Текст книги "История литературы. Поэтика. Кино: Сборник в честь Мариэтты Омаровны Чудаковой"

⁶⁷ «Наступил грозный 1927 год, историческое значение которого в тени 1937 года для судеб России, по-видимому, до конца не осознано даже объективными историками. Для Бориса Владимировича <Горнунга> он начался, как и почти для всех его друзей по распавшимся литературным и научным кружкам, с вызовов в ГПУ, в частности, по поводу целей „Гиперборея“ (о„Гермесе“ не вспоминали) или уточнения местонахождения проданной к этому моменту старой отцовской пишущей машинки» (Горнунг М. Поэт, ученый, человек // Горнунг Б. Поход времени. М., 2001. С. 457–458).

⁶⁸ Белоус В. Вольфила (Петроградская Вольная Философская Ассоциация), 1919–1924. М., 2005. Кн. 2: Хроника. Портреты. С. 178.

Лев Соболев. Николай Лесков и его критик Михаил Протопопов
По материалам неизданной переписки

Благодарю сотрудников архивов РГБ, этой статьи; особая благодарность – ИРЛИ и РГАЛИ за помощь в подготовке А.Л. Соболеву.

Лескову, как известно, с критикой не везло. Если бы он, как впоследствии М. Булгаков, составлял альбом вырезок, едва ли там нашлось бы много утешительного. Началось всё с романа «Некуда» (1864), осужденного, кажется, всеми рецензентами, и продолжалось, на разные голоса, до самой смерти писателя. Принято думать, что положение изменилось в 1890-е годы, когда критики «нашли достаточно точные слова» «для оценки таланта Лескова» (Горелов 1994: 347) – И первым здесь следует назвать Михаила Протопопова.

Статья «Больной талант» появилась в декабрьской книжке «Русской мысли» 1891 года. Это отклик на собрание сочинений писателя в 10 томах, выпущенное А.С. Сувориным. Эпиграфом к статье Протопопов взял стих из Великого славословия: «Азъ рехъ: Господи, помилуй мя, исцели душу мою, яко согрешихъ Тебе». Душа Лескова, его «значительный и оригинальный талант», нуждается в исцелении, потому что нарушена гармония между умом и совестью. «Разладу» между убеждениями и чувствами, который представляется критику «болезненным явлением», и посвящена статья.

В одном и том же произведении Лесков, по мысли Протопопова, «является в двух видах»: «талантливый повествователь, тонкий наблюдатель и вдумчивый психолог» и в то же время «беспрестанно теряющий равновесие полемист, напряженно-язвительный сатирик, болезненно-мнительный обличитель» (265¹).

В Лескове критик видит «бытописателя и психолога, но такого бытописателя, которого привлекают наименее исследованные стороны жизни, и такого психолога, который ищет не столько типов, сколько исключений, которого интересуют не общие нормальные человеческие свойства, а именно уклонения от нормы в лучшую или худшую сторону. В этом отношении г. Лесков напоминает отчасти Достоевского, но с тем выгодным для него отличием, что Достоевский любил изображать полуфантастических героев зла, вроде Карамазова отца, Свидригайлова, князя из „Униженных и оскорбленных“ и автора „Записок из подполья“, а г. Лесков любит рисовать рыцарей добра вроде протоиерея Туберозова, несмертельного Голована, трех праведников, Шерамура и т. д.» (262). Признавая оригинальность Лескова, Протопопов с сожалением замечает, что ее портит «оригинальничанье автора». «Не пересолить г. Лесков никак не может», – сокрушается критик и приводит сцену из «Соборян», где Ахилла «уязвлен» и не может остановиться в пении (Там же).

Протопопов различает два периода творчества Лескова: первый – 1860-е годы и роман «Некуда» («полемический памфлет, внушенный недобрым чувством и исполненный без особого такта и вкуса» [275]), и второй – 1880-е годы («небольшие, но многочисленные моральные сказания, новеллы и притчи, совершенно чуждые какой бы то ни было злобы дня» [268]). «Больная душа писателя приблизилась к полному исцелению», – пишет критик. Последние вещи Лескова проповедуют «мораль евангелия, но евангелия, прочтенного не затуманенными глазами, усвоенного не по его букве, а по его любвеобильному духу. Где любовь, там и Бог, где добрые дела, там и правда, и истинная, не мертвая вера, где страдания, там и поприще для деятельности – вот сущность этой морали, которую так легко понять и так трудно усвоить» (276).

Прочитав статью, Лесков спрашивал у В.А. Гольцева, редактора «Русской мысли», адрес Протопопова и «как его зовут. Я хочу его поблагодарить» (Памяти Гольцева 1910: 251; частично перепечатано: Лесков XI: 767); 23 декабря он пишет М.А. Протопопову благодарственное письмо.

Благодарит Лесков своего критика прежде всего за «желание быть справедливым»; но замечает, что статье Протопопова «не достает историчности», т. е. способности понять путь писателя в связи с социальными и идейными обстоятельствами его времени: «Дворянские тенденции, церковная набожность, узкая национальность и государственность, слава страны и т. п. Во всем этом я вырос, и всё это мне часто казалось противно, но… я не видал „где истина“!» (Лесков XI: 508–509). Протопопов разбередил старую рану – роман «Некуда», и Лесков вновь пытается оправдаться, объяснить свое «искалеченное» цензурой и проклятое критикой произведение.

Я блуждал и воротился, и стал сам собою – тем, что я есмь, – пишет далее Лесков. – Многое мною написанное мне действительно неприятно, но лжи там нет нигде, – я всегда и везде был прям и искренен… Я просто заблуждался, – не понимал, иногда подчинялся влиянию, и вообще – «не прочел хорошо евангелия». Вот, по-моему, как и в чем меня надо судить! Но Вы обо мне все-таки судили лучше всех прочих, до сих пор писавших. Все поносившие меня без пощады брали так же мелко и односторонне, как и хвалители. В Вашей критике есть трезвая правда и польза для меня самого (Там же).

А статью, по мнению писателя, нужно было бы назвать не «Больной талант», а «Трудный рост» (Там же)².

Михаил Алексеевич Протопопов (1846–1915), характерный представитель «направленской» (по выражению Лескова) критики, был забыт еще при жизни. Но в первой половине 1890-х годов его имя было достаточно громким – в литературной жизни тех лет он занимал весьма заметное место. Он писал обо всех, и всегда его интересовали идеи. Если же он не обнаруживал определенных идей, то отказывал писателю в сколько-нибудь серьезном значении – так, в статье «Жертва безвременья. (Повести г. Антона Чехова)» (Русская мысль. 1892. № 6) он утверждал, что у Чехова «миросозерцания нет» (112). И Чехов своего отношения к критику не скрывал: «Протопопова я не люблю: это рассуждающий, тянущий жилы из своего мозга, иногда справедливый, но сухой и бессердечный человек. Лично я с ним не знаком и никогда его не видел; он писал обо мне часто, но я ни разу не читал. Я не журналист: у меня физическое отвращение к брани, направленной к кому бы то ни было; говорю – физическое, потому что после чтения Протопопова, Жителя³, Буренина и прочих судей человечества у меня всегда остается во рту вкус ржавчины и день мой бывает испорчен»⁴ (письмо к А.С. Суворину, 24 февраля 1893 года).

Нетенденциозного искусства Протопопов не признавал. Получив от В.А. Гольцева его книгу «Об искусстве. Критические заметки» (М., 1890), он писал автору 24 ноября 1890 года:

О, русская интеллигенция! О, славянское благодушие! Нам и в шею, и по спине, и по лбу, и по затылку, и по обеим щекам, а мы, приставивши к ушибленному лбу палец, спрашиваем: «что такое прекрасное?» Или еще лучше: «позволительна ли в искусстве тенденция?» Другими словами: позволительно ли кричать, когда тебя бьют? Разбойники «Русского Вестника» и мошенники «Московских Ведомостей» отвечают на вопрос: кричать нельзя, молчи, не пикни, терпи, а еще того лучше – лобзай десницу, украшающую твою физиономию фонарями. Это понятно и логично со стороны Петровского, Суворина и К°. Но каким образом вы, поймите – не Вы, а вы, т. е. Арсеньев, Скабичевский, Михайловский, Венгеров и Гольцев утверждаете, что иногда тенденция годится, а иногда не годится – этого я не понимаю. На луне она, может быть, совсем не нужна и там сытые люди, обнявшись, без всякой тенденции нюхают цветочки, но на земле, но у нас… Бог вам судья, господа… (Памяти Гольцева 1910:291)

Как показал в своих работах Б.М. Эйхенбаум, «направленская» критика не знала, что ей делать с Лесковым и Чеховым, «нарушавшими привычные для той эпохи идейные и художественные нормы» (Эйхенбаум 1969:347). И Лесков это тоже понимал. Он писал М.О. Меньшикову 27 мая 1893 года.: «Критика же во всё это время (186o-e-188o-e годы. – Л.С.) была силою не доброю, лукавою и пошлою, и не уясняла событий, а нагоняла „направлен скую тьму“ или еще хуже, – держалась личных чувств к писателям. Протопопов (не знаю как Вы к нему относитесь) иногда старался стать выше этого и держался идейности. Это ему хвала, но он груб и не имеет Вашей гибкости ума и способности охватывать дело с разных его сторон» (ИРЛИ. 22574. CLVIII6.61. Л. и об.)⁵. Тем не менее Лесков (при всей его «нетерпя-чести», о которой писали все мемуаристы) был благодарен Протопопову. Не случайно (по-видимому, чувствуя эту благодарность и приязнь) 25 апреля 1894 года критик обратился к Лескову со следующим письмом:

Милостивый Государь Николай Семенович,

Я имею поводы думать, что Вы относитесь ко мне с непритворным доброжелательством. Ввиду этого мне вздумалось посоветоваться с Вами относительно кое каких литературно-практических вопросов, в которых я смыслю очень мало, но которые внезапно возымели для меня довольно большое значение. Если Вы ничего против моего намерения не имеете, то соблаговолите уведомить – когда именно я мог бы приехать к Вам.

Пишу наудачу – по Вашему старому адресу, известному мне из Вашего письма ко мне.

Ваш слуга М. Протопопов

25 Апреля (РГАЛИ. Ф. 275. On. 1. № 289. Л. 3⁶).

Лесков ответил сразу же (26 апреля):

Уважаемый Михаил Алексеевич!

Вы не ошибаетесь, что я питаю к Вам чувства дружелюбия и уважения. Видеть Вас у себя и быть Вам в чем бы то ни было полезным доставит мне удовольствие. Пожалуйте, когда Вам угодно. Я обыкновенно дома с утра до 2-х ч<асов> и с 6 до ночи, и во всякое время буду рад Вас встретить; но как (судя по Вашему письму) разговор у нас может быть деловой, то надо предпочесть такое время, когда нам никто посторонний не помешает. А потому лучше Вам приехать утром (до 12-ти), или к 2-м ч<асам>, и мы пойдем вместе в Таврический сад или в наш, домовой садик, где нам никто не помешает говорить о деле.

Не откладывайте Вашего намерения надолго, т. к. я болен и желаю поскорее уехать к морю. – Слышал о Вашем семейном горе и о редакционном разладе, и оч<ень> сожалею об одном и о другом.

Преданный Вам

Николай Лесков (ИРЛИ. Ф. 391. № 33. Л. 3–3 об.).

Семейное горе, о котором пишет Лесков, – возможно, смерть сына Протопопова Миши, родившегося 28 декабря 1886 года (об этом Протопопов пишет жене Павле в недатированном письме [ИРЛИ. Ф. 391. № 5. Л. 2]). Речь может идти и о болезни жены критика, начавшейся осенью 1893 года (об этом упоминается в дневниковых записях Протопопова, сделанных в начале XX века [РГБ. Ф. 464. К. 1. № 2. Л. 59]). «Редакционный разлад» – расхождение Протопопова с редакторами «Русской мысли»⁷

В.А. Гольцевым и В.М. Лавровым (критик впоследствии еще не раз будет уходить из этого журнала и возвращаться к сотрудничеству с ним).

Встреча и разговор состоялись, скорее всего, 27 апреля. По-видимому, когда собеседники сидели в кабинете Лескова, писатель подарил гостю фотографию с картины Н.Н. Ге «Христос и разбойник» (1893)⁸, и Протопопов на следующий день откликнулся большим письмом:

Многоуважаемый Николай Семенович,

Хочу еще раз поблагодарить Вас за прелестный подарок – снимок с картины Ге. Гляжу и не нагляжусь: да, вот что значит мыслить образами, вот что значит служить, путем искусства, нравственному идеалу. Если найдёте удобным, передайте г. Ге мои самые горячие поздравления.

Но я не могу согласиться с Вашим толкованием: разбойник не защищает, а проклинает Христа – и трагизм картины оттого ещё глубже. Вообще, не кажется ли Вам, что эпизод с покаявшимся разбойником – одно из тех легендарных украшений, каких немало в Евангелии? У Матфея (27,44) прямо сказано: «также и разбойники, распятые с Ним, поносили Его». То же и у Марка: «и распятые с Ним поносили Его» (15,32). Иоанн не говорит ничего ни за, ни против. Остается, таким образом, только свидетельство Луки, – очень мало правдоподобное в психологическом смысле. Уж если мы, современные культурные люди, с развитым сознанием и чувством справедливости, находим себе утешение в том, что переносим ответственность за свои несчастья на кого-нибудь или на что-нибудь, то чего же ждать от озверелого дикаря? И как не видеть, что романтически-сантименталь-ная прикраса Луки клонится не к возвышению, а к умалению образа Христа? Не особенно трудно перенести несколько часов даже самой страшной физической муки, если знаешь, что за ней непосредственно последует райское блаженство. «Днесь со Мною будешь в раю», – говорит у Луки Христос, но у других евангелистов Он говорит вот что: «Боже мой, Боже мой! для чего Ты Меня оставил?» Это выражение отчаяния, того отчаяния, которое утрояет физическую муку и возвышает ценность самого подвига. Христос, громко всеми поносимый и только немногими втайне оплакиваемый, изможденный, упавший духом, отчаявающийся – вот наш Христос, Христос грешных и слабых людей. Христос – самоуверенный раздаватель тепленьких местечек в раю, это Христос фарисеев, которые согласны быть праведниками и даже мучениками, но лишь за соответствующее вознаграждение. Лука так же плохо понимал Христа, как и психопат Иоанн, у которого (л. 2) истерзанный Христос ведет с креста даже нравоучительные разговоры⁹.

Ге, очевидно, писал по Матфею, который тоже был реалистом. Художник поступил с тонким тактом, скрывши от нас фигуру второго разбойника: во имя психологической правды он должен был бы нарисовать с тем же смешанным выражением отчаяния, ужаса и озлобленного исступления, как и у первого, а это противоречило бы общепринятому мнению или верованию, по которому благонравный разбойничек кротко просит Христа помянуть его во царствии своем. Картина просто вышла бы нецензурна.

…Простите, заболтался, хотя не сказал и десятой части того, что хотелось бы сказать. Еще раз благодарю Вас и, в особенности, художника, давшего мне много хороших, хотя и не радостных минут. И это только фотография! Что придется перечувствовать, глядя на оригинал!

Ваш слуга М. Протопопов

28 Апреля. 1894

<На обороте:> Прочел Вашу сказку «Час воли Божией». Конечно, это далеко не из лучших Ваших вещей, но что редакция «Р<усской> М<ысли>» отказалась ее напечатать – это даже странно. Полагаю, на основании собственного опыта, что этому отказу предшествовали какие-нибудь нелады между Вами и редакцией (РГАЛИ. Ф. 275. On. 1. № 289. Л. 1–2 об. Вверху карандашом рукой Лескова: «Оч. интересно – Копию послал Николавре» [прозвище Н.Н. Ге]).

Лесков ответил 30 апреля:

30/IV. 94. Пб. Ф<у>ршт<атская>. 50, 4

Достоуважаемый Михаил Алексеевич!

Я чрезвычайно рад, что подарил Вам фотографич<ескую> копию с последней картины друга моего Ник<олая> Ник< олаевича> Ге. Лучшего употребления я не мог сделать из этого экземпляра! Я рад, что картина Вам принесла такие глубокие и верные впечатления, и я очень с лихвою вознагражден за мой подарок Вашим превосходным письмом, с которого я спишу копию и отошлю к Ге (Курско-Киевск<ая> ж<елезная> д<орога> станция Плиски, хутор Ге); но думаю, что я пошлю этот список еще не прямо, а направлю его через Л.Н. Толстого, у которого Ге в эту пору гостит в Москве, и который тоже, без сомнения, будет заинтересован Вашим любопытным письмом. Я бы послал м<ожет> б<ыть> и самый подлинник, но мне хочется его сохранить у себя, как наилучшее свидетельство критической силы и проницательности Вашего ума. С тем, что Вы пишете о картине, я совершенно согласен, и толкование я приводил Вам не свое, а то, которое «предлагается». Думал ли Ге так, как Вы обдумали – я не знаю, но я чувствую всю силу правды в Вашем толковании. Ге, вероятно, Вам ответит, а Льва Ник<олаеви>ча я попрошу сказать мне его мнение о Вашем взгляде, который я признаю за справедливый, и, думаю, что он, пожалуй, придет по мысли и Льву Николаевичу. Во всяком разе письмо Ваше мне дало и дает превосходные минуты, за которые я и благодарю Вас от всего сердца.

«Час воли божией» я несколько люблю за те трудности языка, которые мне надо было преодолеть, чтобы написать сказку в этом подражательном духе и тоне. «Неладов» у меня с «Р<усской> М<ыслью>» не было, а они, во-1-x, в «Доброхоте» пожелали кого-то узнать, а во 2-х, им показалось, что «Час воли божией» это что-то «церковное»…

А говорить-то, собственно, надо бы не о том, что было с сказкою, а о том: как бы вы поладили снова с «Р<усской> М<ыслью>» и продолжали писать у них то, что им нужно, а Вашим убеждениям не противно… Вот об этом бы я рад был похлопотать, т. к. мне жаль, что Вы оставили этот журнал, всё-таки чистый и добропорядочный, и оплачивающий труд Ваш не скупо. Мож<ет> статься, искреннее вмешательство стороннего человека не было бы излишне? Как Вы на это посмотрите? Гордость ведь часто мешает уладить такие отношения, которые очень просто можно уладить, если выяснить дела без пыла и раздражения.

Искренно преданный Вам

Н. Лесков (ИРЛИ. Ф. 391. № 33. Л. 5–6 об.).

Лесковская сказка «Час воли Божией» была предложена «Русской мысли», отклонена редакцией и напечатана в «Русском обозрении» (1890. № 11)¹⁰. Король Доброхот – персонаж лесковской сказки, и кого «пожелали узнать» в нем редакторы журнала, неизвестно.

Лесков после встречи с Протопоповым решил вмешаться в его «дело» с редакцией и написал В.А. Гольцеву 10 мая:

Был у меня <…> М.А. Протопопов и имел со мною разговор о деле постороннем, но касалась речь и его разлада с «Русской мыслью». Как это сугубо жалко! Неужто тут ничего нельзя поправить! Он, положим, шероховат и не покладист; против этого и слов нет, но и у Вас тоже хороши редакционные приемы… «Здесь человека берегут, как на турецкой перестрелке»¹¹… А тоже не много, кажется, кем неглижировать осталось! Мне очень жаль, что Прот. нет у Вас более. Нельзя ли как-нибудь попосредничать к реставрации его в журнале? Я бы очень об этом постарался (Лесков XI: 582).

Не получив ответа, Лесков через восемь дней пишет еще раз:

18. V.94. СПБ. Фуршт<атская> 50.

Друг сердечный Виктор Александрович!

Я Вам писал о своем свидании с М.А. Протопоповым, а Вы мне в ответ на это ни слова! Ну что же это «та znaczic?»¹² Не надо говорить про него, что ли? Ну ведь это лучше сказать, чем не отвечать… Может быть, и в самом деле не о чем речь заводить, да ведь я же этого происшествия не знаю, а думаю сделать что-нибудь к возвращению мира! Что же это за охота Вам давать удобства налагать на Вас тень какой-то скрытности и «хитрости», о которой все говорят, а я ей всё не верю и считаю ее Вас недостойною и всё Вас выгораживаю, и уверен, что Вы любите идею и журнал более, чем какие либо касающиеся Вас мелочи. Мне П-в не близок, но, по-моему, он был полезен журналу, и мне жалко, что с ним разошлись. Более я ровно ничем не заинтересован, и со мною об этом можно кончить в одно слово, но всё же таки в слово, а не в молчанку! Прибавьте кстати: где будете летом Вы и Ваше семейство?…

Жму Вашу руку Н. Лесков (Голос минувшего. 1916. № 7–8. С. 410).

Гольцев откликнулся подробным письмом:

<карандашом: август<?> 94 г.>

<…> Рассказ о моей «скрытности» доходил до меня. На мой взгляд, этим качеством я не обладаю. Бываю обыкновенно сдержан с мало знакомыми людьми и терпеть не могу сплетников. О М.А. Протопопове не ответил Вам, многоуважаемый Николай Семенович, отчасти по тому, что спешил известить Вас о «Зимнем дне»¹³, отчасти по тому, каюсь, что мне не хотелось опровергать неясные обвинения в каких-то плохих редакционных приемах (жалобы М.А. Протопопова). Но раз вы обнаруживаете преогромный <?> интерес к этому делу, я считаю своим долгом и душевно рад написать Вам.

Я ввел М.А. Протопопова в «Русскую Мысль», я постепенно, с большими усилиями, создал для него привилегированное положение в журнале (он один из всех сотрудников получал в последнее время по 250 р. в месяц за статью, какого бы размера она не была, – Михаил Алексеевич писал обыкновенно от 1¼ до 1½ листа).

Просили мы его быть литературным критиком и многократно напоминали об этом. Философские соображения М.А. Протопопова я считал и недостаточно основательными, и для нас неподходящими. Еще по поводу его спора с Скабичевским я писал Михаилу Алексеевичу, в чрезмерно сдержанных выражениях, что он напутал много об анализе и интуиции и т. д. Между тем нравственно-философские темы начали выступать всё больше и больше в статьях нашего сотрудника. Наконец он прислал нам Трудный вопрос (о книгах Нордау и Дюринга). Статью набрали. Я говорю своим коллегам, что в ней необходимо сделать некоторые сокращения, и объясняю почему. Другой член редакции возразил, что лучше совсем не печатать статью М.А. Протопопова: она ещё не кончена и автор, очевидно, хочет вести нас туда, куда мы идти не желаем. Я с этим согласился. Статью вернули. Лавров написал Михаилу Алексеевичу о том, что мы просили его быть литературным критиком и избавить нас от его философии. В ответ был получен отказ от сотрудничества. Через несколько времени Михаил Алексеевич прислал письмо Ремезову, прося его быть посредником. Признавая, что в ответе Лаврову он погорячился, М.А. Протопопов предлагал писать у нас только критико-литературные статьи, а свои сочинения по нравственно-философским вопросам отдавать в другие издания (Новое Слово). Он спрашивал, согласна ли редакция на эти условия и каково будет вознаграждение (прежде с его стороны было обязательство писать только в Русской Мысли). Редакция выразила полное согласие. В определение гонорара я вмешиваться не стал, и Лавров предложил сто рублей за лист. Статьи нам Михаил Алексеевич никакой не прислал. Тем дело и кончилось.

Мораль сей басни такова: может оказаться неудобным признавать себя великим писателем, не имея для этого данных. Возможно, конечно, и то, что редакция не сумела оценить философских познаний своего сотрудника. Вот какое я Вам длинное письмо написал. Всего Вам хорошего. В. Гольцев (РГАЛИ. Ф. 275. On. 1. Ед. хр. 223. Л. 6–7 об.).

Переписка Протопопова с редакторами вполне подтверждает основные положения этого письма. Вот что критик написал В.М. Лаврову 10 февраля 1894 года:

Многоуважаемый Вукол Михайлович!

Очень жаль, что мое направление не подходит к направлению Вашего журнала. Помочь этому горю я не вижу средства и потому затрудняюсь понять – о каких дальнейших статьях моих Вы говорите в заключительной части своего письма.

Ваш слуга М. Протопопов (РГАЛИ. Ф. 640. On. 1. Ед. хр. 176. Л. 2).

Митрофана Ниловича Ремезова, одного из редакторов «Русской мысли», Протопопов просил быть посредником в «деле» с журналом:

Вы знаете судьбу моей статьи «Трудный вопрос». В.М. Лавров прислал мне по поводу этой статьи письмо, в котором говорит, что мои экскурсии в область философии неудачны и что он просит меня не выходить из моего амплуа литературного критика. Я отвечал, что в таком случае мне и писать нечего. Обдумав дело хладнокровно, я нашел, что можно устроиться иначе, а именно: чисто литературные темы я могу разрабатывать в «Русской Мысли» а моральные – в другом журнале. Этот журнал уже найден мною, а именно «Нов<ое> Слово» Баталина – Градовского. Мой «Трудный вопрос» уже печатается там.

Я прошу Вас представить эту комбинацию на благоусмотрение редакции и о последующем уведомить, как говорят чиновники (РГАЛИ. Ф. 424. On. 1. Ед. хр. 45. Л. 7. Письмо от 9 марта).

В следующем письме Ремезову Протопопов обсуждал вопрос о гонораре:

<…> В качестве случайного, а не постоянного сотрудника я имею право на задельную, а не на постоянную плату. Но размер, воля ваша, маловат: я удобочитаем, как любой беллетрист, а беллетристы получают до 150 р. и выше за лист; в-вторых, «Новое Слово» журнал бедный (всего 800 подписчиков) и лист его гораздо меньше листа P.M. а платит мне по 50 р. И это с первого раза, а я у вас 3¹/₂ года работаю. <…> Спешу добавить однако, что я должен буду принять и условия редакции, так как это всё-таки лучше чем идти в газетные сотрудники (Там же. Л.4).

Чтобы заплатить долг редакции «Русской мысли» (650 рублей), Протопопов предлагает издать том его сочинений: «25 листов в томе, по 2 р., 3000 экземпляров – кажется я расквитаюсь легко, даже с барышом для себя, потому что 2000 экз. наверное разойдутся» (Л. 4 об.).

В архиве Гольцева в ОР РГБ сохранилось письмо жены Протопопова Павлы к В.А. Гольцеву (от 20 мая 1894 года). Она пишет, что муж ее «расстроен и подавлен, работая в журнале „Новое Слово“, это ему очевидно не по душе. <…> Напишите ему, чтобы он бросил все те недоразумения, которые произошли между вами и за которые он так расстроен. И чтобы вторично работал в „Русской Мысли“ <… > Посылая это письмо, я ему не говорю. Когда получит от вас письмо, он тотчас успокоится и всё пойдет по-старому, только меня не выдавайте» (РГБ. Ф. 77. П. 6. № 47. Л. 1–1 об.).

Протопопов перешел в журнал «Русское богатство», в котором продержался до 1897 года. 21 августа 1894 года Лесков пишет Гольцеву: «Гусев видел Протопопова и говорит, что он, действительно, уселся в „Р<усском> Богатстве“. Значит, теперь это дело непоправимо. А мне это жаль: его читали, и он часто выражал мысли оч. хорошие и суждения верные. Но это кончено» (Памяти Гольцева 1910: 252). Впрочем, в «Русской мысли» он продолжал печататься – и сентября того же года Лесков заметил в письме к В.М. Лаврову: «Оч. рад, что опять вижу у Вас М.А. Протопопова» (РГБ. Ф. 77. П. 21. № 27. Л. 2).

Лесков был склонен защищать Протопопова не только от редакторов «Русской мысли». М.О. Меньшикову он и июня 1893 года писал: «О Протопопове Вы судите прекрасно: мне всегда оч<ень> неприятно, когда на него грубо и зло нападают. Лично я его совсем не знаю, но он полезный писатель, и унижать его значит не любить добрых вещей, к<ото>р<ые> он защищает порою оч<ень> хорошо» (ИРЛИ. 22574. СГУШб. 61. Л. 14 об.). Противников у Протопопова было немало; одним из самых непримиримых был Аким Волынский (Протопопов не оставался у него в долгу и посвятил ему статью «Критик-декадент» (Русская мысль. 1896. № 3). В статье «Ответ„Вестнику Европы“» Волынский, последовательно боровшийся с публицистической критикой от Белинского до Писарева, писал: «<…> те взгляды на критику, философию и искусство, которые распространились в России благодаря Чернышевскому, Писареву, даже Михайловскому и целой туче умственно бездарных Протопоповых, подвизавшихся, по несчастному капризу судьбы, именно на страницах либеральных русских журналов, представляют <… > какой-то странный бред публицистических недоразумений, какую-то скверную, растлевающую путаницу слов и понятий, без отправного начала, без руководящего литературного идеала» (Северный вестник. 1893. № 6. С. 119–120). В письме к Л. Веселитской Лесков заметил между прочим: «В статье Волынского напрасно задет Протопопов (не к делу) <…>» (Лесков XI: 541).

Дальнейшая судьба М.А. Протопопова печальна; в январе 1900 года критик посылает всем трем редакторам «Русской мысли» письмо по поводу двадцатилетия журнала; он пишет, что, работая еще в семи журналах, напечатал там около сорока статей, а в «Русской мысли» – около пятидесяти. Это говорит о его тесной связи с журналом, отличающимся «разумной и широкой терпимостью» (РГАЛИ. Ф. 640. On. 1. Ед. хр. 176. Л. 3). В начале века еще выходит его книга «Критические статьи» (М., 1902), но работы становится все меньше, в дневниковых записях все чаще жалобы на безденежье… Болезни одолевают все сильнее – вплоть до мании преследования… 3 декабря 1916 года наступает смерть¹⁴.

В декабрьском номере «Русской мысли» за 1916 год (идет война, журнал печатается на плохой бумаге) помещен отклик на четыре смерти —

С.А. Юрьева, первого редактора журнала (умер в 1888 году), В.А. Гольцева (умер в 1910-м), М.А. Протопопова и В.Н. Линда (умер 26 июля 1916 года). О М.А. Протопопове редактор журнала (теперь это П.Б. Струве) пишет: «Но он был не только формально одарен – в его произведениях чувствуется, при всей узости его взглядов и отсутствии глубокой умственной культуры, сила убежденности, известный подлинный этический пафос, всегда, как бы он ни был окрашен, подкупающий» (с. 136).

Но все это происходит уже после смерти Н.С. Лескова (1895) – заметим, что в том же декабрьском номере «Русской мысли» напечатана статья В.М. Жирмунского «Преодолевшие символизм». В литературу вступает совсем иное поколение.