Текст книги "История литературы. Поэтика. Кино: Сборник в честь Мариэтты Омаровны Чудаковой"

Д’Аламбер напечатал приведенные выше соображения в виде предисловия к своему переводу отрывков («Могсеаих») из «Истории» Тацита. Мы знаем, что Батюшков читал Тацита внимательно и с энтузиазмом (2,18). В «Листах из записной тетради 1809–1810 гг.» он перечисляет четыре пассажа из Тацита, которые ему особенно понравились. Все эти отрывки присутствуют в упомянутом издании, и, учитывая привычку Батюшкова при чтении оригинала использовать переводы, мы можем допустить, что он держал в руках именно эту книжку французского философа²⁹. И если это так, то при своем остром интересе к вопросам перевода он несомненно должен был внимательно прочитать рассуждения д’Аламбера, тем более что он неплохо знал другие его произведения, хотя и отрицательно относился к его сухому рационализму (2, 24–25). Итак, я полагаю, что именно у д’Аламбера нашел Батюшков теоретическое подтверждение или обоснование своей идеи о переводе как об эмуляции гения переводимого поэта, что предполагает известную свободу в выражении и отнюдь не обязывает к рабскому подражанию оригиналу. Если по душевным качествам и литературным способностям переводчик достоин поэта, вопрос непереводимости просто не может возникнуть. Д’Аламбер специально оговаривает, что переводческие ошибки не являются препятствием: «.. се ne sont point les fautes, c’est le froid qui tue les ouvrages» («Не ошибки, но холод убивает произведение»)³⁰. В контексте значимости перевода для поэтической практики Батюшкова небезынтересен и тот факт, что д’Аламбер ставит удачный перевод чуть ниже гениального оригинального произведения, но несомненно выше просто талантливого сочинения³¹.

Д’Аламбер наделяет перевод способностью к обновлению языка. Удачный перевод в его представлении похож на речь свободно говорящего по-французски иностранца, когда он средствами французского передает яркие и живые образы своего родного языка: «L’original doit у parler notre langue, non avec cette timidite superstitieuse qu’on a pour sa langue maternelle, mais avec cette noble liberte, qui fait emprunter quelques traits d’une langue pour en embellir legerement une autre»³². Иными словами, перевод не только обогащает язык, но и создает условия для noble liberte, которая, усваивая динамизм и образность чужого языка, позволяет возвыситься над ограничениями собственного³³.

Соображения д’Аламбера о бесполезности риторических правил, о допустимости ошибок, вдохновляющей силе литературного предшественника, равно как и соревновании с ним, восходят к трактату псевдо-Лонгина «О возвышенном». Вот фрагмент оттуда в переводе Ивана Мартынова: «сей Писатель (Платон. – А.Ш.) показывает нам еще один путь к высокому <… > – Соревнование и Подражание жившим до нас великим Писателям и Поэтам»³⁴. От общения с этими фигурами «подымаются, так сказать, в умы их подражателей какие-то испарения, коими вдохновлены будучи и не весьма одаренные от природы витейственным жаром, наполняются чужими восторгами»³⁵. Лонгин уточняет, что «таковое подражание не токмо не может назваться кражею, но еще служит как бы отпечатком хороших видов, вымыслов и произведений»³⁶. При этом мотив состязания с имитируемым оригиналом становится эксплицитным: «Платон, кажется, не для иного <… > вдается часто в стихотворные материи и выражения, как чтобы изо всех сил своих поспорить с Омиром [Гомером] о награде, наподобие нового борца, с таким, который заслужил уже всеобщую похвалу и удивление»³⁷. В примечаниях Мартынов добавляет: «Подражать не всегда есть слабость; это удел не одних только посредственных, но и великих умов. Виргилий подражал Омиру, Гораций Пиндару, Теренций Менандру, и чтобы сказать о российских писателях, г. Державин в некоторых своих творениях, Горацию, в некоторых Анакреону; г. Княжнин Расину и проч. Но помрачает ли это их славу? Произведения Гениев то же, что произведения Природы. С них вечно будут списывать, и самые сии списки могут быть великими, коль скоро отражается в них блеск и достоинство подлинников»³⁸.

Батюшков внимательно и с удовольствием читал русский перевод Лонгина, сделанный Иваном Мартыновым (2, 54), и неоднократно выражал интерес к теории возвышенного (2,73, 416). Обновление русского языка было одной из задач, к реализации которых он сознательно стремился. Представляется бесспорным, что идеи, идущие от Лонгина к Д’Аламберу, существенным образом повлияли на его видение переводческой практики, а также определили его установку на вплетение чужого голоса в собственную поэтическую речь. При этом тот факт, что в качестве подражателей Гомера Лонгин упоминает и Геродота, и Платона, и Стесихора и что д’Аламбер сопровождает свою теорию перевода отрывками из Тацита, может объяснить, почему в отличие от Жуковского Батюшков не проводит принципиального различия между поэтическим и прозаическим переводами (как было упомянуто выше, он пытался переводить Тассо в прозе)³⁹.

В короткой статье о Лонгине Харольд Блум отметил центральную роль литературной аллюзии в теории Лонгина: «Longinus has a far less impoverished view of literary allusion than most scholars now enjoy. Allusion, Longinus says, causes a lustre to bloom upon our words, as our minds are troped or colored by the power of our precursors’ language»⁴⁰. Представляется, что Батюшков с одобрением отнесся бы к этим словам. Интересно при этом, что, говоря о поэтической родословной возвышенного, Лонгин использует образ реки, который, как мы видели, лежит и в основе представлений Батюшкова о литературной традиции. В его представлении Платон «из сего великого Поэта (Гомера. – А.Ш.) почерпал свои мысли, как из живого источника, из коего безчисленные потоки разливаются»⁴¹. В сущности, Лонгин описывает определенную модель соотношений с прошлым, в которой эмуляция предшественников создает некую драматическую коллизию, позволяющую современному субъекту возвыситься над повседневностью и одновременно заявить о себе, выстроив свою авторскую речь как течение некоего надличностного литературного потока⁴². Лонгин – первый философ современности в том смысле, что он пропитан осознанием запоздалости, ощущением, что самоутверждение возможно лишь в двоякой борьбе с предшественниками. Мне представляется бесспорным, что Батюшков является своего рода поздним Лонгином, поэтом, пытающимся приобщиться к мощному потоку литературного прошлого и потому возносящимся над спецификой преходящего времени. Используя категории Хейдена Уайта, можно сказать, что Батюшков в своей жизненной стратегии прибегает к романическому принципу сюжетного оформления, апеллируя к «драме самоидентификации, которая символизируется возвышением героя над миром повседневной жизни»⁴³. На раннем этапе творчества Батюшкову еще казалось, что подобное самопреодоление реально, и поэтому он энергично осваивал и присваивал литературу прошлого, не стесняясь при этом трансформировать ее по своему разумению. Но в дальнейшем, в более зрелом возрасте, груз прошлого начинает угнетать его. Его «я» с большим трудом вычленяется из чужих голосов, его переводческая практика становится менее свободной и его теория перевода возвращается к буквалистской теории Батте. В итоге в своих отношениях с прошлым Батюшков уже не приобщается к возвышенному, но, наоборот, ощущает некую подавленность. Однако это – тема уже другой статьи.

Примечания

Приношу чувствительную благодарность Ольге Макаровой, которая терпеливо отредактировала эту статью.

¹ Вацуро В.Э. Лирика пушкинской поры. СПб., 1994. С. 156–158.

² Пильщиков И. А. Батюшков и литература Италии: Филологические разыскания. М., 2003. С. 65.

³ Цитаты из Батюшкова приводятся по следующему изданию: Батюшков К.Н. Соч.: В 2 т. М., 1989. В скобках в тексте первая цифра указывает номер тома, последующие – страницы.

⁴ Chateaubriand F.-R. de. (Euvres romanes-ques et voyages. Paris, 1969. Vol. 1. P. 122. Перевод: «Иногда высокая колонна возвышалась одиноко в пустыне, как великая мысль время от времени поднимается в душе, опустошенной временем и несчастьями».

⁵ Ibid. Р. 126. О том, что Батюшков интересовался «Рене», см.: Майков Л.Н. Батюшков, его жизнь и сочинения. М., 2001. С. 216–217.

⁶ Зорин А.Л. «Ах, дайте мне коня!», или Батюшков-1987: Послеюбилейные заметки // Литературное обозрение. 1987. № 12. С. 30.

⁷ Проскурин О.А. Батюшков и поэтическая школа Жуковского // Новые безделки: Сборник статей к 60-летию В.Э. Вацуро. М., 1995. С. 105.

⁸ О топике руин у Батюшкова см.: Schon-le A. Architecture of Oblivion: Ruins and Historical Consciousness in Modern Russia DeKalb, 2011. P. 77–83.

⁹ He все исследователи датируют начало кризиса одинаково. По Н.В. Фридману, он связан с началом войны 1812 г.

(см.: Фридман Н.В. Поэзия Батюшкова. М., 1971. С. 152). Ирина Семенко говорит о трансформации мировоззрения поэта в 1812–1814 гг. (см.: Семенко И.Г. Батюшков и его «Опыты» // Батюшков К.Н. Опыты в стихах и прозе. М., 1977. С. 435). С точки зрения В.А. Кошелева, кризис наступает лишь после возвращения Батюшкова из военного похода в 1814 г. (см.: Кошелев В. Константин Батюшков: Странствия и страсти. М., 1987. С. 185). Проскурин пишет о полной трансформации, наступившей в 1814–1815 гг. и приведшей к перестройке жанровой системы поэта (см.: Проскурин О.А. Указ. соч. С. 92).

¹⁰ Фридман Н.В. Указ соч. С. 184.

¹¹ К концу своей творческой жизни Батюшков ретроспективно повторил эту философию в следующем переводе из греческой антологии: «С отвагой на челе и пламенем в крови / Я плыл, но с бурей вдруг предстала смерть ужасна! / О юный плаватель, сколь жизнь твоя прекрасна! / Вверяйся челноку! плыви!» (2,414).

См. об этом: Фридлендер Г.М. Батюшков и античность // Русская литература. 1988. № 1. С. 49.

¹² В известном 230-м фрагменте Паскаль пишет о «Pextreme petitesse de la nature» (крайней малости природы) и о «Pinfinite en petitesse» (бесконечности в малости): Pascal В. Pensees, opuscules et lettres / Ed. Philippe Sellier. Paris, 2010. P. 262, 264.

¹³ Ibid. P. 266. Перевод: «Мы горим желанием обрести твердую почву и последнюю, незыблемую основу, чтобы на ней построить устремленную в бесконечность башню, но наш фундамент дает трещины, и земля разверзается бездной».

¹⁴ Об инсценировке бренности у Паскаля см.: Lanini К. Dire la vanite a Page classique. Paradoxes d’un discours. P., 2006. P. 85–108.

¹⁵ Descartes R. Meditations // Descartes R. (Euvres et lettres. Paris, 1953. P. 293: «Pour ce qui est des autres qualites dont les idees des choses corporelles sont composees, a savoir, Petendue, la figure, la situation, et le mouve-ment de lieu, il est vrai quelles ne sont point formellement en moi, puisque je ne suis qu’une chose qui pense».

¹⁶ Descartes R. Les passions de Fame // Ibid. P. 710.

¹⁷ Descartes R. Meditations // Ibid. P. 304–305.

¹⁸ Descartes R. Lettres // Ibid. P. 1183–1184.

¹⁹ Ibid. P. 1189.

²⁰ Ibid. P. 1199–1200.

²¹ Записные книжки Батюшкова свидетельствуют о его большом интересе к стоицизму и, в частности, к Сенеке. См., напр: 2,52–53,392.

²² Проскурин О.А. Указ. соч. С. 105.

²³ Подробнее об этих текстах см.: Шёнле А. Подлинность и вымысел в авторском самосознании русской литературы путешествий, 1790–1840. СПб., 2004; SchonleA. Architecture of Oblivion, ch. 3. См. также: Emery]. Repetition and Exchange in Legitimizing Empire: Konstantin Batiushkov’s Scandinavian Corpus // The Russian Review. 2007. Vol. 66. № 4. P. 302–326. Эмери обвиняет Батюшкова в культурном империализме.

²⁴ Пильщиков И.А. Указ. соч. С. 124.

²⁵ Лотман Ю.М. Театр и театральность в строе культуры начала XIX века // Лотман Ю.М. Избранные статьи. Таллин, 1992. Т. I. С. 269–286.

²⁶ О переводе как форме соавторства см.: Вацуро В.Э. Указ. соч. С. 104–105.

²⁷ D’Alembert J. leRond. Observations sur Part de traduire en general // Melanges de literature, d’histoire et de philosophic. Amsterdam, 1759. Vol. 3. P. 11. Перевод: «Но как облечь себя в чужой характер без природной к тому предрасположенности? Гениальные писатели должны, следовательно, переводиться только теми, кто похож на них и кто, становясь их подражателем, может быть и их соперником».

²⁸ Ibid. Р. 17. Перевод: «Ярмо, которое они сразу на себя надевают, – это ограничение себя ролью копииста, а не соперника тому, кого они переводят. Будучи суеверно преданными оригиналу, они считают любое его улучшение святотатством даже в слабых местах; они считают за достоинство быть только ниже его и без труда в этом преуспевают».

²⁹ О том, что Батюшков использовал существующие переводы, см.: Пильщиков И.А. Указ. соч. С. 31–33. Применительно к переводам поэта исследователь вводит понятие полигенезиса.

³⁰ D’Alembert J. le Rond. Op. cit. P. 11.

³¹ Ibid. С. 16.

³² Ibid. С. 19. Перевод: «Оригинал должен в переводе говорить на нашем языке не с суеверной робостью, которую испытывают по отношению к родному языку, но с благородной свободой, которая позволяет заимствовать особенности одного языка, чтобы слегка украсить другой».

³³ Предложенная концепция о предпосылках, лежащих в основе переводов Батюшкова, расходится с теорией Моники Гринлиф, которая рассматривает эволюцию творчества поэта в контексте государственного проекта Александра I. Согласно Гринлиф, «Опыты в стихах и прозе» «откровенно перекликаются» с военными и цивилизационными целями русской армии. Вопреки названию своей статьи, Гринлиф прослеживает в лирике Батюшкова постепенное исчезновение субъекта через практику перевода и идентификацию с интересами нации (GreenleafМ. Found in Translation: The Subject in Batiushkov’s Poetry // Russian Subjects: Empire, Nation, and the Culture of the Golden Age / Ed. by M. Greenleaf, S. Moeller-Sally. Evanston, 1998. P. 51–79).

³⁴ [Мартынов И.И.] О высоком или величественном, творение Дионисия Лонгина / Пер. с греч., с примеч. переводчика. СПб., 1803. С. 94–95– Обсуждение мартыновского перевода см.: Frank Susi К. Der Diskurs des Erhabenen bei Gogol’ und die longinsche Tradition. Mtinchen, 1999. S. 110–133.

³⁵ [Мартынов И.И.] Указ. соч. С. 98.

³⁶ Там же. С. 98–99-

³⁷ Там же. С. 99.

³⁸ Там же. С. 10о.

³⁹ Известная формула Жуковского «Переводчик в прозе есть раб; переводчик в стихах – соперник» напоминает лонгиновский мотив состязания в возвышенности, но, в отличие от д’Аламбера, Жуковский меньше акцентировал плодотворность влияния исходного языка на язык перевода, равно как и личности переводимого автора на воображение переводчика. У него речь скорее идет о поисках переводчиком эквивалентных выразительных средств в собственном воображении. Оригинальный поэт задает образец идеала, но величие его личности не осеняет переводчика. См.: Жуковский В.А. О басне и баснях Крылова // Жуковский В.А. Собр. соч.: В 4 т. М.; Л., 1960. Т. 4. С. 410.

⁴⁰ Bloom Н. Introduction // Poets of Sensibility and the Sublime / Ed. by H. Bloom. New York, 1986. P. 4. Перевод: «У Лонгина представления о литературных аллюзиях намного богаче, чем у многих теперешних исследователей. Аллюзия, согласно Лонгину, придает нашим словам некий блеск, так как наш ум окрашивается мощью языка наших предшественников».

⁴¹ [Мартынов И.И.] Указ. соч. С. 98.

⁴² О батюшковском лирическом герое как способе самовысказывания без исповедальности см.: Семенко И.Г. Указ соч. С. 442–446.

⁴³ White Н. Metahistory: The Historical Imagination in Nineteenth-Century Europe. Baltimore, 1973. P. 8.