Текст книги "Созвездие разбитых сердец"

– Сожалею… Инфаркты нынче помолодели, увы… особенно у мужчин, и особенно когда их жены за ними не присматривают, позволяют пить, курить, про здоровье забывать… – вскользь заметила Бердянская. Мимо ее внимания не прошло то, как лицо Марии омрачилось при воспоминании о кончине отца: когда она рассказывала про маму, эмоций явно было поменьше, и они были иными.

Мария вздохнула, украдкой стерла слезу и тревожно подумала, что надо бы позвонить Андрею, узнать, как он там, и заодно спросить про Прошку… но выйти сейчас из кухни было никак нельзя.

– Если бы мужчины еще всегда слушали, что им говорят жены, Ольга Викторовна…

– Это верно, мужчины бывают очень упрямы во всем, что касается вредных привычек… – согласилась Бердянская и поспешила перевести тему на менее печальную – А твой папа ведь не… русский, да? Кто он – румын, молдаванин?

– Ага. Молдаванин. Работал на стройке, дачи строил партийным бонзам и разным мажорам. – Мария повернулась к плите, сняла турку с кофе, поднявшимся правильное количество раз, отставила в сторону и капнула холодной воды, чтобы осадить. Выждав паузу, она рассмеялась над опрокинутым лицом Бердянской, и сказала:

– И вы поверили!.. Нет, я пошутила. Он югослав, этнический серб, но родился здесь, в Москве. Здесь и прожил всю жизнь, в Югославии бывал от силы раз десять… А по профессии он был переводчик, работал в издательстве иностранной литературы. Переводил в основном испанцев…

– Как интересно… – выдохнула с некоторым облегчением Ольга Викторовна. – Нет, ты не подумай, что я имею какие-то предубеждения насчет наших братьев из южных республик, просто мне показался невероятным союз врача танцевальной труппы и… простого строителя. А вот переводчик – совсем другое дело!

– Да, да, конечно, рабочие и крестьяне пусть женятся в своей среде, не хватало еще им лезть в интеллигентные семьи.

«Так вот откуда у Пашки эти отвратительные барские замашки… Ясненько… Хммм… У Пашки замашки… Замашки у Пашки -Вверхтормашки… Пашка за Машку, Машка за Пашку…»

– Мария, ну зачем ты так! – с упреком произнесла Ольга Викторовна – Я вовсе не настолько ханжа, но сама подумай, насколько это разная жизнь, ценности, возможности, в конце концов! И я рада, что твои родители все-таки люди с образованием, интеллигенты, столичные жители… значит, мы все найдем общий язык, а это ведь в итоге самое важное, когда два рода должны объединиться…

Тут она прервала поток оправданий (весьма непривычных для нее), заметив, что Мария мечтательно смотрит куда-то мимо нее и улыбается – примерно с таким же глупым видом, как на дурацкой фотографии с медведем.

– Так. Я вижу, кофе готов? Давай пить, и потом с платьем твоим разберемся. А то времени у нас все меньше… – Бердянская вернула себе командный тон, решив, что негоже демонстрировать невестке прорехи в стальной броне собственных убеждений.

– Оййй, простите… сейчас налью… – Мария очнулась и быстро собрала на стол все необходимое, от чашечек японского фарфора (коих стало на одну меньше) до блюда с пирожными. – Сливки, Ольга Викторовна?

– Лучше обезжиренное молоко, у Паши обычно есть всегда в холодильнике.

– Простите… я не знала, что это для вас…

– Почему для меня? Разве он сам не так пьет? – с подозрением уточнила Бердянская. Изменение пищевых привычек сына, по ее мнению – в худшую сторону, было неприятным открытием.

– Мммммм… теперь уже не так. Я его совратила попробовать кофе с жирными сливками, и ему понравилось.

– Маша! Ну как так можно! Прости, но разве твоя мама-врач никогда тебе не рассказывала о том, что животные жиры очень вредны для сердца?

– Только не молочный жир, Ольга Викторовна… Он, наоборот, очень полезен для сердца, и, кроме того, молоко и сливки защищают слизистую желудка от раздражающего воздействия кофеина. Обезжиренные продукты наносят куда больший вред. Это мне как раз недавно подтвердил сам Яков Михайлович Коган, врач-кардиолог с тридцатилетним стажем в Четвертом управлении…

В ответ на высказанное невесткой мнение медицинского светила, Ольга Викторовна только неопределенно хмыкнула и пожала плечами:

– Не знаю, не знаю, я о таких вещах всегда по себе сужу, по своему состоянию. Потому, если у вас больше не водится обезжиренное молоко, буду пить так, черный, и пусть моя слизистая корчится в муках… – тут она поднесла чашку сперва к носу, оценивая аромат, потом осторожно отпила глоточек и одобрительно кивнула:

– Мммм… да, вот это я понимаю, настоящий хороший кофе. Эффект от него не такой, конечно, как Павел мне описывал, но… до конца дня бодрость будет обеспечена.

– А что сказал Паша?.. – с интересом спросила Мария, невольно выдав, насколько внимательно и чутко она ловит малейшее упоминание о любимом.

– Прости, но повторять не стану. Сама у него спросишь. Потом. А пока давай, пей, у нас еще дело незаконченное.

Маша хотела поведать свекрови, что в венских кофейнях на столики ставят объявления: «Тех, кто спешит, не обслуживаем!», но благоразумно прикусила язык, ибо уже и так наговорила лишнего матери жениха.

Кофе они допили очень быстро, и Ольга Викторовна сама не заметила, как съела большой эклер… а Мария все спрашивала себя, что же такого Паша сказал насчет ее кофе, что свекровь повторить стесняется?..

Бердянская тем временем подводила некий промежуточный итог первому впечатлению от общения с Марией. Она честно отметила, что девушка, помимо необычной внешности, обладает рядом несомненных достоинств, и что в ней чувствуется характер, сила которого умело скрывается под обманчивой мягкостью и вежливостью. Ольге Викторовне также стало понятно, почему Павел выделил Машу из целой когорты своих поклонниц и претенденток на внимание, постель и руку «принца». При очевидной и страстной влюбленности в ее сына, Марии хватало чувства собственного достоинства, чтобы сохранять ту самую правильную дистанцию, что заставляет мужчину желать сближения, а не отталкивать назойливую липучку. И делала она это естественно, без намека на игру, как… как в танце. Да, они с Павлом определенно напоминали станцованную пару, хотя были знакомы чуть больше месяца. Неудивительно, что Павлуша влюбился настолько, что мгновенно дозрел до предложения – если ее мальчик хотел чего-то по-настоящему, его мало что могло удержать или отвлечь от цели.

Но в этом и заключалась проблема, рождавшая в Ольге Бердянской-Лавровой бессознательную неприязнь к Марии Лазич: такое горение сына означало, что в его жизни теперь другая женщина займет главное место, сместив ее, мать, с пьедестала. И осознание этого больно царапало материнское сердце – в точности как кошачьим когтем скребло…

– Ну что ж, пойдем посмотрим твое хваленое платье, – сухо сказала Бердянская и встала. Заметив, что Мария дернулась убирать посуду, властно пресекла суету, дав невестке понять, что впереди более важное дело. И первой направилась в спальню, поскольку именно там располагался гардеробный шкаф сына. В свое время он был сработан на заказ мастером-краснодеревщиком, потому имел множество хитрых полочек и дополнительных секций, и, -надо полагать, без труда принял «постояльцев» в виде женских вещей и платьев.

Мария не ожидала, что Бердянская вот так вот запросто, не спросив ее согласия, пойдет туда, где они с Павлом спали… и не только спали, но возразить не посмела, да и что она могла бы сказать?.. Пришлось сделать себе еще одну пометку в уме: властная бесцеремонность «наследного принца» тоже была почерпнута от матушки.

В спальне Ольга Викторовна первым делом обратила внимание на чудовищный беспорядок: кровать была взбита так, словно на ней только что попрыгала толпа маленьких детей, или кое-кто старательно валял кое-кого по всей немаленькой поверхности, раскидывая подушки и перекрутив одеяло и простынь в немыслимый узел. На полу, в зазоре между кроватью и шкафом, оказались все в том же беспорядке свалены бумажные пакеты из бутиков Тверской и ЦУМа. А поверх пакетов было раскидано дамское белье, колготки и почему-то футболка со спортивными штанами Павла.

– М-да… живописно. Валентина у вас давно убиралась?

– Кто?..

– Уборщица. Давно приходила? Ковры, я смотрю, пыльные… – Ольга Викторовна подошла к полке с телевизором и провела по ней пальцами:

– И тут тоже везде пыль и… шерсть? Оххх, как мы сегодня все закончим, позвони-ка ей и пригласи назавтра прийти пропылесосить, если уж самой недосуг…

– Кому позвонить?.. – Мария впервые слышала, что к Павлу приходит какая-то специальная женщина, чтобы убираться – за двенадцать дней, прожитых на Большой Грузинской, она ни разу ее не видела, и сама наводила порядок, как могла и как умела. Судя по недовольному лицу Бердянской – справлялась она очень плохо, хотя, на вкус Маши, количество пыли было вполне умеренным, и с генеральной уборкой можно было подождать. Ну не объяснять же Бердянской, что после недолгой трудовой вахты в театре ее натуральным образом тошнит от одного вида пылесоса и швабры…

– Маш, ты притворяешься что ли? Валентине, Пашиной уборщице, наберешь и скажешь ей прибраться у вас… как следует! Пусть помоет тут все, вычистит! – раздражение прорвалось наружу, и с этим Ольга Викторовна не могла ничего поделать.

– Я не знаю никакой Валентины, и… я сама уберусь, когда сочту нужным. Или когда Паша попросит.

У Бердянской покраснело лицо:

– Так, не спорь со мной, тоже мне Золушка нашлась! Я сама позвоню. В доме у моего сына должно быть чисто. Особенно если ты хочешь, чтобы твой кот и дальше тут все уделывал.

Мария выдохнула и вцепилась ногтями в ладони, чувствуя, как в ней самой разрастается гнев, и лишь огромным усилием воли она заставила себя сдержаться и не высказать Ольге Викторовне все, что она думает о ее манере раздавать руководящие указания, стоя в чужой спальне.

– Простите, Ольга Викторовна, но качество уборки в своем доме может оценивать только Павел. И только он имеет право решать, кто и когда сюда придет… а я без его позволения никого не впущу. И… может быть, вы на кухне подождете, пока я достану платье… если вы еще хотите на него посмотреть?

«Ишь как территорию метит, сучка! Еще бы пописала тут по всем углам…» – недовольно отметило уязвленное материнское эго.

– Вот уж не подумала бы, что тебе самой нравится жить в окружении пыли и этого… бедлама. Что до платья, давай, примерь уже. – Бердянская освободила стул от небрежно брошенных на сиденье еще одних штанов и присев, дала понять, что с места не двинется, пока не увидит своими глазами, что за сюрприз готовила невестка.

Марии уже вовсе не хотелось показывать свадебный наряд, но делать было нечего, и отступать поздно.

Она молча открыла правую дверцу шкафа – в этом узком отделении действительно помещались ее юбки и платья – порылась в разноцветном ворохе, и достала вешалку, на которой висело длинное и явно не для повседневной носки платье в непрозрачном чехле. Молча сняла джинсы и свитер, тонкую маечку и лифчик, оставшись в одних трусах, расстегнула молнию на чехле, достала свою испанскую мечту, сшитую из нескольких метров натурального шелка, без всяких кружев и рюшей, и обрушила на себя, как шелковый водопад… взяла вуаль, лежащую отдельно, набросила на голову и обернулась к оторопевшей Бердянской:

– Я предупреждала, что вам вряд ли понравится…

Бердянская застыла, как громом пораженная – и не потому, что платье сидело безобразно или не шло Марии – тут как раз все было в порядке, и модель, и сам крой, и силуэт, и удивительная грация… Но… но…

– Маш… оно же явно не для свадьбы… а совсем для другого повода… – она даже прижала пальцы к губам, удерживаясь от более резкого ответа.

– Для какого?

– Разве ты сама не понимаешь? Оно же… оно же черное…

– Да. Это испанское свадебное платье. Черный цвет означает верность своему избраннику до самой смерти… По-моему, это гораздо лучше рюшей и белого тюля, и вообще-то в европейской традиции как раз белый связан с трауром, мне бы очень хотелось быть в черном… но… но я понимаю… что у нас девяносто процентов людей думает так же, как вы… Вы думаете, Паше тоже не понравится?.. Просто он сказал – выбери себе самое красивое платье… для меня самое красивое – вот это.

Ольга Викторовна поднялась и подошла к Марии, за руку вывела ее на свободное пространство комнаты и жестом попросила повернуться. Спору не было – платье сидело на ладной женственной фигуре невестки просто идеально, плотно облегая грудь и плавно расширяясь книзу, и ткань была самая что ни на есть натуральная, превосходного качества шелк с муаровым узором. И все же… все же…

– Нет, Машенька, решительно невозможно… мы не в Испании, здесь так не принято наряжать невесту на самый радостный праздник в ее жизни! Хотя, конечно, и у нас фата саван символизирует, но… цвет! Вот если бы точно такое же, но… белое, а? Может, наши мастерицы успеют сшить, если им это платье покажем? Или… или нужно будет тогда жениха в белое наряжать, по контрасту… А Пашка белые костюмы терпеть не может.

– Ах, Ольга Викторовна… на Павла что ни надень, хоть белое, хоть черное, хоть мешок из-под картошки – он все равно будет самым красивым мужчиной в мире!.. Но вы правы, конечно… не стоит рисковать… потому наш с Пашей второй вариант и был – свадьба в джинсах… А вы думаете, он все-таки хочет, чтобы я была в платье и в фате?..

– А при чем тут «хочет-не хочет»? – рассердилась Бердянская, однако, против воли польщенная тем, как Мария отозвалась о внешности ее сына. – Ты про гостей совсем не думаешь, что они скажут? А пресса что напишет?

– Пресса?.. Какая пресса?..

– Как это – какая? «Семь дней», «Афиша», «Экспресс-газета», «Ваш досуг», «Московский комсомолец» в конце концов! Или полагаешь, что к такому событию не будет приковано пристальное внимание этих бульварных писак? Да они все свои перья изгрызут, едва увидят тебя в… этом… и вас с Павлом до косточек обсосут!

Тут у Марии в голове наконец-то сложилось, что она выходит замуж не за одноклассника или парня из соседнего двора, а за молодого красивого актера, вот уже пару лет стремительно набирающего популярность, как самолет – высоту… Конечно, его снимают, о нем пишут в разделах «культура» и «светская хроника», к его личной жизни тоже приковано повышенное внимание «акул пера»… а если премьера 29 декабря пройдет с большим успехом, как пророчит Войновский, то у Павла есть неиллюзорный шанс проснуться знаменитым на всю Москву.

Сама-то она, хоть и была несколько месяцев примой труппы «Музеона», оставалась лишь «широко известной в очень узких кругах», тем более, что выступала под псевдонимом… и за семь месяцев простоя ее успели основательно позабыть даже бывшие коллеги. Но с Павлом все было иначе… тут Ольга Викторовна права – репутация для актера значит много, она может быть эпатажной, скандальной, но не должна вызывать насмешки. А над ее черным платьем наверняка будут смеяться.

«Павел Бердянский с невестой в чудовищном наряде»…

«Безобразная Эльза» Павла Бердянского…

«В трауре по карьере»

«Свадьба в стиле Тарантино» – она вполне могла представить такие заголовки в ехидных колонках светских журналистов.

– Наверное, мы вообще зря все это затеяли… – расстроенно прошептала она и села на кровать.

– Эй, отставить уныние, Лазич! Мы, Бердянские и Лавровы, так легко не сдаемся! – Ольга Викторовна села рядом с ней и потормошила за поникшее плечо – Платье шикарное просто, я бы сказала – лучшее из тех, что я перевидала на своем веку… Но давай закажем такое же белое или… хотя бы из светлой ткани – и проблема будет решена! Получишь сразу два шикарных платья вместо одного! А?

– Давайте. – Мария невольно улыбнулась горячности свекрови, кинувшейся защищать ее от нее же самой, и снова подумала, что Павел, несомненно, кровь от крови и плоть от плоти своей матери: сложной, эгоистичной, вспыльчивой, очень красивой, но в сущности – доброй и великодушной, готовой на все ради своих близких.

Глава 19. Искушения несвятого Павла

После полного прогона «Суперзвезды» и яростной стычки с Войновским по поводу исключения Андрея из первого состава, Бердянский ощущал себя выжатым, как лимон. Он долго отлеживался в гримерке на диване, решая, как ему лучше использовать образовавшийся перерыв до пяти вечера, когда нужно будет вернуться в театр на разминку и грим к вечернему представлению. Рассудок убеждал сходить на обед в кафе или прогуляться до американского гриль-бара, но при мысли о еде становилось тошно. Сердце томилось по Машке, подмывая рвануть на такси домой и проведать, как они там поладили с маман, а если вдруг уже разбежались, тем лучше…

Впрочем, матери можно было позвонить. Мобильный телефон Sony GSM, недавний роскошный подарок отца на мамин юбилей, теперь позволял ей быть на связи практически постоянно. И Павел всерьез задумался последовать отцовскому примеру и подарить Машке сотовый; собственно, он даже купил его вчера, но так и не вручил, свалив пакет с ним в общую кучу новогодних подарков – и теперь сильно жалел о своей небрежности…

«Ладно, раз они вдвоем с маман по магазинам намылились, позвоню, узнаю, как у них дела, если они где-то рядом, пообедаем все вместе…» – решил он, с трудом вытащил себя из убаюкивающего диванного плюша и, нарыв в кармане куртки свой сотовый, вышел, как был – в тунике и плаще Иуды, в коридор, где лучше брал сигнал.

Мать ответила не сразу, пришлось дважды перенабрать, а потом долго ходить туда-сюда по коридору, ловя пропадающую связь. Поначалу разговор вышел скомканным, треск и посторонний шум торгового центра мешали сосредоточиться, но, по крайней мере, Павел понял, что вопрос со свадебным платьем его дамы благополучно решили и теперь активно налаживают контакт, сидя в какой-то кофейне на Арбате. Посчитав, что будет в их девчачьей компании лишним элементом, он небрежным тоном попросил мать передать трубку Маше, «чтобы лично за нее порадоваться», а на самом деле – умирая от желания просто услышать ее голос:

– Привет, любимая моя! Ну как ты там? По довольному тону мадам Бердянской-Лавровой я понял, что у вас все хорошо… Мир заключен, войска отведены?

– Пашенька, милый! Все… все хорошо… просто чудесно, Ольга Викторовна – прелесть… а ты, как у тебя дела?.. Как репетиция?.. Ты успел?.. Антон не сильно орал?.. А ты обедал?..

– Да, все успел, все сделал, не волнуйся за меня… Антон орал, конечно, но я орал громче, так, что Андрюха в кресло вжимался…

– Андрюха?.. Он разве тоже был?.. А как же Проша?..

– За Прошку не переживай, она дома, просто Дрон моего папу упросил подвезти до театра. Не смог остаться не у дел, торчать в четырех стенах, пока у нас полный прогон идет… это же его роль, понимаешь, его!..

– Еще бы… Он должен играть…

– Ну вот мы с ним Антона сегодня и прессанули с двух сторон… дуэтом… Посмотрим, что из этого выйдет…

– Паша…

– Да, Машуль?.. – от ее интонации сердце сразу забилось быстрее, но тут «в кулисе» послышалось недовольное бормотание Ольги Викторовны, и вместо нежного голоса невесты Павел снова услышал звучное меццо-сопрано матушки:

– Драгоценный наш, а ты не хочешь приехать сюда, составить нам компанию, покушать нормальной полезной еды, а не что там дают в этой вашей тошниловке? Мммм? А то Маша так по тебе вздыхает, что я простужусь скоро от сквозняка… послушай, Павлуш – платье будет просто рос-кош-но-е!

– Эээээ, маман, да вы уже приняли красного сухого на грудь, так? Тогда я папе сейчас позвоню и скажу, чтобы сразу за вами ехал, пока вы не вздумали за руль садиться в «отдохнувшем» состоянии! – чутко уловив знакомые нотки, по которым он без труда определял, что мама немного расслабилась с помощью бокала вина или порции французского коньяка, Бердянский решил воздержаться от соблазнительного предложения. Иначе ему тоже придется выпить – а повод мать непременно придумает самый что ни на есть безотказный – и тогда вечерний спектакль окажется под угрозой срыва, как уже бывало не раз и не два, если он слишком рано позволял себе «дозу».

Кроме того, Павел не очень любил избыточную душевность и сентиментальность, непременно накрывавшие Ольгу Викторовну Бердянскую-Лаврову вместе с алкогольными парами. Тогда она сразу начинала обращаться с ним, взрослым мужиком, как с маленьким мальчиком, да еще и обожала рассказывать всем, кто был готов слушать, о его детских проделках и конфузах. Потом, разумеется, сожалела о проявленной откровенности, но это не спасало ее от повторения ситуации. В конце концов Павел научился ловко избегать компании маман, когда она была слегка (или не слегка…) навеселе.

«Зато Машку уже наверняка просветила по полной программе…» – подумал он с кислой ухмылкой и понадеялся только на то, что у его невесты достанет такта не пересказывать истории из его детства сторонним людям. Уж чем-чем, а склонностью к распространению сплетен Мария, к счастью, не страдала.

– Паша, я люблю тебя… люблю… и очень скучаю… – телефон снова оказался в Машиных руках, и судя по тому, что маман без сопротивления отдала свое сокровище -«Сонечку Джиэсэмовну», атмосфера на том конце провода в самом деле была расслабленная:

– Я так хочу посмотреть на тебя в роли Петруччо… я же только кусочек этого спектакля и видела… Паш!.. Играй сегодня так, чтобы… чтобы они там все об-кон-ча-лись, от первого ряда до галерки!.. Паш, ты лучший!..

– Маааашка, да ты, я погляжу, от маман моей не отстаешь… Будь бдительна, не поддавайся на соблазн запивать вино коньяковским… иначе я тебя потеряю до утра… а у меня на тебя совсем-совсем другие плаааны…

– Спокойно, Бердянский, я Маша… у меня тут «маргарита» клубничная, вкууусная, я ее не запиваю… Паш, а ты точно обедал?..

– Да кушал я, кушал, ведьмочка моя булгаковская… Смотри, улетишь еще от меня на метле, и где я тебя искать потом буду, а?

– В отделении милиции, Паш, где же еще… Голая женщина, бегающая вдоль Зоопарка верхом на венике, с криками «невидима и свободна», это то еще зрелище!.. «Ноль два» вызовут сразу, и «ноль три» тоже… Придется тебе срочно везти мне этот… крем невидимости… дорогой Азазелло.

– Ну спасибо, что хоть не Бегемот… – Бердянский в красках представил нарисованную воображением актрисы мизансцену, рассмеялся в голос, заставив кого-то высунуться из соседней гримерки, и, поняв, что пора сворачивать фривольный разговор, понизил тон до интимного шепота: – Люблю тебя, чертовка моя… Береги себя, вечером сделаю тебе приятный сюрприииз… и даже не единожды…

Распрощавшись с любимой, Павел ощутил себя намного бодрее и… голоднее, теперь мысль о том, чтобы заправиться горячим супчиком и отбивной на косточке звучала весьма соблазнительно…

Он вернулся в свою гримерку, наспех переоделся и отправился в кафе «Синева», презрительно поименованное мадам Бердянской-Лавровой «тошниловкой». Но едва миновал коридор, ведущий к холлу и заветным дверям, из-за которых тянуло аппетитным запахом свежеиспеченных булочек, как на него сбоку налетела Фаина, схватила за руку, и, задыхаясь от волнения, выпалила:

– Павел, мне нужно с тобой поговорить! Срочно… это очень важно!

– Что за пожар, Фаин? На потом никак не отложить? – попытался привычно открутиться Павел, но Фаина была настроена решительно, сейчас в ней не ощущалось и тени привычной мягкой податливости – как будто воск вылили в форму и вынесли на мороз, так что он застыл намертво:

– Нет, Павел, я и так слишком долго тянула с этим разговором! И ты меня выслушаешь, иначе обещаю тебе большие неприятности. А они тебе вряд ли нужны перед… перед свадьбой! – последнее слово она точно выплюнула, и картинным движением распахнула перед ним дверь комнаты отдыха, где проводили свободные минуты работники кафе:

– Прошу!

Пожав плечами, Павел подчинился, прошел внутрь и сел в большое удобное кресло, приятно напомнившее ему о том, как именно они разок «отдохнули» в нем с Марией, когда она приходила увольняться из кафе…

Фаина приблизилась к нему, засунув обе руки в карман форменного передника, с нервно сжатыми кулаками и… вдруг опустилась на колени, как рабыня у ног султана:

– Паша!..

Бердянский поморщился и жестом велел ей перестать кривляться:

– Ну что за дешевый спектакль, Фая? Сядь нормально, я тебя умоляю…

– Паш, скажи, что во мне не так?.. Ну почему ты меня отталкиваешь?.. Ты ведь знаешь, что я за тобой куда угодно, в огонь и в воду, хоть в Африку, хоть на Северный полюс… тебя никто никогда не будет любить так, как я, Паша!..

– Так далеко мы на гастроли еще не забирались… – начал он, зацепившись за географические названия, но осекся, едва прозвучало ее нервное признание. Посмотрел ей в глаза, наклонился чуть вперед и спросил:

– Тебе-то почем знать? Меня многие любят, да вот я не всем отвечаю взаимностью… Или отвечаю, но недолго.

– И ей тоже?.. Зачем же тогда женишься?.. Ты же все равно с ней не будешь!..

– Она другое дело. С ней я готов состариться и умереть в один день. Потому и женюсь.

Из груди Фаины вырвалось рыдание, она с какой-то мазохистской страстью впитывала каждое его слово, и качала головой, не то соглашаясь, не то в такт своим мечущимся мыслям…

– Вот оно что, Паша… А…я?.. Как же я?.. Ты обо мне подумал хоть немного?.. Мне так больно, Пашенька, так больно!.. Я дышать без тебя не могу! Видишь?.. – она тихонько заплакала, вынула из карманов и показала ему руки, на обоих запястьях и на предплечьях покрытые характерными шрамами от бритвенных порезов… не суицидальных – а… «эндорфиновых», неглубоких, для снятия невыносимой душевной боли. Он отлично знал, что это такое, потому что сам несколько раз резал себя после того, как узнал, что Инга его бросила и уехала в Ригу… и думал, что возможно, навсегда останется инвалидом…

Павел мотнул головой, резко выдохнул и рывком поднял Фаину с пола:

– Вот дура… Зачем ты это с собой делала, а? Думаешь, шантажом меня разжалобить? Тогда дура вдвойне! – он ощутил мгновенный страх, но тут же следом – волну гнева:

– И еще дура, что жизнь свою не ценишь!

– Жизнь?.. Да какая у меня может быть жизнь без тебя, Паша?.. Закончить этот дурацкий институт и пойти менеджером работать?.. Или замуж выйти за какого-нибудь братка?.. Или что – обратно в Томск ехать?.. Я не хочу, Паша! Ты моя жизнь!.. Я хочу быть с тобой… кем угодно… хоть любовницей, хоть служанкой, хоть собачкой на цепи…

– Фая!

– Нет, не перебивай!.. Пашенька, я все, все сделаю, все, что скажешь, все, что захочешь, и дам куда угодно, и где угодно, и бить меня можешь… только не бросай совсем, не прогоняй! А твоя Маша даже и не узнает ничего!.. Я ей никогда не скажу, ни словечка, обещаю!.. Все равно тебе с ней никогда не будет так хорошо, как со мной, я же знаю!..

Это уже было не смешно и даже не забавно. По спине у Павла пополз противный холодок, и в солнечном сплетении сжался, стянулся ледяной болезненный узел. Нужно было что-то предпринять, найти правильные слова, но черт его знает, что правильно в такой ситуации! Что поможет – а что окажется спичкой, брошенной в керосин…

– Ни черта ты не знаешь, дуреха! Что, смерти искать станешь? Давай, вперед! Хочешь, чтобы тебя из петли обоссанную вынули или мозги твои с асфальта в совок соскребали?.. Или хуже того – калекой остаться на всю жизнь?.. Красиво умереть нельзя, Фая! Я это точно знаю!

– Паша! – она снова упала на колени и обняла его ноги, и ему снова пришлось силой разжимать ее пальцы и поднимать:

– Нравится унижение, чтоб ноги об тебя кто вытирал? Тогда ты не по адресу точно! Иди к Эдичке, он знает любителей поунижать таких вот дур безответных!

– Ах, вот как?.. Значит, я не нужна тебе, не нужна?!

– Ты себя сейчас видишь, слышишь? Ты же не уважаешь ни себя, ни меня, смотреть тошно на то, как ты тут передо мной ползаешь! Очнись, Фая, ты не собачка, ты человек!..

– А зачем ты тогда трахал меня, подонок, трахал, когда уже с ней встречался?.. Зачем ты меня к себе потащил тогда, после «Укрощения строптивой», и ебал без презика всю ночь, если я тебе не нужна?.. Что, забыл уже, как ты мне засаживал – и на полу, и у окна, и в постели?.. Как на четвереньки ставил… Слезы свои пьяные у меня на груди – забыл?.. Ты ж мне сам рассказал, как Лазич тебя послала!..

Бердянский скрипнул зубами, не найдясь сразу с ответом. Та ситуация с Файкой и правда была паскудная, дальше некуда, да и предыдущее «свидание» не лучше – когда она сама к нему напросилась «в гости». В подъезде подкараулила, а он, вместо того чтобы отправить восвояси, в дом ее притащил и, набравшись под завязку, трахался с ней при Минаеве и Дроне… Знал же, что ночью Файка не откажет ни в чем, что позволит с собой все сделать – а наутро ему в глаза ей стыдно будет смотреть. Так и вышло: она к нему лезла с дурацким сюсюканьем, а его тошнило не столько от водки, сколько от омерзения к самому себе…

Вот только не по любви все это, простая животная похоть, блуд самый настоящий – как сказал бы Дрон.

«Без любви всё грех».

Теперь Бердянский вдруг четко это понял, через себя пропустил это сакральное знание и… ощутил вину и стыд, как будто в грязи вывалял бедную Файку да и выставил на позорище. Как тот самый капризный барчук, что походя, со скуки, унижает дворовую девку – вот правильно Машка его дразнила, и мало еще…

– Ох, Фаина… насильно мил не будешь, и сердцу не прикажешь… Ты меня прости, если сможешь, конечно, что себя так вел по-свински, виноват-с, больше уж точно не стану.

– Не станешь?.. – выдохнула Фаина и громко сглотнула, как ребенок, подавившийся снежком. – Значит, Бердос, это уже все между нами?.. Точно все?.. Нет-нет, Паша, не виляй, скажи прямо: ты бросаешь меня?

– Бросаю? Чтоб бросить, надо отношения иметь для начала, а у нас так, пару раз был секс по пьяному делу… уж не знаю, что ты себе вообразила.

– Подонок! – глаза у нее засверкали, кулаки сжались уже не от горя – от злости, но злость шла ей куда больше, чем униженные мольбы и размазывание слез по лицу. – Вот попомни мое слово, Павел: твоя Машенька еще тебе яйца на жопу натянет… и с носом оставит… Вот погоди, скоро приедет ее испанец, только ты ее и видел! Она ж от такого точно не откажется, никакой муж ее в России не удержит!.. Но запомни, Бердянский, когда она сбежит от тебя, за мной уже не таскайся – не приму!.. Сволочь!..

– Да-да, сволочь, подлец, подонок… правильно все говоришь, я такой. – отмахнулся Павел. Гораздо сильнее его зацепил странный намек Файки на скорый визит испанского любовника Машки.

«Приедет? С чего бы ему приезжать?.. Откуда она вообще знает про испанца, неужели Машка сама им растрепала, пока работала?..»

Этот страх был «посильнее Фауста Гете», настоящий, глубинный страх, что он не выдержит конкуренции с заграничным «принцем». Пусть и в честной мужской борьбе, но проиграет Марию этому загадочному Хулио из солнечно-мозаичной Барселоны…

– Давай так, Фая: определимся раз и навсегда. Мы с тобой просто пару раз приятно провели время и больше друг другу ничего не должны. Я тебя силой не брал, сама под меня легла и добавки попросила, но и тебе меня не принудить к тому, чего я не хочу. Поняла?