Текст книги "Созвездие разбитых сердец"

Часть 2
Два месяца спустя.

Глава 25. Жена Цезаря вне подозрений

Репетиции «Кровавой свадьбы» – экспериментального спектакля, что должен был стать гвоздем нового театрального сезона, и очередным бенефисом Антона Войновского, шли полным ходом. Ни одна постановка, даже пресловутая «Суперзвезда», со дня премьеры шедшая при постоянном аншлаге (зрители в прямом смысле слова дрались за билеты у касс), не давалась режиссеру, да и актерам, с такой болью и кровью.

Никогда еще Война, по жизни не отличавшийся терпимостью и кротостью нрава, не был так въедлив и придирчив; он вникал буквально во все, от рисунка мизансцен до сценографии, до хрипоты спорил с Мирошником – штатным хореографом – и постоянно скандалил со звуковиками, реквизиторами и осветителями. Концепция спектакля еще не была выработана до конца, ключевые сцены, по выражению Антона, «выглядели убого». Перевод текста пьесы с испанского он также находил далеким от совершенства, и кричал, что «Лорку нужно играть только в оригинале!» – на что получал логичное возражение, что тогда и ставить надо в Испании, отчего зверел еще больше…

По меткому выражению Павла Бердянского, работа в репетиционном зале была похожа на собирание паззла, от которого потеряна большая часть кусков, так что картинку каждый достраивает в уме – и кто во что горазд. Стоит ли удивляться, что результаты не совпадают?..

Трудности первых этапов постановочного процесса, вкупе с ранней весной, в очередной раз спровоцировали язву Антона, но он яростно отказывался от предложений «побыть дома несколько дней», не говоря уж о том, чтобы лечь в больницу. Сам страдая, Война гонял актеров до изнеможения, мучил почти ежедневными репетициями и дополнительными читками; но они не роптали, наоборот, глядя на бледное, исхудавшее лицо режиссера, нередко перекошенное от боли, изо всех сил старались угодить ему. Недовольство в труппе назревало совсем по другому поводу, и, как запущенный абсцесс, готово было вот-вот прорваться…

Четвертого марта, сидя после дневной репетиции в кафе, над тарелкой солянки и законной стопочкой, Минаев ворчал:

– Не театр, а дом инвалидов, черт побери… У Войны язва открылась, Мишка гриппует, еще три дня будет на больничном, Бердос кисть на турнике растянул, теперь нож нормально держать не может, а у тебя, Дрон, башка на оттепель вечно болит…

– Ничего у меня не болит, – рассеянно перемешивая в тарелке пустую гречку, возразил Андрей, но Димка состроил скептическую гримасу:

– Да уж, то-то ты сегодня со сцены ушел такой нежно-салатовый… кстати, о салатах: ты бы свою гречу хоть подливой заправил, нельзя так – совсем не жрать! Пост, не пост… Не осерчает Господь Бог, не осерчает.

– Минай, отвяжись, я со своей диетой сам разберусь… и вообще, хватит про чужие болячки.

– Ну, своих-то у меня нет, вот и приходится про чужие! – хохотнул Минаев, и тут же посерьезнел. – Нет, Дрон, ты сам посуди, что мне еще остается, кроме перемывания костей, после того, как Война заявил, что я гожусь только Мишку Топтыгина на утреннике играть?.. В лицо заявил, при всех…

– Да ладно, не принимай близко к сердцу… – сочувственно усмехнулся Андрей. – Ты что, Антона первый день знаешь?..

– Не первый… и раньше он себе такого не позволял. Мишка Топтыгин, мля! – в голосе Минаева прорвалась настоящая обида. – Как будто нет ни Кайафы, ни Раввина, ни Маяковского, ни Мерлина в моем послужном списке… а для Лорки я, выходит, рылом не вышел, недостаточно тонок.

– Дим, ну ты чего?.. – Петренко положил ложку, отодвинул тарелку и взялся обеими тонкими кистями за громадную ручищу Минаева. – Полковник жандармерии – нормальная же роль, одна из ведущих, фактически.

– Ладно, ведущая!.. Ведущая, если бы Всадника Емельянов играл, а ты -Амарго.

– Ну ты что, какой из меня Амарго…

– Нормальный из тебя Амарго!.. И ты сам так считал, и Война так считал, пока кое-кто вам в уши не напел, что, дескать, «кентавр ненависти и смерти» – не твое амплуа, особенно после «Суперзвезды».

– Дим, Маша не так сказала… и по сути она права совершенно. Демоны, бесы, темные гении – это не мое.

– Угу. Главное, чтобы ты Бердоса хорошо «оттенял», больше в этой постановке никого ничто не волнует, так я понимаю…

– Не оттенял, а уравновешивал…

– Да-да-да. Вот и я его тоже должен «уравновешивать», особенно после того, как Война в сценах с Амарго заменил еще и Емельянова на Ширкина.

Петренко вздохнул и слегка потряс Минаева, словно хотел разбудить:

– Диииим… а Дим… очнись! Я тебя просто не узнаю. Ты с Пашкой никогда ролями не мерялся, кто там кого оттеняет, а кто уравновешивает, играли – как летали, всегда на одной волне!

– А я и сейчас не меряюсь! – Минаев опрокинул в себя стопку, крякнул, закусил хлебной корочкой. – Не меряюсь… Бердос у нас звизда! Кто спорит!.. Но надоело мне, знаешь, что его мадам во все лезет и говорит мне… или вот тебе… как нам надо играть! Она вообще кто такая, мы сколько ее знаем?.. Мнение свое драгоценное можно сказать, вот так вот, за бутылочкой, но берега-то видеть надо! И не нашептывать режиссеру в уши дрянь всякую, которую он при том при всех повторяет!

– Эко тебя зацепило, Дим… забудь ты уже насчет Топтыгина, это Антон в сердцах сказал, и Маша тут ни при чем. Никогда она про тебя худого слова не сказала, ни-ког-да…

– Угу… вот придешь завтра на дополнительную читку, узнаешь, как она ни при чем. Ну и барышня!.. Без году неделя в театре – уже за ведущего актера замуж выскочила, и ладно бы просто выскочила, но теперь и Бердос, и Война строятся по одному ее словечку… Блестящий успех, мне такой карьеры в жизни не сделать.

– Минай, хватит. – Андрей начал терять терпение. – Хочешь говорить о Маше плохо – иди с девицами в курилке посплетничай, а в моем присутствии, будь любезен, сдерживай свои порывы…

– Ой-ой-ой! Давай, Петрос, заведи еще разок шарманку насчет того, что она тебе жизнь спасла… ты своей Нюське тоже про это вещаешь каждый день, перед тем, как спать лечь?.. И как она терпит только…

Тут Минаев краем глаза заметил, как застыло лицо Андрея, и, мысленно обругав себя последними словами, сейчас же дал задний ход:

– Ладно, ладно, Дрон, прости!.. Ты давай-ка, не бери близко к сердцу, как сам меня учишь… ну, занесло маленько со злости, с кем не бывает? Я ж люблю вас всех, и Манюню тоже, просто считаю, что ей бы поменьше в нашу кухню актерскую лезть… не так… настойчиво, глядишь, тогда и девицы к ней потеплеют.

Андрей с отвращением оттолкнул окончательно остывшую кашу, чай тоже допивать не стал и поднялся из-за стола:

– Все, Минай, пока. У меня сегодня еще дел по горло…

– Давай, до скорого, – понимающе хмыкнул Минаев: «дел по горло» – значит, поедет за своей воспиталкой, встречать со смены… ээх, вот так и пропадают друзья под женскими юбками – сперва Бердос, а теперь вот еще и Дрон. Причем Дронова юбка такого размера, что ее можно в поход брать, вместо палатки. Да и каблук у Нюси, видать, прочный…

В фойе первого этажа Петренко перехватила Нина Муравьева и, лишив возможности подойти к гардеробу, потащила в другой конец, к неработающему книжному киоску:

– Андрей, привет, как хорошо, что ты мне встретился… очень надо поговорить.

– Хорошо, только недолго. – неохотно согласился он, прекрасно понимая, что эта хитрая лиса нарочно стерегла его здесь, и речь подготовила заранее.

– И пяти минут не займу, – пообещала Нина и стряхнула с его свитера приставшую «котовинку»:

– Ой, что это?..Твоя Проша вроде не лезет…

– Это Урфин, он сейчас линяет… – Андрей прикусил язык, но оплошность уже была допущена, и у Нины заблестели глаза:

– Ну надо же, в какой ты дружбе с мадам Птибурдуковой… то есть, с пани Бердянской… ты у нее днюешь и ночуешь, что ли?

– Нин, прости, но это тебя не касается… ты что хотела?

– Насчет Антона поговорить.

– Насчет Антона? А причем тут я?..

– Ой, да ладно притворяться! Он же твой друг. Ты его хорошо знаешь.

– Допустим. – Андрей скрестил на груди руки, прислонился к полированной стойке. – И что?

– А то, что он никого никогда не слушает, если речь идет о трактовке пьесы, свои идеи считает сверхценными и остальных заставляет в них верить… и вдруг… находится кто-то… кто ему подсказывает, советует… и он слушает, вместо того, чтобы этого кого-то послать на три буквы. Компрене муа?..

У Андрея противно засосало под ложечкой. Нина говорила о Маше, но, в отличие от честного Миная, что обижался вслух и простодушно вываливал все наболевшее, ничего не говорила прямо, извивалась как змея, сплетала целую сеть из иносказаний и полунамёков… Еще противнее было осознавать, что Нина считала возможным вовлечь его во все это.

– Ты чего хочешь от меня? Чем я-то могу помочь? Это личное дело Антона, кого ему слушать…

– Андрюш, я тебе скажу без обиняков, что думаю… точнее, что мы все думаем… а ты уж подумай, как это передать адресату… повежливей, подипломатичней… ты же умеешь.

– Кому передать? Антону?

– Нет, не Антону… – Нина поморщилась, давая понять, что он зря прикидывается дураком. – Впрочем, можешь и Антону намекнуть, чтобы два раза не вставать… будет, конечно, собрание труппы, и мы там все выскажемся, но зачем ждать так долго?..

Петренко выразительно посмотрел на часы, потом на собеседницу:

– Я опаздываю… покороче, пожалуйста.

– Покороче – «просто Мария» должна уйти из театра. Уйти сейчас, пока еще не поздно решить все миром. Это не только мое мнение, так думают все…

– Кто это «все»? Я, например, так не думаю.

– Ладно, почти все. И ты, Андрей, Бердянский и Антон – вы в явном меньшинстве… Даже Димка Минаев, и тот за нас. Так что Лазич должна уйти. Ну не место ей здесь! Она и так уже отличный кусок себе отхватила, сумела Пашку в ЗАГС затащить, вот и будет с нее, пусть дома сидит, борщи варит и детей рожает. А не уйдет по-хорошему – значит, уйдет по-плохому, только и всего.

Петренко слушал и не верил своим ушам. Театральные интриги и сплетни, конечно, был для него не внове, но раньше проходили по касательной, беспокойства доставляли не больше, чем воронье карканье… и вдруг он ни с того ни с сего очутился в самом сердце «византийского заговора», и его еще пытаются сделать арбитром, посредником!

Нина, обнадеженная его молчанием, усилила нажим:

– Андрюш, я же не со зла это все, и не для себя стараюсь – для театра… Антон классный режиссер, но эта его «дружба» с Лазич, какое-то помрачение, психическое расстройство! Странно она все-таки действует на мужчин, не знаю, что уж и думать… девчонки болтают – ворожит… Сперва Пашку приворожила, теперь вот за Войну взялась.

– Чушь собачья! – Андрей ощутил, как кровь приливает к сердцу, и в груди начинает ворочаться гнев. – Вы еще охоту на ведьм устройте, еще трибунал соберите! Помрачение, Нина – это у тех, кто такое придумывают.

– Вот и я говорю – чушь… но Андрюш, согласись, нет дыма без огня… Ты у нас человек верующий, значит, по идее, не должен отрицать, что такое возможно.

– Мария – тоже верующая! Православная, как и я… как и ты! – Петренко почти кричал, и понизил голос, лишь увидев, как Нина довольно оглянулась в сторону гардероба – актеры разъезжались из театра на время «окна», и слушателей было предостаточно:

– Все, я больше не желаю слушать этот бред… До свиданья!

Нина удержала его за руку:

– Андрей, прости, я не хотела тебя обидеть… но милый мой, к кому ж и обращаться, как не к тебе?.. Пожалуйста, ты поговори все-таки с Антоном. Дай ему понять, что с ним мы все хотим работать, но без участия Лазич… в труппу она пролезла… ну ладно… стерпим, только пусть перестанет режиссера из себя строить! Это в ее же интересах… если она вообще хочет играть премьеру…

Он молча отодвинул ее и почти бегом бросился к гардеробу, напялил пальто, шапку – и с облегчением вышел наружу, в сырой мартовский день, пропитанный изморосью и запахом тающего снега. Великий Пост на то и Великий Пост, чтобы приходили искушения, и теперь Петренко предстояло решить дилемму: рассказать Марии с Антоном о заговоре, зреющем за их спинами, или продолжать делать вид, что его все это не касается?..

«Надо посоветоваться с Нюсей,» – неожиданно решил он. – «Все-таки она Марию знает намного дольше, чем я… да и взгляд у нее свежий, незамыленный… и человек она порядочный – всегда знает, как поступить по совести».

При мысли о Нюсе Андрей немного успокоился, сердце забилось ровнее, и он в который раз подивился милости и благости Всевышнего, что не дал ему любви Марии, но послал вместо нее добрую, милую и чистую девушку, с утра до вечера готовую глядеть на него с обожанием, и часами выслушивать все, что Андрей считал нужным ей рассказать, будь то проблемы или радости. Другой вопрос, был ли он сам этому рад?..

***

– Тааак… с тренажерами придется временно завязать… – пробормотал Павел, после того, как попробовал покачать железо с перемотанной эластичным бинтом кистью. Растяжение связок было неопасным, но весьма болезненным ограничителем подвижности запястья.

Бердянский с тоской подумал, что дурацкая травма, полученная по собственной неосторожности, скажется теперь не только на занятиях спортом, но и… на всех других активностях тоже. Именно это имел ввиду хирург, когда, с удовлетворением изучив снимок, объявил, что ни перелома, ни разрыва нет, только растяжение и небольшая внутренняя гематома – значит, понадобятся холодные компрессы, мази с кетопрофеном, гепарином и капсацином, и щадящий режим на неделю-полторы:

– Не нагружайте кисть, не поднимайте тяжести, и вообще пусть рука по возможности побудет в покое!

– Доктор, но у меня же репетиции, спектакли… жена молодая, черт побери!.. Я не могу целую неделю одноруким проходить!

– Ничего-ничего, лучше потерпеть неделю небольшие ограничения, чем потом месяц лечить воспаление. Фиксируйте кисть на время занятий эластичным бинтом, а потом обязательно давайте полноценный отдых.

Павел ненавидел любые телесные ограничения, с тех самых пор, как впервые попал в больницу, еще в семилетнем возрасте. Тогда он только начал всерьез заниматься спортивной гимнастикой, и, поехав летом на море, в Одессу, решил пофикстулить перед местной детворой и одной особенно красивой девчонкой: поспорил, что сможет ловко влезть на отвесную скалу без всякой страховки. И ведь почти добрался до верха, но ладонь попала на острый выступ и соскользнула, а силы были уже на исходе… Сорвавшись, Павел не убился только чудом, но поплатился за свое легкомыслие ушибами ребер, головы и переломом левой руки, по счастью, закрытым и без смещений. Целую неделю он промаялся в душной больничной палате, больше всего желая, чтобы его приехала навестить мама… но мама, как назло, была в дальней зарубежной командировке, а папа ездил на сборы со своими гимнастами, так что Павел оказался целиком и полностью под опекой бабы Капы и ее родни. Что называется, с потрохами…

Жесткий урок пошел ему впрок, он научился правильно падать и приземляться, чувствовать соразмерность нагрузок на мышцы и суставы, развил удивительную гибкость и чувство баланса, которые потом позволили Павлу легко превратиться из спортсмена в циркового артиста. И даже в тот роковой день в Ялте его предало не тело, а проклятый страховочный трос…

Телесная память о падении, о мучительном периоде лечения – в состоянии полной беспомощности, и о долгой трудной реабилитации, когда Павел натурально плакал после физических нагрузок, породила страх высоты. Панический унизительный страх, который он пока не в состоянии был преодолеть, как ни пытался. Не помог даже гипноз. Теперь Бердянский был способен подняться разве что на сценическую декорацию, высотой максимум в два человеческих роста, чтобы через полминуты не ощутить ватных ног, тошноты и мерзкого мёрзлого кома в животе… А если волей случая оказывался в каком-нибудь здании на высоком этаже, то к окнам без крайней нужды предпочитал не приближаться, не говоря уже о том, чтобы выйти на балкон покурить или полюбоваться видам (поэтому он так и не смог поверить в рассказ Миная о его новогодней эскападе – поэтическом выступлении с балкона Ширкина). Одну свою любовницу Павел бросил только потому, что она жила в высотке на Котельниках, на двадцатом этаже, и начала подозревать у него этот самый страх…

Машка же ничего пока не знала о его позорной тайне, и он хотел, чтобы ее незнание длилось как можно дольше.

– Ммммррру? – Урфин поднял голову и взглянул на Бердянского своими янтарными глазищами, стоило ему войти в спальню и потревожить сладкий сон его котовьего величества.

– Нет, пока все в порядке. – он машинально ответил коту, уловив в коротком взмяке вопросительную интонацию. Урфин лег на бок, вытянул все четыре ноги и, перед тем, как снова прикрыть глазищи, дружелюбно добавил:

– Пыффффффыр… – что, вероятно, можно было перевести как предложение «заходить, если что».

Взяв с тумбы сотовый, Павел проверил, нет ли пропущенных звонков от Машки, но ее вызов пару часов назад так и висел в списке последним, зато короткое сообщение, пришедшее только что, нежно обещало, что жена будет дома ровно в девять вечера. Значит, через полчаса…

Ему, как обычно, не очень-то нравилась Машина идея встречаться с какими-то знакомыми на другом конце Москвы, когда у него как раз внезапно случился свободный вечер, но что он мог поделать?.. Не держать же в самом деле взаперти, лишив привычного круга общения и пеших одиноких прогулок по городу, без которых она просто не могла обходиться. Как поясняла сама Машка в минуты откровенности, это был ее допинг, подзарядка, способ восстанавливать душевные силы – и даже работать над ролями, полностью погружаясь в персонажа, которого предстояло воплотить на сцене. Но всякий раз, когда она отпрашивалась у него в гости или в такие вот единоличные «загулы», сердце Павла словно уходило гулять вместе с ней – и было не на месте, пока они вновь не воссоединялись. Он не хотел так глупо, по-мальчишески ревновать, но все-таки постоянно ревновал, переживал горькую досаду снова и снова, когда Машку кто-то отвлекал от него и уж тем более, надолго уводил из дома…

Выйдя в прихожую, Бердянский со вздохом присел на обувную скамейку и, прислонившись затылком к своей куртке, висящей на вешалке, прикрыл глаза. С тех пор, как они с Машкой стали жить вместе, он полюбил подстерегать здесь ее возвращение и встречать «нападением из засады», переходящим в веселую и страстную возню тут же в коридоре. Это уже стало для них обоих своеобразным ритуалом совместной жизни – и наилучшим способом примирения после коротких размолвок…

Загудел и залязгал лифт, Павел напрягся, сердце забилось, как у влюбленного школьника, но нет, тревога была ложной: кабина не остановилась на этаже и проехала выше. Потом по лестнице прошел кто-то с собакой, а немного погодя опять загудел лифт… Дом жил по обычному вечернему расписанию, и Бердянский немного злился, что Машино отсутствие как будто выключает его из жизни.

На площадке раздался знакомый щелчок замка соседской двери и покашливание – Жаб Герогиевич вышел покурить на лестницу. Бердянский лениво подумал, что, наверное, стоит составить ему компанию: времени до возвращения Машки было еще предостаточно.

С появлением в доме жены и кота, Павлу пришлось поменять некоторые свои привычки, например, перестать курить прямо на кухне, в ванной или в туалете, и у них с соседом образовалось нечто вроде мужского клуба джентльменов. Теперь они оба выходили курить на лестницу и обменивались «светскими новостями» или попросту – подъездными и городскими сплетнями, обсуждали политику, упражнялись в остроумии и сочинении баек.

Впрочем, за прошедшие два месяца Жаб все норовил свести любое их общение к теме прошедшей свадьбы и тонких удовольствий семейной жизни… Поначалу Павла это веселило, потом стало несколько напрягать, однако, дымить в компании соседа было все-таки веселее, чем в одиночестве.

Нащупав пачку сигарет в кармане куртки, Бердянский тоже отправился на перекур.

– Приветствую, Пал Юрич. Как ваше ничего? Что это – травму производственную получил в своем тиятре? – зоркий дедок тут же углядел повязку на правом запястье. – Иль это издержки семейной жизни – никак Марья Петаровна на что-то осерчала? Иль ты ее вразумлял по мягкому месту?

– В тиятре, Марлен Георгич, в тиятре, – передразнил его простецкую издевку сам Павел и, прикурив от услужливо зажженной соседом спички, с удовольствием затянулся.

– А как ваше здоровьичко? Геморрой не нажили покамест, перед ящиком на диване сидючи? – общаясь с товарищем Герасимовым, он, сам не зная почему, инстинктивно переходил на лексикон и стиль Мишки Япончика, одесского «короля».

– Геморрой! Откуда только слова такие знаешь в твои-то годы молодецкие! Поживешь с мое, поглядим, что ты себе наживешь… – хмыкнул Жаб. – Я-то пока не жалуюсь, меня хоть в космос запускай.

– Так что ж еще не в Звездном городке? – беззлобно ковырнул его Павел, мыслями блуждавший между жадно желаемым возвращением Машки и – грядущим всего через пару дней личным знакомством с сеньором Хулио Лопесом… Тем самым испанцем Хулио, что по Машкиной наводке был приглашен Войновским поставить хореографию и танцевальные номера для «Кровавой свадьбы».

Бердянский до последнего надеялся, что контракт не будет заключен, что дирекция театра пожалеет денег на иностранца, или что Хулио сам передумает приезжать… но звезды были не на стороне Павла, и кто-то наверху решил, что ему нужно испить до дна чашу ревности и сомнений.

– Звездный городок! Какой теперь Звездный городок! – желчно хмыкнул старый чекист. – Все, отплясались мы с космонавтикой… Космос просрали, страну просрали, все, что можно американцам просрали, вот погоди, еще ядерное оружие просрем – и тогда привет! Мне-то что, я свое пожил, а вот вас, дураков молодых, жалко… вам бы хоть детей успеть нарожать! Ты чего свою-то, еще не озадачил?

– Успеется еще, для себя пожить хотим, на сцене поработать вместе. – тему детей сосед заводил с завидной регулярностью – уже раз третий только на этой неделе. Павел привычно отмахнулся, уже даже не обращая внимания Георгича на явное противоречие в его же высказываниях – то кричит, что все пропало, кругом враги и предатели родины, то мол, давайте рожайте срочно. Как будто секрет спасения страны от злобных капиталистов-поработителей крылся именно в демографии…

«Ага, закидаем врага младенцами… или грязными памперсами…» – цинично пошутил кто-то ревнивый настолько, что даже будущего ребенка считал своим соперником… наглым захватчиком… сперва тела, а потом и души любимой женщины.

– Поработать! Да разве ж это работа для порядочной женщины – перед публикой в неглиже ногами дрыгать! Ладно там, Бабанова, или Гоголева… или Раневская… великие актрисы, они плакать заставляли! Играли Горького, Чехова! А у вас что? Балаган какой-то, а не тиятр, цирк шапито… Ты, Пал Юрич, не обижайся, но я тебе прямо скажу, по-солдатски: ролей для женщины есть только три – жена, мать и блядь! Женой ты Марью сделал, уважаю, теперь давай-ка, потрудись, сделай матерью, и никогда она у тебя блядью не станет!.. А будете «для себя жить» – никаких гарантий нет… Женщина она у тебя красивая, горячая… ты, небось, видишь, как на нее другие мужики смотрят?..

Чекист-сволочь снова завел свою излюбленную шарманку. Бердянский подозревал, что этот старый извращенец по ночам, когда они с Машкой без стеснения любят друг друга, прокрадывается к ним под дверь, подслушивает и сладострастно тискает свой вялый член, а, чтобы его ни в чем таком не заподозрили, по утрам и вечерам читает ему нравоучительные лекции о семейных ценностях…

– Эх, Марлен Георгич… гарантий вообще никаких ни у кого нет… как будто на рожавших мужики не пялятся и как будто мать семейства не может роман на стороне закрутить… Но Машке моей все это ни к чему, она же за мной замужем, зачем ей еще кто-то? – и он горделиво усмехнулся, всем своим видом показывая, что уверен в полном мужском превосходстве над любым претендентом.

– Ну-ну… – промычал Жаб. – Александр Сергеевич Пушкин, наверное, так же рассуждал – зачем моей Наталье Николаевне кто-то еще? Уж на что он был донжуан и знаток по женской части, а и то… попал в орден рогоносцев, хе-хе… Женщины -они, брат, такие…

– Свежо предание, да верится с трудом… Пушкина в пример можете не ставить, сами же знаете наверняка, что вся его дуэль с Дантесом была политической подставой, потому как больно дерзок стал со своими эпиграммами, на высочайшие чины покусился, сукин сын… – Бердянский ловко перевел тему с любви на политику, зная, что этой костью раздразнить соседа-гэбиста легче легкого.

На первом этаже стукнула дверь подъезда, послышались быстрые шаги, и как-то по-особенному мягко открылась и закрылась дверь лифта. Павел сейчас же позабыл о Жабе, и сделал стойку, как охотничий пес – теперь он точно знал, что меньше чем через минуту увидит Машу. И не ошибся.

Он спешно загасил сигарету в жестяной банке-пепельнице и не удержался от озорной выходки… Как только лифт остановился на этаже, и дверцы отворились, выпуская на площадку пассажирку в длинном черном пальто, Павел подскочил к ней сзади, как разбойник и, поймав в объятия, прижал к себе спиной:

– Попааалась!

– Айййй! – испуганно воскликнула Мария и едва не выронила из рук пакет с надписью «Елисеевский», но в следующий миг узнала мужа и со смехом откинула голову на его плечо:

– Пашка!.. Господи, я чуть не описалась!..

– Не описалась она… а чегой-то у тебя глаза красные, а? И опухшие? – сейчас же прокомментировал наблюдательный Жаб. – Пила, что ли… или ревела? Вы смотрите, Пал Юрич, допросите по всей форме!

Бердянский невольно прислушался к словам соседа, развернул Машку к себе, чтобы поцеловать, и в самом деле заметил покрасневшие и слегка припухшие веки… Это его неприятно удивило, но выяснять, что так расстроило ее, он предпочел уже в прихожей, за надежно закрытыми дверями, после предельно краткого прощания с товарищем Герасимовым. Стащив с Машки пальто и без особого пиетета запихнув его в шкаф, он присел на корточки, чтобы помочь жене разуться и еще раз внимательно присмотрелся к ее лицу, в особенности – к выражению глаз.

– Что случилось, Машуль? Тебя кто-то обидел или огорчил?

– Пашенька, нет! – она жарко обняла его и прильнула щекой к щеке. – Нет, все хорошо…

– Но я же вижу, что ты чем-то расстроена… даже Жаб и тот разглядел… Что случилось? – Павел расстегнул на ней сапоги и помог высвободить ступни, но продолжал выжидательно наблюдать за ее реакциями, особенно теми, которые могли рассказать ему больше слов.

– Да ерунда… это… это насчет послезавтра, Паш… Антон говорил с… нашим новым хореографом, и… в общем, для знакомства будет контактная импровизация. Я тебе эксклюзив сливаю по большой любви, Антон всем завтра на читке скажет… в общем, всем велено подумать, что показывать, и музыку подобрать заранее. Причем так: ты готовишь номер, а партнером для импровизации будет тот, кого хореограф поставит.

Маша чуть отстранилась и мягко коснулась подбородка Павла кончиками пальцев:

– Ну… Павлуш… а ты теперь что?.. – он не сразу ответил, и она, склонив голову, поцеловала его перебинтованную кисть:

– Чтобы заживало скорее…

– Да уж… с таким запястьем придется придумать что-нибудь исключительно бесконтактное… – хмыкнул Павел, которого «эксклюзивная новость» от Антона слегка огорчила, но не более того: он вообще не любил запариваться заранее. Мало ли, что там будет послезавтра!

– Ты только по этому поводу переживала или… есть еще что-то, о чем мне стоит знать?

Он видел, что Маша расстроена, и чувствовал странную неловкость, повисшую между ними, но никак не мог взять в толк, что является настоящей причиной ее смущения.

Урфин, выскочивший в прихожую при первых звуках возвращения хозяйки, басовито мурлыкая, крутился под ногами, яростно бодал Марию круглой пушистой башкой и норовил то взобраться к ней на колени, то пролезать в зазор между женой и мужем.

– Моооуу, – наябедничал он Бердянскому, явно что-то зная о маминых настроениях, или догадываясь о них.

– Н-нет… Паш, пойдем, что мы тут?.. Ужинать пора, я там кое-что купила в «Елисеевском»… – Мария слегка нажала на плечи Павла, чтобы побудить его подняться, и дать ей возможность тоже встать. И, желая разрядить обстановку, пошутила:

– Или ты правда хочешь устроить мне допрос третьей степени… с применением методов устрашения?.. Тогда все равно лучше пойти в тренажерку…

– Мрррм-мрррррм… – скептически заметил Урфин и начал деловито копаться в пакете, откуда вкусно пахло паштетом и сосисками.

Павел обхватил Машу обеими руками, встал и поднял ее, не разжимая рук, привлек к себе вплотную, губами прижался к губам и… его нос вдруг уловил сторонний и незнакомый аромат какого-то дорогого мужского одеколона.

«Это еще… что такое? Откуда?»

Он сам себе не поверил и вдохнул поглубже, когда Машка сама начала ласкаться к нему и жарко отвечать на поцелуи. Запах никуда не исчез, даже как будто стал сильнее… он дразнил обоняние, а воображение ревниво подсказывало, каким именно образом чужой аромат мог так стойко держаться на ее платье и коже…

– Паш, ты что? – спросила Мария, мгновенно ощутив, как он застыл в ее объятиях. – Рука болит? Прости, я, наверное, слишком сильно тебя схватила…

Она снова словно смутилась, отступила, отодвинув Урфина, подобрала с пола пакет и пошла на кухню. Павел двинулся следом за ней, не зная, как начать разговор, но уверенный, что поговорить необходимо – хотя бы затем, чтобы разогнать неуместные сомнения.

Мария у стола разбирала принесенные продукты, а Бердянский, остановившись в дверях, прислонился к косяку и молча наблюдал за ней. Это ее нервировало, она покусывала губы и порой посматривала на него, пытаясь угадать, о чем он думает, но ни о чем не спрашивала.

– Машуль, где ты все-таки была? – вопрос прозвучал совершенно по-идиотски – и, кажется, он в самом деле последовал заветам Жаба Георгича и начал допрашивать жену…

– Я встречалась со знакомыми, с Антоном в частности, сугубо по деловым вопросам… а потом гуляла по центру, как и писала тебе в смс. – она не задержалась с ответом ни на секунду и наконец-то прямо взглянула Павлу в глаза. – А… что такое?.. Ты меня в чем-то подозреваешь?..

– А что, есть повод? – он попытался усмехнуться, но вышло как-то неубедительно, поскольку повод был, и Павел решил, что лучше сказать все сразу:

– От тебя мужским одеколоном пахнет… и точно не моим.

– Ну и что?.. Я же тебе сказала, что гуляла по центру, заходила в магазины… и в парфюмерию тоже, в ГУМе… искала один одеколон, определенный, заодно и перенюхала штук десять образцов, один на себе попробовала… или парочку… потом голова заболела, я шла пешком с Тверской…

Это была отличная версия – просто отличная, не подкопаться; и в общем-то, она Бердянского полностью устраивала, поскольку разом гасила все ревнивые тревоги. Но что-то в ней не складывалось… упорно не складывалось. Павел словно раздвоился: одна его часть потешалась над ревнивцем, на ровном месте выдумывающим соперника, и злилась, что он смеет не верить Маше, сомневаться в ее словах… зато другая холодно наблюдала и анализировала, подмечала хорошо ему знакомые признаки женской лжи; и напоминала, как часто он сам был «по ту сторону рампы» – любовником замужней женщины, что совершенно бестрепетно и хладнокровно врала в глаза доверчивому супругу. Видно, верно говорят, что за все в этой жизни приходится платить… и часто расплата настигает там и тогда, когда вовсе не ждешь.