Текст книги "История литературы. Поэтика. Кино: Сборник в честь Мариэтты Омаровны Чудаковой"

 
Восстал Всевышний Бог, да судит
Земных богов во сонме их;
Доколе, – рек, – доколь вам будет
Щадить неправедных и злых?
 
 
Ваш долг есть: сохранять законы,
На лица сильных не взирать,
Без помощи, без обороны
Сирот и вдов не оставлять.
 
 
Ваш долг спасать от бед невинных,
Несчастливым подать покров;
От сильных защищать бессильных,
Исторгнуть бедных из оков.
 
 
Не внемлют! – видят и не знают!
Покрыты мздою очеса:
Злодействы землю потрясают,
Неправда зыблет небеса.
 
 
Цари! – Я мнил, вы боги властны,
Никто над вами не судья:
Но вы, как я, подобно страстны
И так же смертны, как и я.
 
 
И вы подобно так падете,
Как с древ увядший лист падет!
И вы подобно так умрете,
Как ваш последний раб умрет!
 
 
Воскресни, Боже! Боже правых!
И их молению внемли:
Приди, суди, карай лукавых
И будь един Царем земли!
 

(Державин 2002: 60)

Спросили некоего стихотворца, как он смеет и с каким намерением пишет в стихах своих толь разительныя истины, которыя вельможам и двору не могут быть приятны. Он ответствовал: Александр Великий, будучи болен, получил известие, что придворный доктор отравить его намерен. В то же время вступил к нему и медик, принесший кубок, наполненный крепкаго зелия. Придворные от ужаса побледнели. Но великодушный монарх, презря низкия чувствования ласкателей, бросил проницательный свой взор на очи врача и, увидев в них непорочность души его, без робости выпил питие, ему принесенное, и получил здравие. Так и мои стихи, примолвил пиит, ежели кому кажутся крепкими, как полынковое вино, то они однако так же здравы и спасительны.

Сверх того, ничто столько не делает государей и вельмож любезными народу и не прославляет их в потомстве, как то, когда они позволяют говорить себе правду и принимают оную великодушно. Сплетение приятных только речений, без аттической соли и нравоучения, бывает вяло, подозрительно, и непрочно. Похвала укрепляет, а лесть искореняет добродетель. Истина одна только творит героев безсмертными, и зеркало красавице не может быть противно.

Подобно, ежели бы спросили меня: с каким намерением преложил я псалом 81-й? я бы ответствовал: не с иным каким, а точно с тем же, как и г. Ломоносов – следующий:

 
Хвалу всевышнему Владыке
Потщися, дух мой, возсылать:
Я буду петь в гремящем лике
О Нем, пока могу дыхать.
 
 
Никто не уповай во веки
На сильну власть князей земных:
Их те ж родили человеки
И нет спасения от них.
 
 
Когда с душою разлучатся
И тленна плоть их в прах падет,
Высоки мысли сокрушатся
И гордость их и власть минет.
 

Словом, наше намерение было с ним одно и то же: чтоб небесную истину в стихах и в чистом употребительном слоге сделать понятнее и удобнее к впечатлению в разуме и сердце. Самый сей псалом, будучи напечатан, совсем и без позволения моего, не знаю кем, еще в 1787 году, в периодическом издании под названием Зеркало Света, в первой части, ежели по сие время не произвел ничего дурнаго, то вероятно заключить можно, что ныне и впредь не произведет никакого зла; ибо проповедь священнаго писания в прямом разуме и с добрым намерением нигде и никогда не была опасна. Ежели оно в одних местах напоминает земным владыкам судить людей своих в правду, то в других с такою же силою повелевает народам почитать их избранными от Бога и повиноваться им не токмо за страх, но и за совесть. Якобинцы, поправшие веру и законы, такого рода стихов не писали. Орел открытыми глазами смотрит на красоту солнца и восхищается им к высочайшему парению; ночныя только птицы не могут сносить без досады его сияние (Державин 1864–1883,1:113–115).

¹ О традиции немецких придворных применений этого псалма см.: Vec 1998: 333-335-

² «Забавный слог» «Фелицы» в известном смысле составлял противоположность патетике библейских переложений, а история ее придворной рецепции отчасти проливает свет на культурную механику державинских стилистических колебаний. Как показала недавно Е.А. Погосян, «Фелица», вопреки устойчивому мнению, не заслужила безусловного одобрения императрицы (см.: Погосян 2007). Высоко оценив поэтические достоинства оды, Екатерина – как можно заключить из державинского «Видения мурзы» – тем не менее сочла ее слишком льстивой и лишь «под рукой» позволила себе поощрить ее автора, в соответствии с собственной максимой: «Никогда не позволяйте льстецам осаждать вас: давайте почувствовать, что вы не любите ни похвал, ни низостей» (Екатерина 1989: 655). В «Видении мурзы», начатом вскоре после успеха «Фелицы» в 1783 году, представшая поэту в торжественно-церемониальном обличии Фелица порицает его за лесть и дает ему два различных, но взаимосвязанных назидания: во-первых, литературный дар «Богов лишь к чести / И к поученью их путей /Быть должен обращен», и, во-вторых, «Хранящий муж честные нравы, / Творяй свой долг, свои дела, / Царю приносит больше славы, / Чем всех пиитов похвала» (Державин 2002: 88). Ода «Властителям и судиям», к которой Державин вернулся через несколько лет после этого эпизода, воплощала идею «нельстивой» придворной поэзии: в ее основе лежало предписанное в «Видении мурзы» сочетание взывающего к священному авторитету нравоучения с этосом государственной службы. Показательно, что аргументация «Анекдота» 1795 года восходит к черновикам «Видения мурзы», где Державин, открещиваясь от упреков в лести, хвалил монархов, способных «сносить грубую правду», и вспоминал историю о враче Александра Великого (Державин 1864–1883, III: 607–608).

³ Такая модель взаимоотношений писателя и власти описывалась, в частности, при помощи аллегорического мотива пробуждения/прозрения, объединяющего стихи Державина с книгой Радищева и многими другими сочинениями той эпохи (см.: Степанов 1974:109–110). В ранней редакции оды «Властителям и судиям» читаем: «Но есть безумцы и средь трона: / Сидят и царствуют дремля», а в окончательной: «Покрыты мздою очеса». У Радищева беседующая с царем Истина «коснулася обоих <…> глаз и сняла с них толстую плену, подобну роговому раствору» (Радищев 1992: 25). В другом месте рассказывается история о путешественниках, едва не погибших из-за сонливости «тамошнего начальника» (Там же, 15). Екатерина, которая, по словам комментаторов, «верно поняла обобщающее значение» этого эпизода (Западов, Кулакова!974: 63), отозвалась на него в том же аллегорическом ключе: «спящаго человека обвинить нельзя, за то что ево не разбудили» (Бабкин 1952:152). Перелагая ответственность за пробуждение правителя на его окружение, Екатерина тем самым признавала уместность «разительных истин» при дворе самодержца. В «Эсфири» Расина, одобренной Людовиком XIV и далекой от вольнодумства, этот мотив инкорпорируется в образ священной монархии и фигурирует в репликах хора, описывающих долг владыки: «Отврати, сильный царь, отврати уши твои от всякаго злаго и лживаго совета. Время тебе пробудиться» (Расин 1783: 67).

Бабкин 1952 / Бабкин Д.С. Процесс Радищева. М.; Л., 1952.

Библия 1757 / Библия сиречь книги священнаго писания… М., 1757.

Бильбасов 1900 / Бильбасов В.А. История Екатерины II. Т. II. Берлин, 1900.

Билярский 1865 / Материалы для биографии Ломоносова / Собраны экстраординарным академиком Билярским. СПб., 1865.

Благой 1957 / Благой Д.Д. Гаврила Романович Державин // Державин Г.Р. Стихотворения. Л., 1957.

Вседневныя размышления 1785 / Вседневныя размышления государя христианина. СПб., 1785.

Гедеон 1756 / Гедеон Криновский. Собрание разных поучительных слов. СПб., 1756. Т. II.

Гете 1976 / Гете И.В. Собр. соч. Т. III: Из моей жизни. Поэзия и правда / Пер. с нем. Н. Ман. М., 1976.

Гиземанн 1993 / Гиземанн Г. Переложения псалмов в творчестве Державина (к вопросу о малоизученном жанре) // Г. Державин: История и современность. Казань, 1993.

Гурвич 1915 / Гурвич Г. «Правда воли монаршей» Феофана Прокоповича и ее западноевропейские источники. Юрьев, 1915.

Демин 2002 / Демин А.О. Оперное либретто Г.Р. Державина «Эсфирь» //XVIII век. СПб., 2002. Сб. 22.

Державин 1864–1883 / Державин Г.Р. Сочинения / C объяснительными примечаниями Я. К. Грота. СПб., 1864–1883. Т. I–IX.

Державин 1973 / Примечания на сочинения Державина / Публ. и коммент.

Е.Н. Кононко // Вопросы русской литературы. [Львов], 1973.Вып.2 (22).

Державин 2000 / Державин Г.Р. Записки / Подгот. текста Ю. В. Сокортовой. М., 2000.

Державин 2002 / Державин Г.Р. Сочинения / Вступ. ст., сост., подгот. текста и примеч. Г.Н. Ионина. СПб., 2002.

Живов 1996 / Живов В.М. Язык и культура в России XVIII века. М., 1996.

Живов 2002 / Живов В.М. История русского права как лингвосемиотическая проблема // Живов В.М. Разыскания в области истории и предыстории русской культуры. М., 2002.

Живов, Успенский 1996 / Живов В.М., Успенский Б.А.

Царь и Бог. (Семиотические аспекты сакрализации монарха в России) // Успенский Б.А. Избранные труды. М., 1996. Т. 1.

Западов, Кулакова 1974 / Западов В.А., Кулакова Л.И.

А.Н. Радищев. «Путешествие из Петербурга в Москву»: Комментарий. Л., 1974.

Екатерина 1989 / Записки императрицы

Екатерины II. М., 1989 (репринтное воспроизведение издания 1907 года).

Ильинский 1917 / Ильинский Л.К. Из рукописных текстов Г.Р. Державина //Известия ОРЯС. 1917. Т. 22. Кн. 1.

Ключ 1822 / Остолопов Н.Ф. Ключ к сочинениям Державина, с кратким описанием жизни сего знаменитаго поэта. СПб., 1822.

Кочеткова 1993 / Кочеткова Н.Д. Проблемы добра и зла в поэзии Державина («Властителям и судиям» и «Похвала за правосудие») // Г. Державин: История и современность. Казань, 1993.

Кочеткова 1996 / Кочеткова Н.Д. «Правосудие» и «милость» в поэзии Державина // XVIII век. СПб., 1996. Сб. 20.

Курций 1767 / Курций Квинт. История о Александре Великом царе македонском. СПб., 1767. Т. I.

Ломоносов 1893 / Ломоносов М.В. Сочинения… с объяснительными примечаниями акад. М.И. Сухомлинова. CПб., 1893. Т. II.

Ломоносов 1965 / Ломоносов М.В. Избранные произведения. М.; Л., 1965.

Лотман 2000 / Лотман Ю.М. Очерки по истории русской культуры XVIII – начала XIX в. // Из истории русской культуры: XVIII – начало XIX в. М., 2000.

Лотман, Успенский 1996 / Лотман Ю.М., Успенский Б.А. Отзвуки концепции «Москва – Третий Рим» в идеологии Петра Первого. (К проблеме средневековой традиции в культуре барокко) // Успенский Б.А. Избранные труды. М., 1996. Т. 1.

Луцевич 2002 / Луцевич Л.Ф. Псалтырь в русской поэзии. СПб., 2002.

Маслов 2009 / Маслов Б. П. От долгов христианина к гражданскому долгу (очерк истории концептуальной метафоры) // Очерки исторической семантики русского языка раннего Нового времени. М., 2009.

Мозер 1781 / Мозер Ф.К. Даниил во рве львином… М., 1781.

Осповат 2006 / Осповат А.Л. Из материалов для комментария к «Капитанской дочке» (1–5) // Текст и комментарий: Круглый стол к 75-летию Вяч. Вс. Иванова. М., 2006.

ПИЛК / Тынянов Ю.Н. Поэтика. История литературы. Кино. М., 1977.

Платон 1779–1806 / Платон Левшин. Поучительныя слова при высочайшем дворе… с 1763 года по 1778 год сказыванныя… М., 1779–1806. Т. I–XX.

Погосян 2007 / Погосян Е. Уроки императрицы: Екатерина II и Державин в 1783 году // «На меже меж Голосом и Эхом»: Сб. статей в честь Т.В. Цивьян. М., 2007.

Порошин 1881 / Порошин С. Записки, служащие к истории его императорского высочества благоверного государя цесаревича и великого князя Павла Петровича. СПб., 1881.

ПСЗ ХХ / Полное собрание законов Российской империи, с 1649 года. [СПб.], 1830. Т. XX: 1775–1780.

Пуфендорф 1726 / Пуфендорф С. О должности человека и гражданина по закону естественному. СПб., 1726.

Радищев 1992 / Радищев А.Н. Путешествие из Петербурга в Москву. Вольность. СПб., 1992.

Расин 1783 / Расин Ж. Есфирь трагедия, взятая из Священнаго писания. М., 1783.

Рогов 2008 / Рогов К. Из комментариев к латинской оде Феофана 1727 года: к поэтике панегирика // И время и место: Историко" филологический сборник к 60-летию А.Л. Осповата. М., 2008.

Самуил 1778 / Самуил Миславский. Слово о побуждениях, служащих к принятию судейской должности, и о удовольствии оттуда проистекающем, сказыванное 1777 года декабря 21 дня… М., 1778.

Серман 1973 / Серман И.З. Русский классицизм: Поэзия. Драма. Сатира. Л., 1973.

Снегирев 1890 / Снегирев И.М. Жизнь московскаго митрополита Платона. М., 1890. Ч. I.

Солосин 1913 / Солосин И. И. Отражение языка и образов Св. Писания и книг богослужебных в стихотворениях Ломоносова // Известия ОРЯС. 1913. Т. XVIII. Кн. 2.

Степанов 1974 / Степанов В.П. Литературные реминисценции у Пушкина //Временник Пушкинской комиссии. 1972. Л., 1974.

Толкование 1784 / Толкование псалмов [СПб., 1784].

Уортман 2004 / Уортман Р. Властители и судии: Развитие правового сознания в императорской России. М., 2004.

Успенский 2000 / Успенский Б.А. Царь и император: Помазание на царство и семантика монарших титулов. М.,2000.

Феофан 1760 / Феофан Прокопович. Слова и речи поучительныя, похвальныя и поздравительныя… СПб., 1760. Ч. 1.

Феофан 1961 / Феофан Прокопович. Сочинения. М.; Л., 1961.

Фонвизин 1959 / Фонвизин Д.И. Собр. соч.: В 2 т. М.; Л., 1959.

Ходасевич 1988 / Ходасевич В. Державин. М., 1988.

Храповицкий 1874 / Дневник А. В. Храповицкого, 1782–1793. СПб., 1874.

Biblia 1744 / Biblia, Das ist: Die ganze Heilige Schrift… Nach der Teutschen Ubersetzung Martin Luthers… Lemgo, 1744. [Bd. I].

Сatharina 1808 / Correspondance originelle et très interessante de l’Impératrice de Russie Catharina II avec le chevalier de Zimmermann. Bremen, 1808.

Lehmann 1966 / Lehmann U. G.E. Deržavins Paraphrase des 81. Psalms «Властителям и судиям». Zum 150. Todestag des Dichters // Zeitschrift für Slawistik. 1966. Bd. 11.№ 4.

Luther 1913 / Luther M.Der 82. Psalm ausgelegt // Luther M.Werke / Kritische Gesamtausgabe.Weimar, 1913. Bd. 31/1.

Martens 1996 / Martens W.Der patriotische Minister: Fürstendiener in der Literatur der Aufklärungszeit. Weimar; Köln;Wien, 1996.

Mémoires 1859 / Mémoires de la princesse Daschkoff, dame d’honneur de Catherine II, impératrice de toutes les Russies. P., 1859.Vol. III.

Vec 1998 / Vec M. Zeremonialwissenschaft im Fürstenstaat: Studien zur juristischen und politischen Theorie absolutistischer Herrschaftsrepräsentation. Frankfurt/M., 1998.

Леа Пильд. К истории стихотворения Фета «Тургеневу»

Стихотворение А.А. Фета «Тургеневу» датируется приблизительно 1864 годом. Более точная датировка представляется исследователям затруднительной: Фет обычно не ставил дат под своими текстами, а многие его письма первой половины 1860-х годов (в частности, к Тургеневу) не сохранились. В Степановке, приобретенной им летом 1860 года, Фет написал ряд стихотворных посланий, адресованных друзьям-литераторам (Л.Н. Толстому, А.К. Толстому; несколько стихотворений обращено к Тургеневу), однако послание «Тургеневу» («Из мачт и паруса, – как честно он служил…») оказывается единственным текстом этого ряда, который Фет счел нужным опубликовать относительно вскоре после создания¹. Следовательно, это сочинение представлялось ему особо значимым. Приведем послание в его первопечатной редакции:

ТУРГЕНЕВУ

 
Из мачт и паруса, – как честно он служил
Искусному пловцу под вёдром и грозою! —
Ты хижину себе воздушную сложил
Под очарованной скалою.
 
 
Тебя пригрел чужой денницы яркий луч —
И в откликах твоих мы слышим примиренье;
Где телом страждущий пьет животворный ключ,
Душе сыскал ты возрожденье.
 
 
Поэт, и я обрел, чего давно алкал,
Скрываясь от толпы безчинной,
Среди родных полей и тень я отыскал,
И уголок земли пустынной.
 
 
Привольно, широко, куда ни кинешь взор.
Здесь насажу я сад, здесь, здесь поставлю хату! —
И, плектрон отложа, я взялся за топор
И за блестящую лопату.
 
 
Свершилось: дом укрыл меня от непогод,
Луна и солнце в окна блещет,
И, зеленью шумя, деревьев хоровод
Ликует жизнью и трепещет.
 
 
Ни резкий крик глупцов, ни подлый их разгул
Сюда не досягнут. Я слышу лишь из саду
Лихого табуна сближающийся гул,
Да крик козы, бегущей к стаду.
 
 
Здесь песни нежных муз душе моей слышней,
Их жадно слушает пустыня,
И – верь! – хоть изредка из сумрака аллей
Ко мне придет моя богиня.
 
 
Вот здесь, не ведая ни бурь, ни грозных туч
Душой, привычною к утратам,
Желал бы умереть, как утром лунный луч,
Или как солнечный – с закатом.
 

Фет посылает стихотворение адресату в письме, до нас не дошедшем, а в ответном послании (от 2 декабря 1864 года) получает критические замечания. Тургеневу не понравился, в частности, смысловой строй последней строфы, где Фет говорит о предполагаемой смерти лирического «я»². Эти замечания Фет учел, однако текст стихотворения уже и в первом варианте отличался тематической и композиционной законченностью; здесь не было порой встречавшихся у поэта и раздражавших Тургенева «алогизмов»³. Представляется, что недовольство Тургенева было вызвано не только несовершенством последней строфы и другими неточностями. Его замечания были, видимо, обусловлены и другим обстоятельством – впрочем, скрытым от «непосвященных» и понятным только участникам эпистолярного диалога.

В композиционном плане стихотворение отчетливо делится на две части. В первой из них (две первые строфы) описывается начало нового периода в биографии и творчестве адресата, причем последняя строка первого четверостишия – «Под очарованной скалою» (метонимически отсылающая к легенде о губительнице-Лорелее, о чем пойдет речь ниже) – намекает на то, что для него открылся заключительный этап существования. Вторая часть повествует о заключительном этапе жизни лирического «я»: он начался с обновления и необходимо завершится смертью. Без сомнения, Фету было важно акцентировать внимание Тургенева на различном характере не только жизни, но и будущей смерти двух «поэтов».

Одним из ключевых подтекстов первой строфы фетовского сочинения, возможно, является тургеневская «фантазия» «Призраки» (опубликована в журнале Достоевских «Эпоха» 26 марта 1864 года), хотя на первый взгляд это и не кажется очевидным. Прямых лексических перекличек с тургеневской «таинственной» повестью мы не найдем, однако общий ход мысли автора стихотворения соотносится, по-видимому, именно с ней.

Напомним, что эпиграфом к «Призракам» стали строки из стихотворения Фета 1847 года «Фантазия»: «Миг один… и нет волшебной сказки – И душа опять полна возможным…»⁴. Тургенев сам обратил внимание Фета на это обстоятельство (в письме от 13 октября 1863 года): «Считаю долгом уведомить Вас, что я, несмотря на свое бездействие, угобзился, однако, сочинить и отправить к Анненкову вещь, которая, вероятно, Вам понравится – ибо не имеет никакого человеческого смысла (курсив Тургенева. – Л.П.) – даже эпиграф взят у Вас. Вы увидите – если не в печати, то в рукописи – это замечательное произведение очепушившейся фантазии» (Тургенев 1988:214). Эпистолярный отклик Фета на повесть нам неизвестен. Однако 30 апреля 1864 года он пишет Тургеневу шуточное послание или «стихотворное письмо» («Тебя искал мой стих по всем концам земли…»), в котором содержится отрицательный отзыв о романе «Отцы и дети», учтенный тургеневедами (см., например: Фет 2001: 452). Но, кажется, еще не отмечалось, что в этом же стихотворении Фет весьма иронически высказался и о «Призраках», однако сделал это в завуалированной форме: «Ценя сердечного безумия полет, / Я тем лишь дорожу, кто сразу все поймет: / И тройку, и свирель, и Гегеля, и суку, / И фриз, и рококо крутую закорюку, / И лебедя в огнях скатившегося дня» (Там же, 356).

В приведенных строках можно увидеть отсылку к тому эпизоду «фантазии» Тургенева, где ее герой вместе с Эллис пролетает над Германией: «Небольшой дворец, тоже рококо, выглядывает из-за купы кудрявых дубов. Луна неясно светит, окутанная паром, и по земле как будто разостлался тончайший дым. Глаз не может разобрать, что это такое: лунный свет или туман? Вон на одном из прудов спит лебедь: его длинная спина белеет, как снег степей, прохваченных морозом, а вон светляки горят алмазами в голубоватой тени у подножия статуй» (Тургенев 1981:212). При сопоставлении этих отрывков можно заметить, что общими в них являются два образа: «рококо» и «лебедь». Далее Фет упоминает «журавлей», которые в тексте Тургенева появляются непосредственно после «немецкого» эпизода, в главе XXI: «Не переставая победоносно рассекать пространство, журавли изредка перекликались с передовым товарищем, с вожаком, и было что-то гордое, важное, что-то несокрушимо-самоуверенное в этих громких возгласах, в этом подоблачном разговоре. „Мы долетим небось, хоть и трудной – казалось, говорили они, одобряя друг друга. И тут мне пришло в голову, что таких людей, каковы были эти птицы – в России – где в России! в целом свете немного!» (Там же, 214). Ср. у Фета: «А мы – зайдет ли речь о Дании иль Польше, – / Мы знаем: журавли гораздо смыслят больше / Об этих казусах, чем мудрые земли. / Хоть вспомни Ивика!» (Фет 2001:356). Фет отсылает к балладе Жуковского «Ивиковы журавли», которую Тургенев не упоминает, однако очевидно, что соотнесенность с Жуковским возникает и у Тургенева, благодаря целому ряду метафор и образов из баллад и стихотворений Жуковского в приведенном выше «немецком» фрагменте («лунный дым» или «туман», «луна», «окутанная паром», спящий на пруду лебедь). Ср. также описание покрытых лесом гор близ Бадена: «Мне чудятся другие звуки, длинные, томные, подобные звукам эоловой арфы… Вот она, страна легенд! Тот же самый тонкий лунный дым, который поразил меня в Швецингене, разлит здесь повсюду, и чем дальше расходятся горы, тем гуще этот дым. Я насчитываю пять, шесть, десять различных тонов, различных пластов тени по уступам гор, и над всем этим безмолвным разнообразием задумчиво царит луна. Воздух струится мягко и легко. Мне самому легко и как-то возвышенно спокойно и грустно…» (Тургенев 1981: 213).

Неожиданная «легкость» в настроении рассказчика объясняется, в частности, автобиографическим характером приведенного отрывка. В 1863 году Тургенев много времени прожил в Бадене, близ семейства Виардо, и собирался строить здесь собственный особняк. В сознании автора «Призраков», как нам кажется, не могла не возникнуть параллель между баденским периодом жизни Жуковского, когда он (как тогда считалось) отошел от поэзии, и собственной биографией (напомним, что период 1863–1864 годов был сложным для Тургенева-писателя, и он неоднократно жаловался на исчерпанность творческих возможностей).

При этом в приведенных фрагментах «Призраков», помимо реминисценций из Жуковского, можно увидеть и отсылки к стихам Фета, образы которых как бы просвечивают сквозь «жуковские» образы. Так, лебедь, ассоциирующийся с «Царскосельским лебедем» и «лебединой песнью» Жуковского, у самого Фета вызвал – как видно по приведенному отрывку из послания Тургеневу – в первую очередь ассоциации с его собственным творчеством (ср.: «И лебедя в огнях скатившегося дня» и «Над озером лебедь в тростник протянул, / В воде опрокинулся лес. / Зубцами вершин он в заре потонул, / Меж двух изгибаясь небес» [Фет 1986:241]⁵). К Фету же отсылает и метафора «лунного дыма» (видимо, заданная в русской поэзии Жуковским и Фетом развитая), образы «горящих светляков», пространства, несущегося «навстречу» летящим героям, и многое другое.

Несмотря на светлую тональность «немецкого» фрагмента «Призраков», общий скепсис рассказчика (и автора) относится как к Германии, пространство которой репрезентирует здесь не только романтическую традицию, но и поэтическую традицию в целом. Образы из поэзии Жуковского и Фета («эолова арфа», ассоциирующаяся с событийным рядом одноименной баллады Жуковского, «лебедь», намекающий на «лебединую песнь» поэта, «лунный дым», сопряженный в сознании автора с иллюзорностью, иллюзиями, ничтожностью жизни), связанные с географическим пространством Бадена и его окрестностей, обозначают для Тургенева конец поэзии, ее смерть, «призрачность», «кажимость». Вспомним, что на протяжении 1860-1870-х годов Тургенев постоянно развивал мысль об исчерпанности таланта Фета⁶.

Вернемся к первой строфе послания «Из мачт и паруса…». В ней Фет, по-видимому, переадресует Тургеневу брошенное им в «Призраках» обвинение, намекая на «призрачность» надежд самого Тургенева на обретение «дома» в Бадене («Ты хижину себе воздушную сложил»), а также на грозящую ему опасность («под очарованной скалою»). Эта строка актуализирует в сознании осведомленного читателя легенду о Лорелее, своим пением привлекающей пловцов к скале, на которой она сидит, и губящей их. Фетовская метонимия, таким образом, подразумевает отношения Тургенева с Полиной Виардо.

Здесь стоит в порядке небольшого отступления сказать несколько слов о том месте, которое стихотворение «Тургеневу» занимает в поэзии Фета 1860-х годов.

Публикация В.А. Кошелевым стихотворений, созданных в Степановке (см.: Фет 2001: 342–464), в значительной степени развеяла легенду о том, что поэт после приобретения поместья и «ухода из литературы» (т. е. отказа печататься в «Современнике» и некоторых других изданиях) перестал писать стихи. Названная публикация (тексты здесь расположены в хронологической последовательности⁷) весьма наглядно свидетельствует, что стихи в 1860-1870-е годы не только создавались, но и публиковались автором, хотя общее их количество действительно невелико. Тем не менее в первой половине 1860-х годов Фет осуществляет довольно строгий отбор написанного им – для печатания в «Русском вестнике», «Библиотеке для чтения» и двухтомном собрании стихотворений 1863 года. В печать попадают в основном те тексты, которые тематически согласуются с деятельностью Фета-землевладельца и строителя усадьбы в Степановке (такая установка проявляется, например, в осторожном вкраплении в стихи отдельных образов, как бы призванных напомнить читателю, чем сейчас занят поэт). Именно в первой половине 1860-х годов Фет публикует в «Русском вестнике» свою прозу публицистического характера: «Заметки о вольнонаемном труде» (1862) и первые две части очерков «Из деревни» (1863,1864). По-видимому, в течение какого-то времени (по крайней мере на протяжении первой половины 1860-х годов) Фет при отборе текстов ориентировался на создание «единого» образа автора – поэта и «сельского труженика». Так, например, в публикуемых в это время стихотворениях существенную роль играют мотивы «сельского труда» (или просто «труда» на лоне природы): «Ты, видишь, за спиной косцов…» (<1864>), «К молодому дубу» (<186i?>) и др. Иногда в стихах интересующего нас периода появляются довольно смелые прозаизмы («Ты видишь, за спиной косцов / Сверкнула сталь в закате ярком, / И поздний дым от их котлов / Упитан праздничным приварком» [Фет 2001: 354]; «И плектрон отложа, я взялся за топор / И за блестящую лопату»; «Я слышу лишь из саду <…> крик козы, бегущей к стаду» [Там же, 362]; «Мы ждем! Таких не много встреч! / Окаймлена шумящей рожью, / Через всю степь тебе к подножью / Ковер душистый стелет гречъ» [Там же, 366]). Из написанной в это время «интимной» лирики публикуются только тексты элегической тональности, в которых любовь отнесена к прошлому («Романс», <1862>; «Тихонько движется мой конь…», <1862>), или же такие, где «счастье» возможно лишь на миг как забвение среди «язвительных терний» («Мелодия», <апрель 186з>). В печать в это время не попадают стихи, где герой мечтает обрести «потерянный рай» («Ты здесь грустишь. Конец аллеи…», <начало 1862>), ликует вместе с природой («Весна» [ «Я ждал. Невестою царицей…», <186i?>]), предается философской рефлексии («Измучен жизнью, коварством надежды…», <1864>). Зато печатаются тексты, где говорится о подведении итогов и близящемся конце жизни («Не первый год у этих мест…», <1864>; «Жизнь пронеслась без явного следа…», <1864>). Очевидно, что Фет, с одной стороны, заинтересован в «серьезном» поэтическом фоне своей публицистики, с другой – стремится продемонстрировать собственные поэтические опыты (появление непривычной для прежнего Фета поэтической лексики, эксперименты в области ритмики: к примеру, опубликованное в 1863 году стихотворение «Свеча нагорела. Портреты в тени…», – это, по свидетельству самого Фета, первый опыт логаэда в его стихах).

Нетрудно заметить, что описанная установка на единство облика поэта и сельского труженика отразилась и в разбираемом нами стихотворении. Вторая его часть непосредственно связана с классической риторической традицией «похвалы сельской жизни», beatus ille (подробную характеристику этой традиции см.: Левинтон 2010; Мазур 2005).

Помимо обращения к конкретному адресату Фет вступает здесь в серьезный диалог с поэтами-предшественниками. Так, например, в пятой строфе вполне очевидна отсылка к первой строфе медитативной элегии Баратынского «Осень» (1837) («Свершилось! Дом укрыл меня от непогод, / Луна и солнце в окна блещет, / И, зеленью шумя, деревьев хоровод/ Ликует жизнью и трепещет» [Фет 2001:362]; у Баратынского: «И вот сентябрь! замедля свой восход, / Сияньем хладным солнце блещет, / И луч его в зерцале зыбком вод / Неверным золотом трепещет» [Баратынский 1983:295]). Не отрицая мысли о вечном круговороте природы и смене времен года, важной для Баратынского, Фет тем не менее противопоставляет ей мысль о неизменности мира, окружающего «я». Не только мир природы диктует свои законы «я», но и он сам созидает свое «пространство», подобно тому, как выстроил дом. Полемической отсылкой к «Осени» Баратынского можно считать и одиночество героя («Ни резкий крик глупцов, ни подлый их разгул / Сюда не досягнет»), которое Баратынский, как известно, считал одной из роковых и непреодолимых закономерностей бытия. Для Фета же описываемая здесь изолированность «я» от людей становится необходимым условием создания самоценного мира и собственного единого, цельного духовного облика («Здесь песни нежных муз душе моей слышней <… > И верь! – хоть изредка из сумрака аллей / Ко мне придет моя богиня!»). И наконец, главный смысл реминисценций из Баратынского заключается в том, что Фет снимает в этом стихотворении существенное для автора «Осени» противопоставление «досужего селянина» и «оратая жизненного поля» – века со сложным внутренним миром⁸.

Весь замысел стихотворения противопоставлен и некрасовскому пониманию поэта, с его постоянным противоположением «труда» и поэтической «беспечности» (ср., например, в стихотворении 1855 года: «Праздник жизни – молодости годы – / Я убил под тяжестью труда / – И поэтом, баловнем свободы, / Другом лени – не был никогда»). Прямая реминисценция из некрасовского стихотворения «Родина» (1846) есть в четвертой строфе: «И с отвращением кругом кидая взор / С отрадой вижу я, что срублен темный бор / – В томящий летний зной защита и прохлада, / – И нива выжжена, и праздно дремлет стадо, / Понурив голову над высохшим ручьем, / И набок валится пустой и мрачный дом…» (Некрасов 1981: 47).