Текст книги "Созвездие разбитых сердец"

– Что ты хочешь сказать?! – прошипела Мария, мгновенно превратившись в ощеренную львицу, и Ленчик поспешила ее заверить:

– Да ничего обидного!.. – хорошо, что Ольга Викторовна поддержала, и успокоительно пожала Машину руку:

– Конечно, ничего обидного… мы все знаем, что цирк – это слишком мало и узко для такого дарования, как у Павлуши… Антон Войновский сразу его разглядел, вот что значит настоящий режиссер! А вы, Лена, уже знакомы с Антоном?..

Лена покачала головой, чувствуя себя столь же потерянной, как Мария и Нюся. Она до сих пор не могла поверить, что наяву, а не в мечах сидит рядом с Лавровой, своим профессиональным кумиром в области тонкой алхимии стеклодувного и витражного искусства. Благодарить за такую возможность нужно было маму и сестру Марии, которые попросту игнорировали приглашение в театр, сославшись на какие-то более важные дела… Зато в гостевой ложе образовалось целых два свободных места, и все, кто пришли, разместились свободно и с предельным комфортом, в то время как другие ложи и весь зал, от партера до последнего ряда балкона, были заполнены под завязку.

Нюся, оцепеневшая, вцепившаяся пальцами в бархатную обивку барьера, вдруг всхлипнула, так надрывно и громко, что привлекла всеобщее внимание.

– Анют, что с тобой?.. – Мария дотронулась до ее плеча подруги, и всхлипывания Нюси перешли в надрывный плач. Тут уж и Бердянская забеспокоилась:

– Анечка, в чем дело? Вам нехорошо? – обернулась, поискала глазами мужа, чтобы попросить валокордин, но Юрий Павлович давно уже улизнул в коридор – не хотел, чтобы на свету женщины видели его распухшие от слез веки.

В эмоциональном плане премьера давалась зрителям ничуть не легче, чем актерам.

– Я пойду… пойду… умоюсь… – пробормотала Нюся, вскочила и опрометью выбежала из ложи, с удивительной для ее комплекции легкостью и скоростью.

– Нюся, погоди, я с тобой! – вскинулась Лена, но Мария удержала подругу на месте:

– Ленчик, Ленчик, я сама за ней сбегаю… ты посиди с Ольгой Викторовной, если вы не хотите воды или кофе…

– Нет, нет, ничего нам не надо! – за двоих ответила Бердянская, по своей привычке взявшая шефство над всеми, до кого могла дотянуться. – Мария, возвращайся поскорее, и если увидишь там Юру – поторопи его, пожалуйста…

– Конечно, обязательно…

Выбравшись из ложи в фойе, вновь заполненное возбужденной толпой, Мария остановилась в нерешительности, разрываясь между беспокойством о подруге и безумным желанием хоть на секунду увидеть Павла – может быть, даже не подходить к нему, посмотреть украдкой, но вблизи, убедиться, что с ним все в порядке… благо, дорога за кулисы – и даже не одна – была ей хорошо известна, и никто не сумел бы ей помешать. Разум шептал, что это плохая идея, ведь на все то время, что идет спектакль, актер воплощается в своего героя, пространство вокруг меняется, открывая проход в иные миры – и все, кого коснулась эта магия, находятся в измененном состоянии сознания… но Мария ничего не могла с собой поделать. Положа руку на сердце, она сама сейчас больше принадлежала к миру Иудеи времен Понтия Пилата, чем к реальности Москвы девяностых. Ей тоже хотелось быть среди учеников, в длинной тунике и сандалиях идти следом за лазурным плащом Учителя… шутить с Иаковом, переругиваться с Петром, переглядываться с Иудой.

– Девушка!.. – зашипела ей в спину театральная старушка, продающая программки. – Отойдите с прохода! Не видите – журналисты стоят, снимают, фотографируют, а вы в кадр лезете!…

– Простите, Ирина Матвеевна… – пробормотала Мария, выйдя из транса, и только теперь заметив, что в нескольких шагах от нее стоит изжелта-бледный Антон Войновский, облаченный в черный свитер под горло и черные же штаны, и дает интервью журналистам с ТВ-6.

– Ой, Машенька, это ты?.. Не узнала! Прости, родная! – Матвеевна, сразу сменившая гнев на милость, заулыбалась и заговорила отнюдь не шепотом:

– Пришла, значит, на своего посмотреть?.. Ух, он дает сегодня! Ух, дает!

– Он всегда «дает», Ирина Матвеевна…

– Всегда-то всегда, но сегодня прямо ухххх! Голос у него, как целый симфонический оркестр… за душу берет.

– Да, золотой голос…

– Я даже прослезилась под конец… Смотрю, вроде наш Павел – но вроде и не он, Иуда, как есть Иуда!..Ой, ты-то, Маш, смотрю, тоже вся… переживаешь, да?.. Или ты больше из-за свадьбы, чем из-за премьеры? Кстати, я ж тебя так и не поздравила толком!..

– Ирина Матвеевна, тише…

– Поздравляю, Машенька, совет вам да любовь! Детишек побольше!

Мария уже начала жалеть, что вышла из ложи, отступила в тень, но было поздно: на них сейчас же заинтересованно заоборачивались другие зрители, среди которых были уже знакомые ей поклонницы Павла, в том числе блондинка с фиалкой. Они оценивающе разглядывали ее с головы до ног и шептались: должно быть, обменивались впечатлениями…

Вдруг самая смелая девица – полноватая, темноволосая, с ног до головы одетая в черное, с ярким, но стильным макияжем и длинными ногтями ярко-алого цвета – шагнула к ней, сделав вид, что только что узнала новость, благодаря громкому голосу Матвеевны:

– Ой, здрасьте… какая встреча… так это на вас Паша женится? – и в ее голосе можно было отчетливо различить изрядную долю высокомерного презрения.

Свадьба с Бердянским давно уже была «секретом Полишинеля», скрывать этот факт едва ли имело смысл, но Мария терпеть не могла бесцеремонность со стороны незнакомых людей, а фамильярное «Паша» и вовсе взбесило, так что ответ ее вышел сухим:

– Почему вас это интересует? Сегодня есть куда более интересный повод для обсуждения в антракте.

– Ну спектакль-то еще не раз будет идти, и с аншлагом, это уже и ежу понятно, а вот свадьба… Мы с девочками переживаем за нашего Пашечку!

– Неужели?

– Да, мы его давние поклонницы, нам не безразлично, на ком он собрался жениться.

– Ох, свиристелки, свиристелки! Все бы вам влезть, куда не просят, все бы вам про любовь-морковь! – Матвеевна взмахнула программками, точно отгоняла докучливую муху, но девицу это не смутило. Она подняла подбородок, и, глядя на Марию, бросила довольно вызывающим тоном:

– Конечно, мы тут все Пашу любим, и в обиду его никому не дадим!

– Рада за вас. Но уверяю вас, Бердянский в защите не нуждается… – Мария невольно улыбнулась, представив Пашку на золотом троне, в образе Короля-Солнце, в окружении напудренных девиц в кринолинах, машущих плакатами с надписью: «Паша – наш король!» и скандирующих: «Не дадим в обиду Бердянского!»

Девица, похоже, не нашлась с быстрым ответом и обернулась, ища поддержку у своих подружек-подпевал, но тут к их обмену любезностями присоединилась какая-то любопытная журналисточка с бейджиком на ленточке:

– Простите, пожалуйста, журнал «Театральная жизнь», Лисичкина Полина, можно задать вам несколько вопросов? – и ткнула под нос Марии свой диктофон.

– Мне? Я-то тут причем? – она сделала еще одну попытку уйти, но журналистка Лисичкина была стреляным воробьем, и ловко заступила ей путь:

– Как при чем? Вы ведь невеста Павла Бердянского? А в нашем журнале есть рубрика «Личная жизнь», освещающая, в том числе, актерские свадьбы… Буквально несколько вопросов, пока антракт еще идет, умоляю! Меня уволят, если узнают, что я могла взять у вас интервью и не взяла…

– А откуда «они» узнают? – вздохнула Мария, прекрасно понимая, что Лисичкина давит на жалость, но… этот дешевенький приемчик сработал. – Ну ладно, только коротко… Что вас интересует?

– Пожалуйста, скажите, как вы с Павлом Бердянским познакомились? Вы ведь его фанатка, да?

– Ммммм… да. Многолетняя. – Мария вдруг ощутила что-то вроде азарта и решила сыграть в предложенную игру.

– Да что вы врете? Вам не стыдно вообще – так примазываться?.. Запишите, девушка: мы эту «невесту» ни разу в театре на спектаклях Павлика не встречали! – тут же вклинилась все та же боевая театральная дива с претензией в стиле «вас тут не стояло».

Лисичкина воткнулась в Марию вопросительным взглядом, но Мария не растерялась, и, в точности, как сделал бы Пашка, вальяжно кивнула:

– Запишите, запишите…

Девица, поймав что-то знакомое в ее интонации, удивленно икнула…

– Эммм… тогда как вы все-таки познакомились?

– Очень… романтично. – Мария продолжала играть Пашку, и получалось у нее явно неплохо.

Глаза Лисичкиной загорелись:

– Аааа поподробнее? Наши читатели хотят знать все про своих кумиров…

– Не думаю, что я -кумир ваших читателей, так что вам лучше задать свои вопросы Павлу.

– Но погодите, хотя бы можно узнать, как вас зовут? Как зовут невесту актера Бердянского? И чем вы занимаетесь?

– Паспортным именем. А в настоящее время я занимаюсь тем, что бестолку трачу ваше и свое время.

– Дееевушка, вы издеваетесь, да? А я между прочим, работаю! Если вам сейчас неудобно давать интервью, то вот… моя визитка, позвоните, я приеду когда и куда скажете, и мы с вами… и с вашим женихом, разумеется… проведем полноценное интервью и фотосессию о грядущем счастливом событии! – затараторила Лисичкина со скоростью пулеметной ленты.

– Хорошо. Давайте вашу визитку, я передам ее Павлу, и если он одобрит ваш план и даст свое королевское дозволение, я вам позвоню. Обещаю.

Журналистка согласно закивала, тыча в нее своей визиткой:

– Да-да, только обязательно мне позвоните, именно по этому вот номеру!

– Мария! Лазич! Можно тебя на минутку? – окликнул ее Антон, который ненавидел давать интервью, особенно в фазе обострения язвенной болезни, и как раз заметил Марию, тоже атакованную акулой пера. Прежде чем она успела отреагировать, Война сам направился к ней поступью Командора, схватил за руку и, довольно грубо отпихнув Лисичкину, повлек «невесту Бердянского» из тени на свет.

– Антон, в чем дело?.. Что ты от меня хочешь?.. Отпусти, уже звонок был!

– Значит, они сейчас все отстанут от нас и ты вернешься в зал, а я пойду глотать свои таблетки… Просто я тебя представлю телеканалу, и ты скажешь пару слов про свадьбу с Павлом и про будущую постановку… Давай, не тушуйся, я в тебя верю!

– Бо-же, вы что, с ума посходили?.. – простонала Мария, но решила не разыгрывать примадонну и помочь Войне, который был похож на Лазаря до воскрешения.

По-дружески обняв Марию за талию, Антон побудил ее сделать то же самое, и они предстали перед камерой канала ТВ6 этаким дружным тандемом давних коллег по цеху. Корреспондент телеканала сунул им под нос мохнатый микрофон, по форме похожий на нечто неприличное, и попросил Антона представить Марию, потом как из мешка посыпались вопросы про свадьбу, про творческие планы, про совместную игру в грядущей постановке «Кровавой свадьбы», и все это время вокруг них плескалось и гудело человеческое море, постепенно вливающееся обратно в зал. Последними стойкими свидетелями интервью были все те же девушки-поклонницы, наверняка запомнившие каждое слово, и теперь, вооруженные «информацией из первых рук», разнесут по театру и за его пределами новые сплетни и пересуды…

Когда в фойе уже практически не осталось зрителей, а дотошные журналисты все еще пытались выжать из Войновского новые закулисные секреты, к Марии вдруг подскочила неизвестно откуда взявшаяся Анюта и, рьяно отбив ее у Антона, потянула обратно в ложу:

– Ой, Маняш, пойдем скорее, уже начинается второе действие! Не хочу ни минутки пропустить, ни секундочки!

– Господи, Нюська, ты где была все это время?.. Ты в порядке вообще?..

– Д-да… н-нет… не знаю… – она вспыхнула, потупила глазки и вновь поторопила подругу:

– Ну идем же уже…

***

Мария знала, что Антон Войновский, несмотря на свой невозможный характер – необыкновенно талантливый режиссер, но к середине второго действия пришла к убеждению, что этот человек – гений. Гений, нарочно посланный на землю, чтобы проламывать стены между видимым и невидимым мирами, бередить и тревожить души, заставлять людей поднимать головы и смотреть на небо… для того, чтобы именно небом эти грешные и смертные головы наполнялись.

Антон смотрел на самого себя и на актеров как на Божьи дудки, проводники тонких космических энергий, он тонко улавливал мелодию каждого сердца, главную ноту, определяющую судьбу – и в его руках начинали звучать не только струны, но и глина, и дерево, и грубая плоть на глазах переплавлялась в сгусток божественного света… Все найденные им мелодии он собрал воедино, выстроил в гармонический ряд, и собрал в симфонию.

Кроме живых актеров и живого звука, полноправным участником мистерии был свет. Войновский работал с ним, как Леонардо да Винчи, рисуя тенью, рисуя лучами, так что каждой картине спектакля была придана своя живописная рамка, собственный набор красок, особенная глубина. Каждый персонаж имел не просто свой цвет (если говорить о костюме и обычной подсветке прожектором), но и… ауру. Да, ауру… Каким образом Войновский сумел не на картине, а на сцене использовать сфумато, было одной из творческих загадок, зрители видели только то, что получилось… Видели энергетический след, видели саму душу. Золотистую с лазурью и ярчайшей белизной – у Христа, кроваво-красную, с брызгами охры -у Иуды, зеленую, как виноградные листья – у Магдалины, душную, темно-синюю с лиловым – у Кайафы…

Светом были нарисованы и тучи, навалившиеся на Иерусалим, и цветочная поляна в тени олив и кедров в Гефсиманском саду, и черная тень Голгофы, с силуэтами крестов, и страшное Иудино дерево.

Благодаря этому необычному цветовому решению, идеально встроенному в музыку, и глубочайшей по напряжению, вдохновенной игре актеров – эмоциональное воздействие на зрителей усиливалось стократно. Все, кто сидел в зале, не были безучастными свидетелями, их поймали, вовлекли в мистерию, поволокли на аркане острого интереса туда, где, казалось, жила и дышала сама Истина, обещая разгадку жизни.

В сцене предсмертного моления Христа в Гефсиманском саду ни у кого не было сухих глаз и ровного сердцебиения… Когда же стройная и сильная фигура в вишневом хитоне, окруженная золотым сиянием, вскинула руки и вступила в густую могильную тьму, когда над нею точно разверзлось звездное небо, и человек-Иисус собрав в своем голосе все скорби и безмерную боль человеческого мира, воззвал к Отцу:

– Согласен, я умру – но Ты смотри!

– Смотри на смерть мою! – смотри, Отец!.. – всхлипы тех, кто наблюдал, перешли в открытые рыдания… казалось, еще чуть -чуть – и люди вскочат со своих мест, падут на колени и начнут исповедовать тайные грехи…

Но Войновский своей гениальной рукой удержал струну, не позволил ей лопнуть: темнота заволокла Гефсиманский сад, и в темноте послышались неровные, неуверенные шаги апостола Иуды, идущего со своим поцелуем прямо в погибель. А следом за ним… крались журналисты, фотографируя, снимая, выискивая, куда пристроить микрофон… и эта бесстыжая наглость людей, всего лишь рьяно исполняющих свое дело, была как барьер, как шлагбаум, отделяющий тонкий мир от мира бренного…

Дальше действие стремительно полетело к финалу, одна волнующая сцена сменяла другую, не давая расслабиться, перевести дыхание – зрители словно вместе с Христом взбирались на Голгофу, вместе с отчаявшимся Петром и исступленной Магдалиной метались по узким улочкам розово-песочного Иерусалима, и вместе с Иудой, обезумевшим от горя и раскаяния, мчались прочь из города, в пустыню, где росло страшное черное дерево… Дерево, на котором должен был пресечься земной путь ученика, обреченного свершить предательство – чтобы совершилось воскресенье.

По замыслу Войновского, убежденного, что каждый человек в глубине души провидит собственную смерть, и даже знает ее обстоятельства, Черное дерево – Иудин крест – стало полноправным участником действия. Оно являлось Иуде в кошмарных снах – иначе как объяснить, что, увидев, он сразу узнал его, почему решил, что именно на нем должен повеситься?

По поводу самой сцены самоубийства между Войновским, Петренко и Бердянским было много споров, настолько жарких, что в качестве третейского судьи пришлось привлекать самого Мэтра.

Антон был сторонником полного и самого жуткого натурализма – он считал, что Иуда должен «повеситься в кадре», и умирать долго, мучительно, в жестоких судорогах, умирать именно от удушья. Тогда это будет зеркальным отражением мучений Христа, поскольку, как не уставал пояснять Войновский, распятые на кресте умирали не от ран, а именно от медленного удушья, из-за постепенно и постоянного сдавления грудной клетки и нарастания отека легких… так что Пилат, приказавший убить Иисуса на кресте, воистину был милосерден. Петренко, возражая против истязаний Иуды в петле, хватался именно за этот аргумент, и доказывал, что раз копье пронзило сердце Иисуса – значит, в логике зеркала, Иуда тоже достоин милосердия…

Павел же, обычно поддерживающий максимальную достоверность всего происходящего на сцене, наотрез отказывался играть «воздушную агонию», и не стеснялся сказать, что ему страшно.

– Да пойми, дурья голова, ты же будешь на страховке! На страховке! Чего тут страшного, черт побери? – бушевал Антон. – Петля бутафорская!

При слове «страховка» Павел мертвел лицом и переходил на непечатные выражения, смысл которых сводился к одному:

– Я не буду вешаться в кадре!

Эти отказы раз за разом доводили Антона почти до эпилептического припадка, пока, наконец, во время одной из бессонных ночей во время полнолуния он не нашел простое -и гениальное – решение.

– Мы сделаем сцену из «театра теней»… Закроем дерево прозрачным экраном, свет дадим так, чтобы были видны только силуэты… и никто не увидит твоего лица!

– А как мне играть смерть?..

– Импровизируй!

Бердянский задумался, на целые сутки ушел в запой, а, протрезвев, явился в театр и заявил, что теперь он все знает, и сыграет все в лучшем виде. И сыграл.

– …Мой разум тьмой объят

И я – с тобой – распят!..

Сцена была черной и белой. Зрителям казалось, что они смотрят в огромное окно в часы полной луны.

Луна, страшная, мертвая, холодная, висела над пустыней, и силуэт черного дерева, одиноко торчащего среди песков, напоминал кошмарный образ из «Капричос» Гойи.

Человек, бредущий к дереву по каменистой дороге, в лохмотьях, растрепанный, шатающийся, производил такое жуткое впечатление, что его встречали самыми настоящими криками ужаса…

Антон усилил музыкальную тему, для его постановки фрагмент «Смерть Иуды» был записан отдельно, с добавлением погребальных колоколов и церковного хора, и басов в самом нижнем регистре, напоминавшем рокотание материнской утробы, урчание преисподней.

Бердянский нашел идеальный рисунок сцены: геометрически-точный, без излишеств и экзальтации; он не шел умирать – он, по сути, был уже мертв.

Но момент встречи с Черным деревом потряс зрителей до глубины души, продрал до спинного мозга.

Дойдя до места казни, Иуда словно очнулся… понимая, что идут последние минуты его жизни, он вдруг испугался – по-человечески испугался, заметался, начал молить Того, кого не было рядом, обвинять, и снова молить:

– Мой Бог, я болен! Пощади!

Раскаянье в моей груди!

Но ты же знал!

Так дай и мне узнать-

Зачем-я-должен был-ПРЕДАТЬ?

…На этом месте Мария почувствовала, что ее оставляют силы, и вообще это предел того, что она может перенести… Она зажмурила глаза и закрыла руками уши, и вдруг Ольга Викторовна вцепилась ногтями ей в плечо, встряхнула и прошипела как фурия:

– Нет, смотри! Смотри! Я мать – и я смотрю! И ты должна!

Это устыдило Марию и придало сил. Она снова впилась взором в происходящее, страдая вместе с Иудой, сострадая ему…

Вместо агонии физической Пашка играл агонию душевную. Он снял с себя кожу, вывернул ее наизнанку, показал кровавое нутро, со всей человеческой болью, несовершенством, грехом, диким, животным страхом смерти – и нечто большее, чем плоть, неопределимое, позволяющее человеку понять, что смерти нет… главное, поверить в это!

Но Иуда не смог поверить, Иуда отчаялся. И когда он выстонал последние слова:

– Кровавое дело содеял, Господь!

Меня ты убил, умертвил мою плоть!

Убил ты меня! Убил меня Ты! – взобрался на дерево, привязал веревку, накинул петлю… – зал зашелся в едином крике ужаса, некоторые действительно вскочили с мест – но тут свет погас, изображение на «экране» померкло, сцена погрузилась в полную темноту, как в чёрное облако, и из этого облака запел церковный хор:

– Как долго, Иуда… Бедняга Иуда!

***

– Бравооо! Брааво!!! Бравоооо!!!

Экстатический восторг публики после финала было не описать никакими словами. Такого успеха никто не ожидал – ни режиссер, ни актеры, ни администрация театра, ни приглашенная пресса. Зал ревел и бешено рукоплескал минут двадцать без перерыва, закрыть занавес было невозможно. Актеры, смертельно уставшие, но просветленные, как будто и в самом деле стали свидетелями чуда воскресения, снова и снова выходили на поклоны и принимали от зрителей, благодарных, потрясенных и заплаканных, заслуженные восторги и букеты. Войновский, поскольку его мучительно тошнило весь спектакль, хотел по своей желчной привычке отвертеться от выхода на публику, но этот номер не прошел. Минаев едва ли не на руках вытащил режиссера на сцену, и Война, символически зажатый между Христом и Иудой, держась из последних сил, послушно кланялся и говорил «спасибо».

В какой-то момент Павла и Андрея едва не поимели восторженные фанатки: не меньше десятка девиц, явно действуя по предварительному сговору, прорвались на сцену и бросились обнимать и целовать Бердоса и Петроса…

Андрей смеялся:

– Спасибо, девочки!.. Спасибо! – и, вопреки своей обычной скромности, довольно охотно и благодушно принимал выражения любви; Павел же выкручивался из жарких объятий, как недовольный кот, и пытался высмотреть возле сцены Машку…

«Черт, ну где же она?..»

– Да не туда смотришь, Бердос! Вон, вон она, рядом с шикарной цыпой в синем костюме! – пробасил Минаев и, подойдя к рампе, одной рукой подхватил очередную порцию букетов и даже успел кого-то смачно поцеловать, а другой – вытащил на сцену зареванную Машку, с охапкой золотистых и красных роз…

– Паша, это тебе… – пролепетала она смущенно, как школьница, неизвестно с чего вдруг оробев, и протянула ему цветы, хотя эта живая баррикада просто-напросто мешала им обняться. Тогда он попросту отобрал у Машки букет, перебросил его вместе с другими Минаеву в руки, и, с силой притянув любимую к себе, без стеснения поцеловал в губы. Она коротко ответила на поцелуй и спрятала лицо у него на плече, понимая, что прямо сейчас их со всех сторон не только рассматривают, но и фотографируют… Почуяв ее смущение и нежелание быть на виду, Павел в последний раз коротко поклонился залу, подхватил Машку на руки и унес за кулисы. Прощальные аплодисменты треснули в спину, как фейерверк…

За кулисами тоже было людно, тут и там шатались техники, рабочие и актеры массовки, но все же не так, как на сцене, ярко освещенной софитами и рампами. Они забились в ближайший простенок между декорациями и снова крепко обнялись – с такой неистовой силой и страстью, будто он и правда только что умер, но был прощен Христом, и возрожден к новой жизни…

– Паша, Пашенька, я люблю тебя… – шептала Мария, целуя его как безумная, в лицо, в шею, в плечи, размазывая грим, и судорожно гладила ладонями, ощупывала, желая убедиться, что с ним все в порядке. – Я так тебя люблю!..Ты… ты просто не знаешь… ты великий… ты великий артист!.. И самый лучший… самый-самый лучший…

– Маашенька моя… любимая… – наполняясь, напитываясь ее особенным светом, Павел ни на секунду не выпускал Марию из кольца своих рук, гладил и нежил в ответ и шептал-повторял ее имя, как личный оберег, хранящий от смерти.

– Паш… – совсем тихо прошептала она ему в губы. – Я хочу от тебя ребенка…

Он только и сумел, что молча кивнуть, горло пересохло от волнения и дыхание сбилось, зачастило вместе с сердцем…

Они совершенно потерялись во времени и пространстве, отгородившись от всего внешнего, пустого, неважного – и стали как будто невидимы, невидимы и свободны на несколько долгих минут… пока голос Минаева не вернул их в реальность закулисья:

– Эй, коты влюбленные, вы тут до утра торчать намерены? Ну-ка, рота, подтянись! Айда обмывать премьеру… а то там подружек твоих, Машуль, уже разобрало… и разобрали тоже.

– Что?.. Куда разобрало?.. Дим, ты что говоришь, где мои Ленчик с Нюсей? – заволновалась Мария, только сейчас осознав, что где-то растеряла подруг – и рухнула в вину, как в колодец.

– Разобрало от чувств, ну и по кавалерам тож… Идем, все только вас и ждут, между прочим!

– Паша, Паша, пойдем!.. Нас же и правда ждут… твои родители… и девочки мои…

Бердянский вздохнул, признавая правоту сказанного, обнял Марию за плечи:

– Ну пойдем… – и они все вместе пробрались сначала в служебный коридор, а потом поднялись в кафе, где, собственно, все и началось для них обоих полтора месяца назад…

Примечания:

1) Сфумато в живописи – техника сглаживания, размытия цветовых переходов и контуров создаёт иллюзию воздушности и загадочности