Текст книги "Созвездие разбитых сердец"

Глава 33. Антипасха

Не ведают люди,

какие невзгоды

у ясеня Иггдрасиль:

корни ест Нидхёгг,

макушку – олень,

ствол гибнет от гнили.

Старшая Эдда

Павлу снилось, что он снова поднимается на собор в Барселоне… Все выше и выше, руки уверенно цеплялись за каменные выступы из ракушек, из листьев и стеблей фантастических растений, босые ноги ощущали теплый, чуть шероховатый камень. Голова не кружилась, в коленях не было предательской дрожи, живот не сводило от тошноты и тянущей боли… Он лез по соборной башне, а она под ним обращалась в раскидистое дерево, огромное, как американская секвойя, но ветвистое, покрытое густой ярко-зеленой листвой, похожей на дубовую. А вокруг, вместо сказочного города, построенного из розового, красного и золотого песка, со строгими квадратными кварталами и прямыми, как стрелы, улицами, вдруг раскинулось зеленое лесное море. Кроны внизу покачивались от ветра, словно парусные корабли, его же дерево было выше всех, и ствол не кончался – вершина терялась где-то в небесах, как волшебный бобовый стебель из сказки про великанов…

Он уже касался макушкой первых облачков, заблудившихся в ветвях дерева, когда какой-то странный звук – то ли цоканье, то ли рычание – привлек его внимание, и наверху мелькнуло что-то огненно-рыжее. Павел замедлил подъем, присматриваясь к неожиданному попутчику, звук повторился снова, и вдруг из купы глянцевых листьев прямо над ним высунулась морда громадной белки! Черные выпуклые глаза размером с блюдца довольно сердито уставились на самозваного гостя… щелкнули белые острые зубы.

– Аййййй! – от неожиданности Бердянский разжал пальцы и, отшатнувшись назад, сорвался со ствола… Сердце пронзило ледяным страхом. Зеленые кроны далеко внизу стремительно ринулись ему навстречу, рот открылся в беззвучном вопле, а потом… потом падение вдруг замедлилось, как в рапиде, и под ним пролетел черный ворон, такой же огромный, как белка. Ворон оглушительно каркнул, от его скрипучего, трубного голоса в голове у Пашки словно фейерверк взорвался, и в ушах зазвенело и запульсировало кровью одно-единственное слово:

– Лети!

В тот же миг земля вновь стала стремительно приближаться, и он, падая спиной вниз только и успел, что раскинуть руки, подобно крыльям Икара…

– Аааааа!!!… – тело, что вот-вот должно было разбиться вдребезги о корни исполинского дерева, резко дернулось и… Пашка, весь в холодном поту, очнулся на смятой постели, в теплых объятиях Машки, что проснулась одновременно с ним, как будто по сигналу тревоги. Он дышал часто и неглубоко, как рыба, вынутая из воды, и уцепился за Машку обеими руками, все еще с трудом веря что пережитое им было только сном. Кошмарным, но таким невероятно красивым и завораживающим…

– Милый мой, что такое?.. Опять кошмар… про башню, да?..

Бердянский молча закивал, потом прикрыл глаза рукой и… хрипло рассмеялся.

– Знаешь… в этот раз я сначала лез по башне, а потом уже по дереву такому… здоровенному… и взобрался по нему еще выше, пожалуй, чем тогда в Останкино… Земля точно с овчинку казалась… А потом, представляешь – на меня напрыгнула огромная сторожевая белка! Вот точно, надо меньше пить!…

– Сторожевая белка на большом-большом дереве? – заинтересованно спросила Мария, вытерла мужу влажный лоб и протянула бутылку с водой, что всегда жила у них на прикроватном столике. – На, освежись… ты вчера правда перебрал с пасхальным кагором, сладкое вино очень коварное.

– Ну да, рыжая такая, как… в сказке о царе-Салтане, помнишь, которая еще изумруды из орехов добывала? Только размером она была, как те собачки из «Огнива»…

– А что она делала? Просто смотрела или хотела укусить?

– Зыркнула на меня так злобно и… зубищами щелкнула. А зубки у нее, Маш, каждое с мою руку…

– Ого!.. Я б тоже испугалась! И что потом?..

В начале совместной жизни Бердянский стеснялся рассказывать Машке свои сны – а видел он их часто, ярко, и многие запоминал, потому что сюжеты напоминали то волшебные сказки, то полноценные приключенческие триллеры. Откровенничать о таком хотелось, но было стыдновато – ну что он, бабка старая?

«Приснился покойник – к дождю, приснилось дерьмо – к деньгам…»

Как всегда в их отношениях, помог случай.

После одной особенно тяжелой репетиции «Кровавой свадьбы», Павел заснул в неурочное время и в очень неподходящем месте – в наполненной ванне. Ему привиделся яркий, тревожный сон, где он был Леонардо, блуждающий по лесу в поисках Невесты, и на свою беду потревоживший русалку в ручье… Прежде чем он понял, что тяжесть и боль в груди – это не от рук холодной водяной стервы, тянущей на дно, а тушка и когти Урфина, тоже решившего прикорнуть на нем, и прыгнувшего на папу со стиральной машины, на полу ванной оказалась пара ведер воды… и неизвестно, кто из двоих орал громче – исцарапанный в кровь Бердянский или мокрый перепуганный Урфин.

…Пока Мария обрабатывала ему ссадины и отпаивала кота сливками, ругая обоих на чем свет стоит – потому как сама за них страшно испугалась – сконфуженный Павел признался, что всему виной яркий и очень уж реалистичный сон. Он ожидал насмешек или, в лучшем случае, поучений на тему «пить надо меньше и режим дня соблюдать», но Маша неожиданно посмотрела на него с детским любопытством и попросила рассказать, что ему снилось…

Так родилась еще одна их личная и полностью тайная традиция: поверять друг другу послания из Страны Снов. Выходило всегда удачно, потому что сближало на каком-то особенном уровне, выше повседневности.

…И сейчас Павел, точно зная, что интерес жены – настоящий, продолжил рассказывать с легким сердцем:

– Испугаешься тут, конечно… На моем месте даже Рэмбо сдрейфил бы…

Урфин, сидевший у Павла в ногах, скептически фыркнул и чихнул – мол, вертели мы ваших зубастых белок на хвосте! – и продолжил вылизываться как ни в чем не бывало…

– На Грызозуба похожа. А орла там, случайно, не было?

– Не, орла не было точно… Ворона была. Или нет, не ворона, а… ворон, черный такой весь. Тоже огроменный, как… параплан. Каркнул так, что я думал – оглохну… А что еще за Грызозуб такой? – Павел освежился водой и с любопытством повернулся к Машке. Он давно понял, что по части всяких там мифических существ она просто эксперт по сравнению с ним самим.

– О, Пашка… Белка Грызозуб – это крутой посыльный, бегающий по всем девяти мирам, по стволу Иггдрасиля…

– Какого еще «драсиля»? … Как ты сказала?

– Иггдрасиль. Это ясень такой, мировое древо, что держит на себе мироздание, по верованиям скандинавов. Твое дерево из сна на него очень похоже, особенно с учетом белки и ворона.

– А… ну то есть та самая белка не имеет отношения к той, которая с похмелья приходит, так?

Машка усмехнулась:

– Нет, эта белка про другое…

– А ворон тут при чем? Тоже почтальоном работает?

– Ворон – птица верховного бога скандинавов Одина, и… если он тебе прокаркал, то это тоже, вероятно, какое-то послание…

– «Лети!» Вспомнил! Он каркнул, а я в голове услышал это вот самое – «лети». Но полетел только вниз, не получилось по-птичьему крыльями махать…

– Надо было лететь по-своему… не как птица, а как ты сам летаешь. – Маша вплела пальцы в кудри Павла и принялась ласково массировать ему затылок. – Мне кажется, в этом смысл послания. Отбросить все лишнее… страх… сомнения… поверить самому себе, и лететь. Помнишь, как Антон нас наставлял?..

– Помню… вы с Антоном можете выступать в паре, как Кашпировский с Джуной, столько всего знаете про мистику всякую… Можете стадионы собирать и гипнотизировать!

– Угу… зомбировать… «Бандерлоги, подойдите ближе на один шаг…» Вот только у меня не получится, такой красивый узор, как у Каа…

– Что смеешься? Я серьезно, между прочим!

С момента первого знакомства с Войновским и по сю пору, Павел постоянно выслушивал от режиссера разнообразную пургу про глубинное устройство психики, про связь человеческого мозга с духовным миром, про сны как послания из «хранилища архетипов»… Обычно он отмалчивался, а в дурном настроении – зло высмеивал мистицизм Войны, но с некоторых пор некоторые вещи начал воспринимать всерьез. Причиной тому было Машкино «сумасшествие», в виде увлечения символикой и разнообразными духовными практиками, ну то есть ровно тем же, на что залипал и Война… отчасти это совпадение необычных интересов стало основной их творческого союза.

Павел поначалу ревниво относился к их дружбе, пока вдруг не осознал, что ему-то никто не закрывает возможность раздвинуть рамки привычного, да и практический смысл в этом тоже был.

«Хочешь по-настоящему узнать женщину, с которой живешь, сынок – заглядывай к ней не только под платье, но и в душу…» – сказал ему как-то отец во время родственных посиделок, «за рюмкой чая». – «Думаешь, почему мы с Лелей столько лет душа в душу?.. Да потому что не боялись эти самые души друг другу открывать… и знаем, что у кого на какой полочке помещается. Она вот искусствовед, специалист по стеклу – а знает все чемпионаты, где я работал, все кубки и медали, что мои ребята завоевали, и про историю спортивной гимнастики лучше меня расскажет. А я вот, представь, знаю, чем флорентийское стекло отличается от венецианского, и кто такой Лоренцо Медичи… и в общем-то, в жизни это совсем не мешает, наоборот. Когда Леля меня за границей по музеям водит, я не дундуком одесским себя чувствую, а культурным человеком».

Павел поначалу усмехнулся, а потом всерьез обдумал отцовские слова и признал его правоту. Ему нравилось, очень нравилось, когда Машка расспрашивает про цирк, или про скалолазанье – его детское увлечение, или про дрессировку собак, или про его личные секреты – «алхимию», как она выражалась – актерского мастерства… про все, что имело для него значение, но не так чтобы лежало на поверхности, предъявленное первому встречному. И Бердянский стал отвечать тем же. Листать книжки с Машкиной полки, а потом задавать вопросы… и любимая женщина обрадовалась его интересу больше, чем самому дорогому подарку.

Сначала неуверенно, потом – все более увлеченно, Машка посвятила Павла в свои представления о мироздании, и многое объяснила логичнее, понятнее и проще, чем излагал Антон. Через некоторое время Бердянский осознал, что его скепсис насчет «всякого такого» уступает место желанию узнать побольше, и тогда уж делать выводы, что бывает, а чего не бывает.

Конечно, многие вопросы все еще оставались весьма спорными – как вера в Бога, к примеру, или всякие там сложные обряды, с молитвами или медитациями. Смысл постов и прочих религиозных ритуалов от Павла упорно ускользал. Но… благодаря роли Иуды, он до глубины сердца прочувствовал нечто таинственное, волшебное, скрытое в самом актерском искусстве. Да и его встречу с Машкой, всю историю их любви, если разобраться, иначе как мистической было не назвать.

Они еще минут десять шептались под одеялом, на тему разнообразных сказочных сюжетов, обсуждая, кто к кому может явиться и за какой надобностью, потом Павел принялся щекотать Машку, заявляя, что он белка-Щекотун. Машка заржала как сумасшедшая и поведала мужу, что «щекотун» – это, согласно народному фольклору, мужское достоинство очень маленького размера… Бердянский сделал вид, что обиделся и предложил ей лично пощупать «ствол Иггдрасиля», что немедленно и было сделано нежной женской рукой… и следующие полчаса влюбленные провели на самой вершине мирового древа, в персональном раю, полном страстных наслаждений и упоенных стонов.

***

Шла пасхальная неделя 1998 года. Саму Пасху Мария провела с Павлом, и даже уговорила его вместе пойти на крестный ход: Бердянский отказывался до последнего, но в конце концов все-таки уступил. После субботнего вечернего спектакля они немного посидели в кафе, причем Мария пила только чай. Павел, глядя на нее, тоже не стал усердствовать ни с едой, ни с напитками – и, притворно хмурясь, сказал, что небесная канцелярия должна оценить его супружескую солидарность.

Погода выдалась ясной, сухой и довольно теплой для середины апреля, так что неспешная прогулка по центру ночной Москвы была сплошным удовольствием. Сперва шли по Садовому, потом – мимо Патриарших прудов, где Павел, конечно, вспомнил всех булгаковских героев, и пытался узнать у Марии, в какой роли она хотела бы видеть его, если Война после «Кровавой свадьбы» в самом деле решит замахнуться на «Мастера и Маргариту».

Мария отвечала уклончиво, считая тему беседы не очень подходящей цели их путешествия, Бердянский настаивал, и она призналась, что гораздо чаще представляет его на сцене в образе гоголевского персонажа – кузнеца Вакулы, что смог оседлать самого черта, и заставить лететь за туфельками для любимой… Павел озадаченно замолчал и не сразу нашелся с ответом, только вспомнил почему-то свой сон, с белкой (а чем не черт?..), вороном, каркнувшим: «Лети!» – и громадным, до самого неба, деревом.

А пока он оставался в раздумьях, жена собралась с духом и «порадовала» его известием, что через неделю собирается в подругами в Сергиев Посад, на целых два дня – такая у них, видите ли, традиция, сложившаяся после того, как Ленчик трагически овдовела. По интересному совпадению, у Нюси в Сергиевом Посаде жила бабушка, совсем недалеко от Лавры, вот у этой старой «бабы Яги», как сейчас же окрестил ее рассерженный Павел, они всегда и останавливались с пятницы по понедельника.

Осознав, что Машка собирается «свалить в туман» на целых три ночи, да еще по довольно сомнительному религиозному поводу, Бердянский натуральным образом встал на дыбы, и они едва не поругались, не успев дойти до церкви… Конфликта удалось избежать только путем компромисса – Машка клятвенно пообещала, что будет отсутствовать на супружеском ложе всего одну ночь, с субботы на воскресенье, «но уеду рано и вернусь поздно!»

У Павла же на следующей неделе, как раз кроме субботы и воскресенья, планировались ежедневные спектакли и съемки, и это еще не считая обязательных репетиций с Войной и мастер-классов у Хулио… Получалось, что они с Машкой пять дней почти не будут видеться вне работы, а на выходные Бердянский и вовсе останется один.

Этот расклад его совсем не радовал, а положа руку на сердце – бесил… холостяцкая свобода приучила к тому, что он всегда единолично решает, с кем и когда встречаться, проводить вечер в гордом одиночестве или ехать на чью-то вечеринку, или самому затевать кутеж в своей берлоге, приглашая кого угодно. А теперь с ним жила Машка, и у Машки были собственные друзья и полный набор личных «холостяцких привычек», с которыми она не спешила расставаться.

Павлу сто лет не нужен был никакой Сергиев Посад и никакая Лавра после каторжной недели, но, черт побери, его никто даже и не позвал!.. Машке и в голову не пришло предложить ему присоединиться к милой компании паломниц… хотя бы в качестве охранника, или просто на правах мужа.

В отместку он решил, что раз Машка нагло предпочла обществу любимого мужчины свою девическую компанию, то ему ничто не препятствует собрать у себя компанию парней. Вспомнить старые традиции «холостяцких суббот» и как следует кутнуть… благо, Минай был всегда готов, как пионер, и свободен, как ветер, а у Дрона закончился его дурацкий пост – да и, как точно знал Павел, друг будет рад-радешенек хоть немного отдохнуть от Нюси и тети Фиши.

***

Субботнее утро 25 апреля началось суетно и неблагостно. Еще не был семи, когда к Бердянским нагрянула делегация в составе Ленчика, Нюси и Андрея. Девицы прибыли за Машкой, а Дрон – в «долгие гости». В связи с этим у него в обеих руках было по переноске: из одной хрипло мявкала Прошка, из другой раздавалось гортанное ворчание Мухи… Тетя Фиша еще накануне отбыла на дачу до самого понедельника, и как-то само собой вышло, что Дрон остается опекуном зверья, и должен либо сидеть дома, либо таскать подопечных с собой.

– Принимайте гостей, товарищ Бердянский! – бодро заявила с порога Лена и тут же, не дожидаясь ответной реакции Павла, крикнула через его плечо:

– Маааш! Ты готова? Нам надо успеть до пробок, а то будем тащиться до Посада часа три-четыре!

Нюся застенчиво улыбнулась из-под руки Андрея, и сладким детским голоском пролепетала:

– Паааашечка, только не сердись, но мы тут с довеском… Прошенька с Мушенькой не могут же одни до понедельника, да?.. Ну, раз ты Андрюшу моего крадешь, то уж присмотрите за звериками, ладно?..

Слыша ее интонацию, Андрей мучительно покраснел, но ничего не сказал, и только красноречиво взглянул на друга: прости, мол, и выручай!

– Ну проходите, коль прибыли… Ноев ковчег ждет вас! – проворчал Павел, которого снова поставили перед фактом насчет парочки незапланированных «гостей». И если Прошка – старая боевая подруга Дрона и приятельница Урфина – давно не вызывала возражений, то от появления в его доме мелкой злобной собачонки он вовсе не был в восторге.

Сонная и злая Машка – до семи утра ей не помогал даже крепкий кофе – вышла в коридор уже полностью одетая для путешествия, и Павел ахнул, с трудом узнав жену в молоденькой «послушнице». Роскошные косы скрылись под хитро повязанным шелковым платком, фигуру мягко обтекал черный сарафан с широкой юбкой в пол, а шея была прикрыта высоким воротом серо-стальной блузки…

Выглядело это странно, но, черт возьми, до того сексуально, что у Бердянского возникло сильнейшее искушение вытолкать прочь гостей, вернуть «послушницу» в комнату и там уже подробно побеседовать о ее грехах и способах искупления.

– Так, без глупостей! – предостерегающе прошипела Ленчик, уловив опасную искру в мужском взгляде, и бочком оттерла Павла от подруги. – Маш, пойдем!

Сама она была в синей длинной юбке, коротком пиджачке и пуловере, с неизменным гладким пучком, и напоминала дореволюционную курсистку с картины Ярошенко… и тоже выглядела… хмммм… хорошо! Хорошо, что Цыпу в таком виде не успел увидеть безнадежно влюбленный Минай.

Нюся в прямой черной юбке, черном жакетике и белоснежной блузке смотрелась скромнее всех – типичная учительница воскресной школы, но была так свежа и мила, дышала таким спокойствием и здоровьем, что эту сдобную булочку прямо-таки хотелось ущипнуть за бочок.

Павел подал Машке пальто – несмотря на воцарившееся в конце апреля почти что летнее тепло, погода была коварной, и ветер в любую минуту мог перемениться и принести запоздалое дыхание зимы, проливной дождь и даже снег.

– Ты мне позвони, как доберетесь, или если этот ваш рыдван опять заглохнет на полпути… – напутствовал он жену, помогая застегнуть тугие пуговицы.

– Хорошо, Пашенька… а ты, пожалуйста, с кагором не переусердствуй, а то звонка не услышишь.

– Ничего, я за ним присмотрю! – браво пообещал Дрон, и удостоился недовольного взгляда и вздоха Нюси: она-то наверняка предпочла бы его компанию, и не могла взять в толк, почему ее верующий и правильный почти-что-муж на сей раз выбрал пьянку с друзьями. Да еще и на Маняшу смотрит такими сияющими глазами, какими никогда не смотрит на нее…

Ленчик гордо отказалась от предложения Бердянского взять его «ауди»: ее верность не только памяти, но и старой машине покойного супруга оставалась непоколебимой. На сей раз Павел более спокойно отпускал Машку с Ленчиком в качестве водителя, зная, что «шестерка» с той памятной поездки уже не один раз побывала в автосервисе и теперь бегала практически как новенькая. Жаль, что Боярышня так и не вознаградила Минаева за его старания по приведению ее «ведра с болтами» в приличный вид…

– Ладно, барышни, смотрите там, иноков смиренных не соблазняйте своими фасонами… и формами… Если б я не знал, куда вы все трое едете, решил бы, что к Юдашкину на показ коллекции а-ля рюс. – пошутил Бердянский, уже провожая дам к лифту.

– Да никого мы не собираемся соблазнять, мы по другому поводу… – отмахнулась Маша, и, между горячими прощальными поцелуями, прошептала:

– Паш, не забудь, пожалуйста, вовремя кормить Урфина с Прошей, и Мушку надо вывести за день минимум два раза… смотри, чтоб не сбежала, она шустрая такая, а то Нюська меня убьет!..

Павел мог бы возразить, что вообще-то за Муху должен отвечать Дрон, как и. о. Нюсиного супруга, но ни спорить, не шутить ему не хотелось, как и отпускать жену – Купчиха с Боярышней буквально силой выдрали у него Машку и затолкали в лифт.

Дверь закрылась, кабина поехала вниз… Павел и Андрей остались на площадке одни. Пустая квартира за спиной тоже была в их полном распоряжении. Настал момент звонить Минаю и начинать подготовку к вечеринке.

Павел взглянул на Андрея, тот – на Павла, оба синхронно вздохнули, потом Бердянский полез в карман штанов и вытащил пачку сигарет:

– Будешь? – спросил он друга больше для проформы, зная, что тот отказывается из десяти раз девять.

– А давай… – Дрон неожиданно сделал исключение из правил и сам потянулся за сигаретой.

Они закурили и отошли к жестянке-пепельнице, полной папиросных окурков, оставленных Жабом.

– Ну что, Дрюш, свобода попугаям? – невесело спросил Павел, у которого с уходом Машки вдруг совершенно пропало настроение устраивать мальчишник на дому. Но отступаться перед Минаевым и Петренко, а уж тем более – перед уже приглашенными Войновским и Лопесом, было как-то не по-пацански.

– Свобода!.. – выдохнул Петренко, и даже руки раскинул, попытался вздохнуть полной грудью, но поперхнулся дымом и закашлялся.

– Эй, совсем дымить разучился, да? – Павел сочувственно и несильно похлопал друга по спине.

– Д-да… стараюсь совсем бросить, ты же знаешь, мне нельзя… но как-то вот тянет в последнее время, прямо беда. И курить не могу нормально, и бросить тоже не получается. Ну что я за урод, Паш, а?.. Все у меня через одно место…

– Хорош критику наводить на самого себя, тебе твой батюшка бы сказал, что это грех. А вот насчет курева – про то в святых писаниях ни слова не сказано, так что кури, брат, на здоровье!

– Ох, Паш, не надо проповедовать мне смирение… – отмахнулся Петренко. – Из тебя тот еще богослов… А «курить на здоровье» – это, знаешь, оксюморон, вроде «горячий лед».

– Оксюморон, говоришь? Это ты никогда не обжигался, видать, об ледышку… Ну да ладно, из меня и правда никакой проповедник, особенно по части всех этих библейских премудростей… Ты лучше скажи, как у вас с Нюсей дела? Салатиков скоро ли поедим?

– Ты про свадьбу?.. – Дрон смешался и покраснел, как будто Павел попросил вернуть забытый долг, а у него как раз карманы пустые.

– Ну, можно и по другому поводу собраться, тещу там хоронить… Но лучше все-таки честным пирком да за свадебку… а то я себя чувствую каким-то ретроградом (1) на вашем с Минаевым фоне молодых и неженатых…

– Хммммм… надеюсь, ты не жалеешь, что зарегистрировал отношения с Машей?.. Кстати, а венчаться вы все-таки будете или нет, что решили?

– Нет, конечно! В смысле – не жалею, потому и тебя спрашиваю, когда вы с Нюсей наженихаетесь уже? С Минаевым и так все ясно, он уже разок сходил в ЗАГС… точнее, сходил туда дважды… и с третьим разом не спешит. А с венчанием думаем пока, но чувствую, уговорит меня бабуля… всю голову проклевала: «Надо, надо, внучек, а то не по-людски, не по-божески!» – так что скорее всего летом, в Одессе.

– Везука! – по-детски выпалил Андрей. – Эх, если бы речь шла о Маше, я бы не раздумывал ни полсекунды, мчался бы уже… на тройке с бубенцами…

– Дрон, ты свои бубенцы для Нюси побереги, или я их тебе самолично откручу за такие разговорчики! – предупреждающе нахмурился Павел, едва друг снова позволил себе вслух размечтаться о том, что не сбылось, не сбудется и не могло сбыться.

– Да нет, Паш, я не в смысле, что… прости… – Петренко покраснел еще гуще и опустил голову. – Я свое обещание помню и не нарушу… но… я Нюсю не люблю. Живу с ней, сплю с ней, разговариваю, развлекаю, но не люблю. Я подонок, Бердос. Последний подонок.

– О как… – Павел с удивлением взглянул на Андрея, и прочел на его лице все признаки глубочайшей вины, стало быть, он говорил серьезно, не кокетничал. – Тогда почему просто не вернешься к себе? Ты ведь квартиру свою не сдал даже, так и стоит пустая…

– Как я могу вернуться, ты что! Что я скажу Нюсе? «Прости, я тобой попользовался, как шлюхой, лишил девственности, а теперь понял, что не ты -женщина моей жизни, пока-пока»?.. Ты хоть представляешь, как она на меня посмотрит, какой это удар для нее будет, какой позор?..

– А что, честнее ей врать, что ли? Притворяться, заискивать, соглашаться, когда все внутри тебя против? Ты тогда не только себя, ты вас обоих предаешь, разве сам не видишь этого? – Бердянский взял Дрона за плечо и слегка сжал, пытаясь обратить его к реальности – болезненной, неприятной, но единственно правдивой:

– Не любишь – так отпусти с миром. Дай ей шанс найти того, кто полюбит. Да и себе тоже… Или ты и тут мне станешь нудеть свое библейское – бог терпел и нам велел?

– Как у тебя все просто, Паш… – вздохнул Петренко и, скривившись, затушил сигарету. – Хорошо, я попробую объяснить на твоем языке… Вот представь, что Маша к тебе утром приходит, и так, за здорово живешь: «Паша, я тебя не люблю, мы поторопились, давай разведемся!» – и дальше вот эту всю пургу, что ты еще будешь счастлив… с другой… представь-представь… как, нравится?..

Бердянский замотал головой и усмехнулся:

– Дрон, ты не сравнивай кислое с длинным. Машка так не сделает, просто потому, что любит меня, и я это чувствую каждый божий день. И сам ее люблю в ответ – так с чего нам тогда расставаться-то? А вот когда нет любви, имитация одна, тогда такая правда будет спасением, а не трагедией. Трагедия – когда ты врешь женщине, что любишь, а она тебе верит, старается не замечать, что твои слова с делом не сходятся…

– Вот видишь, ты даже теоретически не готов представить, что Маша от тебя откажется, что может разлюбить или обмануть… – Андрей упрямо гнул свою линию. – «Правду говорить легко и приятно», ты это вычитал в своей любимой книжке, да?.. Может оно и так… но готов ли другой принять твою правду, что с ним потом будет – тоже надо подумать. Вспомни Фаю, лучше ей стало от твоей правды?.. Хорошо еще, что с этой дурочкой все обошлось… а как бы ты жил, зная, что человек из-за тебя умер, или покалечился серьезно?..

– О… давай еще Экзюпери вспомни! «Мы в ответе за тех, кого приручили», да? А я тебе на это скажу так: мы в ответе за тех, кого вовремя не послали! И да, правду говорить легко и приятно, а вот слушать – тяжело и противно. Но ты послушаешь, если хочешь совет настоящего друга. Хотя бы потому, что я сам побывал на той стороне, где отвергнутые да брошенные.

– Когда это?…

– А когда меня, покалеченного и беспомощного, Инга бросила. Я тогда думал, что не перенесу ее предательства. А тут недавно вспоминал – как раз из-за истории с Файкой – Инга же от меня дважды скрыла, что аборты делала! Так что к лучшему наше с ней расставание было – зато теперь я с Машкой, которую люблю больше жизни… и которая мне родить готова хоть завтра!

– Паш, ты нарочно, да?.. Вот уж верно говорят – сытый голодного не разумеет…

– Что я «нарочно»? Правда моя тебе не по вкусу? Ну извини, лучше уж такая правда с горчинкой, чем сладкая ложь, которая потом тебе же боком выйдет.

– Ладно, все, замнем для ясности… ты все равно не поймешь… не хочешь понять! – Андрей начал злиться, стиснул руки, побледневшее лицо стало жестким.

– А что тут непонятного? Ты Нюсю не любишь – сам сказал, но бросить не можешь, опасаешься, что это ее убьет. Ну жертвуй собой, жертвуй, у тебя это хорошо получается… Только смысл? Объясни, в чем смысл твоей сакральной жертвы, когда рано или поздно Нюся все равно поймет?

– Ну… вообще-то я надеялся на старую народную мудрость: стерпится – слюбится. Знаешь, как у Пушкина? «Привычка свыше нам дана – замена счастию она…» Не всем же так везет, Бердос, как тебе с Машей, не все родились счастливыми принцами с серебряной ложкой во рту… Нюся ведь прекрасная женщина, чистая, созданная для семьи… и, наверное, меня никто никогда не любил так, как она…

– Тогда женись! И подожди лет тридцать, может и сработает твоя «мудрость»… – Павел понял, что спорить с другом дальше – пустая трата времени, и предложил компромисс:

– А через тридцать лет сама жизнь нас с тобой рассудит, кто был прав, а кто нет. Только чур потом не жаловаться и не ныть на тему – «ах, вот бы мне вернуть мои золотые годы…»

– Боюсь, я столько не проживу, – печально улыбнулся Петренко. – С моим моторчиком и до пятидесяти дотянуть – большая удача.

– Нууу… раз у тебя такой пессимистический настрой, тогда тебе и терять, в сущности, нечего. – Бердянский все-таки смягчил жесткий тон, когда Андрей так буднично напомнил о своем недуге. – Тогда считай, тебе крупно повезло с Нюськой: раз она тебя так любит, то уж помирать одного не оставит…

– А вы, что ли, оставите?

– Нет, конечно! Да и медицина на месте не стоит, вон, вспомни, как Ельцину перед выборами лихо оперичку сделали… Он нами теперь еще лет двадцать править будет со своим шунтированием!

– Типун тебе на язык, двадцать!.. Что это за президент такой – двадцать лет у власти?..

– Да фиг с ним, с президентом, главное, что ты поживешь, Дрон, а то ишь – собрался уже в полтос ласты склеивать…

Петренко хотел ответить, но в квартире вдруг поднялся адский шум: истерический кошачий визг и змеиное шипение смешались с визгливым, захлебывающимся лаем…

– Муха, блядь! С рыжим обормотом территорию не поделили… – сообразил Бердянский, и оба друга ринулись в коридор, разнимать Урфина и незваную гостью.

***

Несколько часов спустя.

После эпической битвы той-терьерши с рыжим чудовищем, в которой только по счастливой случайности никто из них не пострадал, Павел от греха подальше запер собачонку в тренажерной комнате, в компании миски с водой и кучки собачьих галет. Когда он или кто-нибудь из гостей заглядывал туда, Муха на контакт не шла: сразу же пряталась под скамью и начинала из-под нее хрипло рычать, сверкая глазами, как дьявол. Извлечь ее из убежища, чтобы одеть в шлейку и вывести гулять, было тем еще приключением… к счастью, этим занимались Андрей и примкнувший к нему Минаев.

Коты, довольные избавлением от неприятной компаньонки, радовались встрече друг с другом. Урфин и Прошка бок о бок гуляли по кухне, лазили повсюду, выпрашивали еду со стола, купали усы в рюмках, а ближе к вечеру, налупившись фарша и напившись сливок, устроились в спальне на супружеской кровати и включили мурчальники на полную громкость.

Мальчишник, как и большинство спонтанных вечеринок у Бердянского, проходил весело, но в этот раз – как-то на удивление благопристойно. Разговоры за столом велись серьезные, интеллектуальные, все как любил Войновский, Минаев почти не говорил скабрезностей, шутил в основном про театр и политику, старательно обходя женскую тему, Хулио больше слушал, чем говорил, и даже бутылки с вином пустели медленнее, чем всегда.