Текст книги "Созвездие разбитых сердец"

Глава 18. Платье невесты

Завтрак с родителями пришлось закончить довольно быстро, так как Павел катастрофически опаздывал на дневную репетицию, а ему еще нужно было заехать к Андрею, вернуть Прошку – и заодно проведать, как он после вчерашнего. Юрий Павлович вызвался помочь: поскольку он великодушно уступал свою машину «девочкам» для совместного вояжа за приданым, то прицеливался до вечера покататься на Пашкиной «адочке».

– Отвезу тебя в театр, потом сам заскочу к Андрюшке, передам котофеишну, съезжу по делам, а потом «адочку» на вашу стоянку подгоню… Ну что, сынок, по рукам?

– По рукам, пап! Если я кому и могу доверить свою ласточку, то только тебе.

– Вот и хорошо, – улыбнулся Бердянский-старший, встал из-за стола, поцеловал жену в щеку:

– До встречи, Оленька, смотри, Машу не обижай, а то я тебя знаю… и чтобы платье было самое роскошное, как у принцессы там или королевы! Все-таки единственного сына женим!

– Да-да. Не знала, что я замужем за Ротшильдом, – сухо улыбнулась Ольга Викторовна вслед супругу, а Мария при этом новом напоминании о ее статусе покраснела до ушей и схватилась за Павла.

«Не оставляй меня с ней одну, пожалуйста…» – говорил ее молящий взгляд.

– Что, птичка моя? – нежно мурлыкнул Пашка, изображая мультяшного кота, приобнял, теплой ладонью погладил по спине, игриво ущипнул чуть пониже… – Не робей, мама моя хоть и выглядит строго, на самом деле вовсе не такая уж домомучительница. Познакомишься с ней поближе, о себе расскажешь побольше, и все у вас наладится, вот увидишь. А главное платье, платье выбери самое красивое, чтоб тебе шло… будешь на свадьбе как принцесса, тут я с папой солидарен.

Пока отец и сын одевались, Мария со слезами на глазах собрала Прошкино приданое, нашла и саму Прошку – мирно свернувшейся в крендель на разворошенной постели, долго прижимала к себе и целовала, прощаясь так, словно больше никогда не увидит. Кошка сперва лениво отпихивалась, порываясь вернуться к прерванной сиесте, но когда Мария вынесла ее в коридор, а Павел открыл переноску, тут же сообразила, что к чему, и сделала попытку резко вывернуться и сбежать… Но у Бердянского-младшего уже был богатый опыт ловли и удержания Урфина, так что побег был решительно пресечен. После короткого сопротивления, сопровождаемого жалобными стенаниями Прошки, сочувственными басами ее рыжего приятеля, и всхлипываниями Марии, кошка все-таки оказалась заперта в переноске.

– Ну что ты расстраиваешься, Машуль? Мы же ее назад Андрею возвращаем, а не отправляем с миссией на Марс… – утешал огорченную невесту Павел Юрьевич, а Юрий Павлович усмехнулся и, подняв мускулистый палец, изрек:

– Нежное женское сердце! Не то что у нас, грубых мужланов… Ты, Павлик, радуйся, кое-кто будет прекрасной матерью.

– Пааап, об этом рано еще думать, дай для начала нам пожениться и для себя чуток пожить… Правда, Маш?

Мария, поглощенная Прошкой, стенающей в своем временном узилище, рассеянно кивнула, не очень понимая, о чем ее спрашивают.

Бердянский-старший застегнул дубленку, надел шапку и подвел черту беседе:

– Ладно-ладно, по пути поговорим… Давай ключи, пойду к машине, мотор прогрею пока, но не задерживайся. Три минуты тебе на все! – и вышел за дверь.

Павел вздохнул, потом тесно привлек Машу к себе и, когда она подняла лицо, с нежностью поцеловал в губы, неохотно оторвался и… тут же поцеловал снова, уже настойчивее скользнув языком по языку и зубам. Маша обхватила его за плечи и прижалась, обвилась плющом, не желая отпускать, расставаться… еще полсекундочки, не сейчас!.. Кровь у обоих снова закипела, поцелуй стал глубоким, страстным, и ни один из них не решался – и не хотел – прерывать его первым.

– Кхм… молодежь… Папа ждет, коллеги на репетиции ждут, да и нам с Марией пора бы поехать. Дела сами себя не сделают. – раздался с порога кухни ровный, отрезвляющий голос Ольги Викторовны.

Бердянский шумно выдохнул, разомкнув объятия, подхватил переноску и пакет, и, как был в распахнутой куртке, так и ринулся прочь из квартиры, поняв, что иначе не уйдет.

– Ну наконец-то явился, Ромео! – встретил его отец, сидевший за рулем тихо фырчащей «ауди» и куривший в окно. – Давай кису на заднее сиденье и сам запрыгивай скорее, а то в пробке застрянем на Садовом, всех же в Центр несет, дома-то, на работе не сидится…

Он дождался, пока сын надежно пристроит переноску, сядет рядом с ним и пристегнется ремнем, потом снял передачу с нейтралки и, поддав газку, плавно тронулся с места, выруливая с засыпанного снегом двора на Большую Грузинскую.

Павел на минуту откинулся головой на удобный валик сиденья, прикрыл глаза и немного подышал, усмиряя волнение крови, потом вытащил сигареты, прикурил и опустил стекло, создав тягу для дыма. Рука его потянулась к приемнику, настроить одну из любимых радиостанций – «Европу плюс» или «Авторадио», но отец остановил его властным жестом:

– Погоди колонки загружать, давай поговорим немного.

– Мяяяяяя… – то ли поддержала, то ли не одобрила эту идею Прошка.

– Ну давай… – Павел глубоко затянулся, выдохнул ароматную горечь и покосился на родителя, оценивая степень серьезности предстоящей беседы по едва заметным, но хорошо ему знакомым мимическим признакам.

– Детей, значит, с Машей не планируете?.. Я-то думал, вы мне вовсю внука делаете, от того так и стараетесь, что совсем ум потеряли.

Бердянский поморщился, как от зубной боли:

– Ой, пааап, ты так говоришь, словно сам в постели только и делал, что детей! Или я чего-то не знаю про своих единокровных братьев-сестер, а? Ведь не за ради детишек ты по всему бывшему Союзу девиц по гостиничным койкам валял? Вот и мы тоже пока не ради будущего поколения стараемся, да и не время сейчас… Ты вокруг посмотри – какие дети?..

– Не дерзи мне, Павел! – предостерег отец. – Это первое… А второе – ну что вокруг, война, что ли? Чеченская, слава Богу, закончилась, Ельцина переизбрали, гиперинфляцию победили, и дела-то, дела делаются! Свадьбы играют, и детей кто хочет рожать – тот рожает… уж не оставят ни Бог, ни родители… Ты мне честно скажи: Маша беременеть не хочет? Или ты в свой тридцатник все еще не готов папой стать?

– Что-то ты, бать, в последнее время стал подозрительно часто Бога поминать. Крестился, что ли, тайно? Ты ж атеист-коммунист всегда был непрошибаемый… Что же теперь изменилось? – Павел попробовал в своей манере перевести тему разговора на поле оппонента.

Ему совсем не хотелось перед сложной репетицией спорить с отцом о семейных ценностях и супружеском долге в отцовском же понимании… Конечно, он не был против того, чтобы в будущем Машка родила ему сына или дочку, или обоих сразу, если уж он кого и хотел видеть матерью своих детей – то только ее одну.

Но пока что разговоры о детях раздражали, и нерожденный еще младенец был не мечтой, а поводом для ревности, соперником за Машкину любовь… ведь ребенку будет доставаться львиная доля всего, что по праву должно принадлежать ему, Павлу: ласка, внимание, снисходительное терпение к истерикам и капризам, нежные объятия и поцелуи, и доступ к телу, как к самому желанному и безопасному убежищу от боли и невзгод. Он и к котам-то ревновал страшно: хоть коты и не совсем младенцы, однако тоже крали у него Машкино время и внимание.

«Нет уж, дудки. Моя, только моя!..» – так Павел и думал. Пока они друг друга только познают, ему хотелось нераздельного обладания ею… а о будущем, которое наступит не завтра, он не видел смысла тревожиться.

Не дав сыну свернуть с намеченной им цели беседы, Юрий Павлович вздохнул:

– Годы, Павлуша… годы меняют взгляды почище любой пропаганды. Потому и спрашиваю про внуков, дождаться хочу, новое поколение Бердянских на руках понянчить, прежде чем вы меня под музыку на кладбище отвезете, с орденами на подушках…

– Паааап… хватит про кладбище, ну опять эти разговоры! Не выношу, блядь!

– Не матерись при отце! Ладно, про детей я все понял, не к спеху… Вам бы пока друг дружкой насытиться, а то вон как обжимались при матери, не растащить просто… Она у тебя девушка справная, страстная, могу понять, чем взяла твое сердце и то, что пониже…

– Ну слава яйцам, пап. Можно теперь музыку послушать?

– Погоди. – тема про детей и в самом деле была только затравкой, и Бердянский-старший поспешил перейти к вопросу, который тревожил его куда больше:

– Ты мне тогда вот что скажи, Паш… Маша твоя тебе сразу призналась, что раньше в театре каком-то, типа варьете, выступала?

– А какое это имеет значение? – удивленный поворотом разговора, Павел повернулся и пристально посмотрел на отца. – Ты что, опять за свое – справки о ней наводил за моей спиной?

– Ясное дело, наводил. Я ведь должен знать, на ком сына женю! Ты с матерью у нас один… и байстрюков у меня нет, чтоб ты там себе не выдумывал, молодой наглец.

– Ну спасибо, старый Шерлок Холмс, – Павел нахмурился и с досадой сжал губы. Его бесило настойчивое желание отца влезть, куда не звали – хотя и понимал, что тот на свой манер желает ему добра и тревожится за его счастье.

«Не хочет, чтобы Маша оказалась второй Ингой… да что за бред, как их вообще сравнивать можно?..»

– Так сказала она тебе про варьете? – не отставал Юрий Павлович.

– Все она мне сказала, пап, что я хотел знать… И не варьете, а экспериментальная молодежная танцевальная труппа! И про Испанию она мне рассказала, что училась там фламенко танцевать, в школе Жорди Морено… Тебе-то все это зачем? В чем ты Машу подозреваешь, а?

– Да так… просто странная история с ней получается. Вроде как талантливая танцовщица, а к вам в театр работать устроилась… мммм… мягко говоря, не по профилю…

– «Не по профилю» она уже не работает, – резко возразил Павел. – Я ее заставил уволиться с обеих должностей.

– Оххх, как круто… Вот прям-таки заставил? – Юрий Павлович включил поворотник, подъезжая к выезду на Садовое кольцо, и с интересом взглянул на сына.

– Да, заставил. У нее работа сейчас – замуж за меня выйти. Вот пусть и занимается свадьбой, и спокойно роль репетирует, в тишине и комфорте, а не со швабрами и подносами корячится. А в труппу ее с десятого января зачислят, Войновский все утряс, худрук уже подписал.

– Хммм… Войновский утряс, значит… а ты помог.

– Я, папа, «помог» на втором прослушивании, когда Антон нас вместе худруку показывал, и мы несколько сцен в паре прошли. Маша себя так показала, что вопросы отпали… если у кого и были. У нее потрясающий талант. Мэтр сказал потом – «как Озерова молодая».

– Но коллектив-то ее еще не принял.

– Ничего, примет. Пап, ты вообще к чему это все?

– К тому, Паша, что на чужой роток не накинешь платок.

До Павла начало доходить, откуда ветер дует, и он резко нахмурился:

– Нинка тебе что-то насвистела, да?..

– Ну, Ниночка деликатная, она так… слегка… а вот Аллочка…

– Алка-давалка? Ты серьезно? Нашел кого послушать… – возмутился Бердянский, покачал головой, выражая полное недоумение, но все-таки не утерпел спросить:

– Ну и что она тебе в уши напела, певица наша?

– Да… карьеристка, говорит, ваша Маша… и аферистка. Интересовалась, знаешь ли ты, почему актриса в уборщицы попала…

– А ты ей что сказал?

– Сказал, что спрошу у тебя. Вот и спрашиваю – ты-то в курсе, сынок, где Маша раньше выступала и почему вдруг со сценой так резко порвала, что аж до ведер со швабрами скатилась?

Для Бердянского отнюдь не было секретом, что за кулисами не цветут Эдемские сады, и воняет там порою похуже, чем в вокзальном сортире, от злобных сплетен и гнусных слухов, разносимых грязными ртами… Злиться на это было бессмысленно – оставалось лишь принимать и пережидать, как плохую погоду. Он, конечно же, знал, что в театре ему не перемывает кости только ленивый, и что в последнее время от гримерки к гримерке обсасываются на все лады и передаются две новости – о его романе с Машкой и о предполагаемом ее вводе на роль Невесты… Но впервые во взрослой жизни ему было так неприятно ощущать себя объектом для пересудов, и так больно от попыток чужих людей бросить тень на любимую им женщину.

Павел вспомнил первую ночь, проведенную с Машкой на Старомонетном, свой ранний подъем, упаковку противозачаточных в холодильнике, вспышку ревности к прошлому, совместный завтрак – и долгий разговор, когда они вдруг выяснили, что могут легко и откровенно общаться на самые разные темы, как старые-старые друзья, несмотря на совсем еще малый стаж знакомства… Вот тогда она и рассказала ему большую часть своей истории. Наверное, он тогда впервые решил, что сделает ей официальное предложение.

Отец, устав ждать ответа, толкнул его в плечо:

– Павлуш… проснись! Ты куда улетел опять, вернись на грешную землю. Так что – говорила тебе Маша, почему из актрис ушла, или нет?

– Говорила. У нее мерзкая история вышла с руководителем труппы. Фамилия у него на козлиную похожа… Козловский? Нет… Козлевич? Козюльский?

– Неважно. Ну, ну, что за история?

– Этот тип, понимаешь, хотел совместить два бизнеса: театральный и бордельный. Отправлял артистов на закрытые вечеринки, к випам всяким, олигархам типа Березовского, и вроде даже к чинушам из Барвихи. Сперва, значит, спектакль, все по правде – сцена, декорации, аплодисменты, потом коктейль, потом сольные номера… а потом ужин, и на ужине гости получали карточки, с псевдонимами артистов. Каждый выбирал кого хотел, потом все отобранные карточки складывали в барабан… и разыгрывали, блядь, беспроигрышную лотерею!..

Тут Павел в досаде саданул ладонью по верхней панели, жалея, что у него нет власти всех этих похотливых скотов, что пользуются бесправием и беззащитностью молодых артистов, отправить на лесоповал:

– Потом смотрели, какая карточка что «выиграла»: за столиком посидеть, «с тактильным контактом», стриптиз исполнить – приват-танец или для группы товарищей, или поход в нумера… ну а после, за молчание и послушание, по конверту с баксами.

– Тише, Павлуш… не круши салон. Ну, а Маша-то к этим вечеринкам каким боком? Неужели ездила?..

«Неужели она ему рассказала?..»

– Она говорила, что была на такой вечеринке всего один раз, – сухо отрубил Павел, и по его лицу отец не мог понять, верит ли сын, что это был «всего один раз». – Туда же возили не автобусами всю труппу, а человек по семь-восемь, самых талантливых и доверенных. Машка рассказывала, что едва поняла, что к чему, так и сбежала, пешком до шоссе прошла километров пять… ну а этот ее режиссер-сутенер свои бабки потерял, клиент его «оштрафовал», вот он и начал Машу прессовать по-всякому. Коллег против ее настроил, подставлял… Пришлось ей не только из труппы уйти, но и вообще со сценой распрощаться – не брали никуда, у этого ж козла связи, да еще, как я понял, на многих компромат.

– Да… настрадалась твоя Маша… – сочувственно вздохнул отец. Павел потряс головой, с силой потер ладонями уши:

– Ну и разговорчик у нас с тобой, пап, с утра! Теперь у меня вот прямо самое настроение – идти стучать в синедрион на Христа, а потом вешаться.

– Ну ты не волнуйся так-то уж, Павлик. Дело прошлое, все живы… я, собственно, просто чтобы знать.

«Рассказала, но не все… самую грязь не стала… ну и правильно», – решил Юрий Павлович, с удовлетворением отмечая, что Машина версия событий в деталях совпадает с тем, что он сам успел узнать и разведать про театр «Музеон», не только ставивший экспериментальные шоу с талантливой молодежью, но и поставлявший актеров и актрис богачам, для элитных развлечений… примерно как раньше графьям да князьям поставляли крепостных из помещичьих театриков…

Актер средней руки, Виталий Лещинский, с которым он побеседовал дней десять назад по наводке Аллочки Мерцаловой, о тех же событиях врал, и много. Мария же говорила правду – просто не всю. Видать, не хотела, чтобы Павел потом в кошмарных снах видел перезревшую чиновницу, поклонницу сапфической любви, страстно возжелавшую молодую и гибкую танцовщицу фламенко… а ведь Бердянский-старший эту сановную даму отлично знал, видел не только по телевизору, но и в разнообразных комитетах, на ведомственных совещаниях… на межотраслевых и партийных тусовках.

«Мдааа, вот такая вот резвая мадам… с виду-то ни за что не скажешь… эээх, совсем стыд потеряли, при советской-то власти тоже таскали в бани актрис да комсомолок, но хоть по-тихому, прикрываясь… а теперь!..»

Небольшой хвост на Садовом перед поворотом на Тверскую-Ямскую дал им еще несколько минут, но Юрий Павлович благоразумно потратил их на то, чтобы немного отвлечь своего сложного парня от неприятных мыслей. Рассказал ему парочку свежих спортивных анекдотов, пообещал, что Прошу доставит в целости и сохранности и, когда уже Пашка собирался выскочить наружу, поймал за рукав и доверительно сказал:

– Паш, Машка твоя мне очень нравится, она честная и деликатная девушка. Ты уж свою принцессу сам-то не обижай, медведь…

Бердянский слегка оттаял, улыбнулся смущенно:

– Ладно, пап. Спасибо, что ты на нашей стороне… а Машка – самая лучшая, моя. Теперь бы еще маму убедить в том же…

– Ну это уже от самой Машки зависит, как они поладят… – вздохнул Юрий Павлович, и отец с сыном на том и распрощались.

***

Выпроводив мужчин, Ольга Викторовна вернулась на кухню, домыла чашки, аккуратно расставила их в шкафу и усилием воли удержала себя от дальнейших действий по наведению порядка. В конце концов, она Павлу родная мать, а не уборщица, которой сын – лентяй и неряха, как все представители богемы – ежемесячно отстегивал кругленькую сумму. В ожидании, когда ее будущая невестка перестанет рыдать в ванной, как будто проводила мужа на войну, и соизволит собраться для выхода из дома, она присела на край кухонного уголка и, сложив руки на коленях, изучала обстановку… Взгляд цеплялся за каждую мелочь, выдающую перемены в жизни сына, за каждое свидетельство присутствия на знакомой территории нахальной молодой самки.

Кузнецовские блюдца, стоящие на полу, и варварски используемые для кормления котов – ну с этим Бердянская уже смирилась. Сложнее было принять глупую открытку с глупым рисунком и надписью: «Моей любимой!», прилепленную на холодильник под магнит, и висящий на том же холодильник листок с цифрами, в котором Ольга Викторовна опытным глазом опознала график приема противозачаточных. И почему-то больше всего будущую свекровь расстроила совместная полароидная фотография Павла и Марии, сделанная на заснеженной Тверской, на пятачке перед «Макдональдсом». Мария обнимала уродливого плюшевого медведя и, прижимаясь к Павлу, стоящему позади, улыбалась как дурочка, Павел же, обхватив ее обеими руками, смотрел в объектив воинственно и победно, как будто выиграл свою главную в жизни награду… от них веяло счастьем и безмятежной глупостью влюбленных. Это напомнило Бердянской о ее собственном возрасте.

Мария так до конца и не справилась с нервами, но хотя бы привела себя в полностью приличный вид, и, когда снова вошла на кухню, тщательно и скучно причесанная, одетая в стандартную зимнюю «униформу» – джинсы и свитер, то больше всего напоминала студентку-заучку, а не актрису, и уж тем более не красавицу-невесту.

Урфин ходил по квартире и, тоскливо мявкая, заглядывал во все углы в поисках Прошки… от этих звуков у Марии на душе скребла целая стая кошек, гремели пустые ведра и сыпалась соль.

– Ольга Викторовна, я прошу прощения, но Урфин все-таки иногда будет заходить на кухню… я не могу его одного запереть в комнате. Но вы не беспокойтесь, он почти не линяет, и если что, у меня в аптечке есть антигистаминные.

– Постараюсь это пережить. – сдержанно ответила Бердянская и выжидательно взглянула на девицу: вспомнит ли про обещание сделать кофе?

Судя по джинсам и свитеру, пришедшим на смену платью, Мария предпочла бы поскорее отправиться по делам, чем сидеть на кухне в компании неприятной матери жениха. Но вот что странно: в таком наряде она напомнила Ольге Викторовне ее собственные молодые годы, проведенные в славной компании студентов истфака МГУ. Она даже припомнила, что в походах и на лыжных прогулках или на катке носила похожий свитер с высоким горлом, ну а вместо джинсов – практичные «летчицкие» штаны из мягкой кожи… просто удивительно, как Юра, бывший тогда временным тренером студенческой сборной на товарищеском первенстве по троеборью, разглядел ее под такими «доспехами».

Мария не оплошала и про кофе вспомнила:

– А… а вы еще хотите кофе?.. Я собиралась сварить после завтрака, но мне нужно было сперва проводить Пашу и собрать Прошу, простите.

– Сейчас на это у нас уже нет времени, если управимся в ателье до трех часов, тогда там же, на Арбате, зайдем в кафе. Ну а вашим фирменным кофе я угощусь как-нибудь в другой раз.

Мария выдохнула, видя, что Бердянская, при всей своей безупречной вежливости, не очень-то идет на контакт, и железной рукой направляет ситуацию туда, куда считает нужным. Давление было мягким, но постоянным и сильным – как от чересчур туго затянутой бархотки. Как ни странно, это придало Марии сил для сопротивления:

– Ольга Викторовна, мне неудобно говорить… но вы так заняты, будет жаль, если мы в ателье напрасно потратим время. Мне не нужно платье…

– Почему это – напрасно? Или ты серьезно собираешься в ЗАГС идти полной растрёпкой, вот так, как сейчас? – возмущенная упрямством будущей невестки, Бердянская с девичьей грацией вскочила и, сложив руки на груди, заходила по кухне… и даже не сразу осознала, что сама перешла с Марией на «ты».

– Нет… просто у меня уже есть свадебное платье… и я собираюсь надеть его на регистрацию. Правда… я не уверена, что Павлу оно понравится… с другой стороны, все эти белые кружевные торты его смешат.

Она невольно улыбнулась, вспомнив шутку Бердянского на сей счет – дескать, прогулки невест по Александровскому саду всегда напоминают ему парад стриптизерш в тортах, и он все ждет, что они вот-вот начнут из них выпрыгивать…

– Чтооо? Есть готовое платье для свадьбы? Почему ты раньше не сказала? Собиралась уже замуж выходить за кого-то… до Павла? – Ольга Викторовна закидала Марию подозрительными вопросами, желая прояснить побыстрее то, что ей еще не было известно о прошлом Павлушиной невесты. Надо сказать, белых (или черных) пятен в этом прошлом пока было существенно больше, чем ясной и понятной картины.

Мария снова улыбнулась: Бердянская, вошедшая в раж и начавшая нападать, до странности была похожа на злого ревнующего Пашку… от этой мысли на душе стало теплее, но неловкость из-за платья никуда не делась.

– Я не могла сказать, потому что с вами раньше не виделась. А Павлу я говорила… но не могла показать, потому что это дурная примета.

– Оно что, у тебя где-то здесь… припрятано? – негодование сменилось новым витком любопытства, и Ольга Викторовна решительно кивнула:

– Ну я не Пашка, мне-то показать ты можешь.

– Могу. Мне интересно будет узнать ваше мнение… правда, боюсь, вы не одобрите…

Удивление Бердянской-матери росло: вот уж чего было не отнять у Пашкиной избранницы – интриговать она умела мастерски… Платье у нее какое-то загадочное, надо же, какого тумана напустила! Что это за платье такое – не иначе Феей-Крестной пошитое из паутины!..

Ольга Викторовна снова уселась за стол и заявила:

– Что ж… раз такое дело, мы прямо сейчас никуда не поедем. Можно тогда и кофе для начала.

– Хорошо, я сейчас сварю.

Мария, обрадованная, что у нее появилось дело, которое хотя бы на несколько минут избавит от необходимости поддерживать разговор и займет руки, достала с полки пакет с арабикой и кофемолку.

Кофемолка, как и все в доме Павла, была необычной – антикварная мельница, предназначенная для ручного помола, из фарфора, латуни и бронзы. На фарфоровой части была изображена влюбленная пара все в том же манерном стиле «бидермайер». Несмотря на почтенный возраст, со своей основной задачей механическая машинка справлялась отлично: крутить ручку было легко, и зерна весело трещали, распространяя по кухне густой маслянистый аромат с пикантной горчинкой.

К слову, сам хозяин дома редко заставлял мельницу трудиться, жалея времени, и покупал кофе в уже смолотом состоянии, но Мария считала это профанацией, и при первом же визите в местную булочную-кондитерскую пополнила домашний запас несколькими видами цельных кофейных бобов.

Для Ольги Викторовны она инстинктивно выбрала марагоджип, с сильным ароматом и пониженным содержанием кофеина…

В это время, привлеченный треском кофемолки, вбежал Урфин – и с разбегу запрыгнул на колени гостьи, абсолютно убежденный, что только его она и ждет.

– Ой! А ну-ка брысь! – вместо того, чтобы попросту спихнуть наглеца, Бердянская всем телом подалась назад и подняла вверх обе руки, опасаясь прикасаться к огненно-рыжей шкуре – как будто она могла по-настоящему ее обжечь.

Урфин возглас гостьи нагло проигнорировал и с интересом принюхался к новому для него человеку, потянувшись любопытным носом прямо к открытой шее женщины, а лапой – к висящему чуть ниже кулону. Ольга Викторовна в страхе замерла, опасаясь за сохранность украшения и собственной жизни в случае, если громадному котяре вздумается выпустить когти, острые как ножи.

– Урф, нельзя! – воскликнула Мария, стремительно повернулась и, дотянувшись до хвостатого донжуана, столкнула с колен будущей свекрови. – А ну-ка, иди сюда, иди, разбойник, я тебе вкусное дам… простите, пожалуйста, Ольга Викторовна, я не уследила, но Урф ничего вам не сделает, он просто очень галантный… прямо как ваш сын…

– Еще бы не хватало, чтобы сделал… – взяв бумажную салфетку и брезгливо отряхивая платье от невидимых глазу, но наверняка налипших кошачьих шерстинок, Бердянская едва сдержалась, чтобы не выразиться прямее на предмет возможной кары нарушителя порядка. Вслух же призналась:

– Вот почему я предпочитаю собак – они никогда не позволяют себе таких наглостей и вообще сперва дожидаются разрешения подойти!

– Это смотря какая собака… – улыбнулась Мария, вспоминая собственный опыт общения с лающими друзьями человека, и вернулась к варке кофе. Поставила прогревать турку и насыпала на дно несколько кристалликов соли.

– Разумеется, воспитанная. Я не имею в виду дворовых шавок. И вообще не понимаю, как тебе удалось уговорить Павла на кота! Он тоже собачник, всегда предпочитал собак кошкам…

– А я не уговаривала, Ольга Викторовна. Это было мое условие, поскольку Павел сам уговаривал меня переехать, а вовсе не я к нему напрашивалась…

– Вот как? Хмм… не похоже на Павлушу, обычно он до последнего сопротивлялся попыткам девушек разделить с ним жилплощадь… Насколько мне известно, пара недель совместной жизни с Ниночкой была предельным сроком, на большее его терпения не хватило…

Мария пожала плечами, не желая показать Бердянской, что ее укол попал в цель, и, вооружившись чайной ложкой, стала отмерять размолотый кофе:

– Как видите, на сей раз он решил зайти чуть дальше…

– Это-то меня и удивляет… Может быть, расскажешь свой секрет? Чем ты так его поразила, что он за тобой бегает, как безумный, а не наоборот?

Марии очень хотелось ответить в духе своей уже покойной сербской бабушки: «Имам пичку са златним ивицама» (У меня п*зда с золотыми краями), но решила не лезть в бутылку и спокойно ответила:

– Я не знаю. Лучше задайте этот вопрос Паше.

«А девица-то и правда умная, Юра не обманул. Умная и дипломатичная, гнется да не ломается… Хорошее качество для будущей супруги такого упрямца, как Пашка…» – одобрительно отметила Бердянская, вслух же сказала иное:

– Ну а ты сама о нем что думаешь? Только по-честному. Он – мальчик не простой, совсем не подарок, скольких девиц с ума свел и сколько сердец разбил походя, не сосчитать… Так что говори прямо, как есть, не нужно мне пытаться польстить, как матери. Я хорошо умею определять, когда мне пытаются приврать, а когда говорят, что думают.

Мария поставила турку с кофе на маленький огонь – пусть себе поднимается потихоньку, повернулась лицом к Ольге Викторовне и ухватилась пальцами за край стола, чтобы найти дополнительную опору. От волнения кровь стучала в ушах, и даже немного тошнило, но ей было легче теперь, когда свекровь оставила ритуализированные игры в светскость и потребовала честности…

«Будет вам честность, мама…»

– Я о нем не думаю, Ольга Викторовна, в том-то и дело. Я просто его люблю. Безумно люблю… и без него мне жизнь не мила, вот и все. А хороший он, плохой… правильный, неправильный… не знаю. Положа руку на сердце, мне все равно, тем более, что я сама далеко не подарок. Просто Павел -это Павел, вот и все… Мне достаточно. Я никаких расчетов не строила и не строю…

Ольга Викторовна вновь с интересом посмотрела прямо в глаза Марии и одобрительно кивнула ей:

– Хорошо, действительно честно все сказала. Не играешь, не лицемеришь, мне это нравится.

Помолчала немного, глубоко вдохнула и заговорила о том, что ее интересовало даже больше, чем чувства самой Марии к ее сыну. Чувства-то могут и поменяться, а вот их «плоды» уже обратно не засунуть, и с наследственностью, даже если она будет небезупречна, придется мириться весь остаток жизни:

– Раз у нас с тобой такой откровенный разговор завязался, я хочу этим воспользоваться в своих корыстных целях, узнать о тебе побольше. Откуда ты родом, кто твои родители, чем занимаются, есть ли братья-сестры? Все-таки мы скоро тоже станем твоими родственниками, и я имею право узнать о твоей семье то, что меня интересует… Павел у нас с Юрой единственный сын, он мне нелегко достался, и мне не безразлично, кого он берет в жены и сделает матерью своих детей… наших с Юрой внуков…

На секунду Марии вспомнилась сцена между Иешуа и Пилатом: «Откуда ты родом? Кто по крови?» – но Бердянская, хотя и говорила прокурорским тоном, выглядела искренней… и взволнованной. Красивое лицо оживилось, стало более подвижным, а к щекам прилила краска. Так она стала еще больше похожа на Павла.

– Я вас понимаю… и, знаете, немного завидую Павлу, что у него такие внимательные родители. Мне повезло намного меньше. Папа умер полтора года назад, мама… не особенно интересуется моей жизнью, больше занята своей работой и моей сестрой.

– Ты старшая дочь, выходит? – уточнила Ольга Викторовна то, что снова роднило ее с невесткой. Она тоже у родителей была первой, и по себе знала, каково это.

– Да, старшая. У нас с сестрой разница в восемь лет, Вера еще студентка, ну а мама – врач… штатный врач одного известного танцевального ансамбля, так что она много ездит… всегда много ездила.

– Надеюсь, на то, чтобы познакомиться с родителями жениха перед свадьбой и присутствовать на самой церемонии у нее найдется время? Или работа всегда на первом месте?

– Работа всегда на первом месте, но думаю, на свадьбу мама придет… и сделает все, что положено. Будь папа жив, все было бы несколько… теплее, но увы. Сердце, обширный инфаркт… врачи ничего не смогли сделать. Папе было всего пятьдесят три.