канона петербургской панегирической оды в произведениях петербургских немцев и 3) опыты переложения петербургских немецких од на русский язык в поэтических переводах Тредиаковского 1736–1738 годов, а также прозаических переводах В.Е. Адодурова 1738–1740 годов, где были предприняты первые попытки перенесения этой стилистики в русский язык. Ниже мы попытаемся наметить некоторые фрагменты этой общей картины.

Прежде всего следует отметить, что в одах Штелина второй половины 1730-х годов мы встречаем значительную часть тех жанрово-композиционных элементов пиндарической оды, которые будут столь характерны для ломоносовской оды 1740-х годов. Это, во-первых, «одический приступ»: стихотворец впадает в поэтический энтузиазм, либо мысленно поднимаясь на верх Пинда, либо пораженный лучом света, либо охваченный внезапным очаровывающим ветром – ср. в одах Штелина, переведенных Тредиаковским и Адодуровым: «Что за светлость мя почти ныне ослепляет?» (Штелин 1737:1); «благополучный Зефир приводит в движение тихую Музам посвященную рощу» (ПВ1738,XXXVI–XXXVII: 145); «Какой светлый лучь радости ободряет ныне ТВОЮ империю, и мои чувства по обыкновенным стезям на верьх всегда зеленеющагося Пинда возводит, где ТВОЯ милость и сила в божественном сиянии являются! (ПВ 1739,X–XI: 37); «Что за приятные лучи ныне меня ослепляют! Что за свет сияет здесь от всюду!» (ПВ 1739, LXI–LXII: 246).

Встречаем мы в штелинских одах и видения в облаках с явлением монархов-предшественников, взирающих с небес на своих преемников, и метапоэтические строфы, упоминающие о торжестве муз на российском Парнасе и о тщетности стихотворства в стремлении передать величие своего предмета. Встречаем и аллегорико-эмблематические картины в жанре апофеоза (триумфа) правителя (ср. «Вся Германия торжествует, / И на мраморе записует, / Что птенцы орла двоеглавна / Всю в год прошедший оградили (Штелин 1736а: 3); «Образ твой подъемлют все лавром украшенный, / Поставляя в храмах тот за светлость почтенный; / Надпись купно зрит при том, речью что избранна / Правда котору написала тамо» (Материалы АН III: 25).

Все это, разумеется, стандартные элементы панегирической оды, однако нам важно подчеркнуть, что их активная проработка на русском материале началась с середины 1730-х годов и формировала тот литературный фон, на котором предпринимает свои первые одические опыты Ломоносов. Сочиняя для отправки в Петербург хотинскую оду, революционную в отношении ее размера, в жанровом отношении Ломоносов шел по уже отчасти проторенному петербургской литературной культурой 1730-х годов пути и в известной мере, видимо, опирался на этот опыт.