Текст книги "Созвездие разбитых сердец"

– Вы вспомните меня не раз, когда другая

Кокетством хитрым вас коварно увлечет,

И, не любя, в любви вас ложно уверяя —

Тщеславью своему вас в жертву принесет…

Каждый ее жест, каждый вздох, каждый поворот головы или взмах руки был безошибочно приурочен к интонации и словам, и конечно, ни у кого в зале не было сомнений, кто такая эта самая «другая»… Тщеславная и холодная лгунья, кукла из инородцев, недостойная горячего кавалергарда поручика Бердянского.

Мария с трудом проглотила комок в горле и все-таки посмотрела на Павла, но он уставился в одну точку и выглядел странно отстраненным, холодным… и грустным, как будто поэтические жалобы Нины проникли в нужный уголок сердца.

«Господи, ну зачем же так…»

Она потянулась было к Бердянскому, чтобы пробудить от чар, но на ее руку вдруг легла сверху сухая горячая ладонь бабы Капы, что сидела на почетном месте рядом с невестой. Капа успокаивающе погладила Марию, унимая невольную дрожь, и по-ведьмински зашептала на ухо:

– Вот ведь лисица хитрая, эта Нинка… знаю я ее, как облупленную… думает, что про тебя Павлику в уши льет свой яд, но ты не верь… то все про нее саму… уж я-то знаю, сколько кровушки она внучку моему повыпила! Как сама его заполучить хотела… подарочки дарила со значением… льстивыми речами хотела купить… Но я-то вижу…. меня не проведешь… не любила она Павлушу никогда… А ты… ты иное дело. И душа у тебя чистая… светлая… Так что не слушай ее, себя и его только слушай…

– Спасибо, Капитолина Юрьевна… – шепнула Мария в ответ и благодарно сжала старушечью тонкую руку.

– Капа. Для тебя просто баба Капа.

Последние жалостные аккорды замерли под сводами ресторации… Гости захлопали, хотя и без особого энтузиазма – Нина, судя по разочарованию, мелькнувшему на лице, ожидала более горячий прием, но тем не менее изящно раскланивалась и принимала поцелуи ручек. Павел к ней не пошел.

Вдруг широкие резные двери, ведущие в соседний зал, распахнулись во всю ширь и пропустили внутрь… настоящий цыганский табор, с гитарами и бубнами!

Вот тут уж гости вечера захлопали изо всех сил!

– Оооо! – весело воскликнул Коган, зевавший на чувствительных песнях, но любивший все яркое и зажигательное. – Цыгане пестг’ою толпой по Бессаг’абии кочуют!

– Гитары прячут под полой!.. – бурно поддержала Вера и вылетела бы из-за стола прямо в объятия к артистам, если бы ее с двух сторон не удержали Юрий Павлович и дед Виктор.

– Ай, гости дарагие, драгаценные, залатые, а вот и мы, ромалы, к вам пажаловалы! Давайте пить будем, плясать будем, о печалях всех пазабудем! Ай да ну, да ну да най, ай да ну да най… – завела эффектная рослая цыганка, одна из солисток театра «Ромэн», нашедшего пристанище буквально в этом же здании.

В новогоднюю ночь у артистов цыганского театра был самый «чёс», и они честно принялись отрабатывать щедрый гонорар, уплаченный кем-то из актеров Театра имени Мамонтова, чтобы сделать настоящий новогодний сюрприз коллегам…

Молодые цыганки и женщины постарше, в шелковых блузках, пестрых шалях и широких юбках, все -изумительные красавицы, принялись резво вытаскивать из-за столов кавалеров-мужчин, а несколько молодых парней – тоже красавцы, как на подбор – в красных шелковых рубашках, черных шелковых же штанах с широкими поясами, и начищенных до блеска сапогах с каблуками, прохаживаясь между столами, выбирали девушек и тоже приглашали их в центр зала, танцевать зажигательную «цыганочку»…

Один такой кавалер направился прямиком к столу Бердянских и безошибочно протянул руку Марии:

– Ай, красавица, чего сидишь – грустишь?.. Дай ручку белую, пайдем со мной, патанцуем, жизни парадуемса! – он сверкнул белозубой улыбкой, тряхнул черными кудрями, и, глянув мельком на мрачного жениха, добавил:

– Нэ бойса, сегодня красть твою невесту нэ буду… хотя такую красавицу грех нэ украсть… – и завел вдруг хорошо поставленным сильным голосом:

– Мохнатый шмель

на душистый хмель…

– Ваня?.. – приглядевшись к нему, с радостным изумлением воскликнула Мария, разом забыв обо всех печалях и огорчениях, и ощутив лишь одно хмельное, безудержное желание – танцевать!.. – Ванька, Гриценко!.. Ты?.. Так ты в «Ромэне» теперь?!

Обернулась к Павлу, к матери и свекрови, удивленно глядящим на нее, и воскликнула:

– Да это же Ваня, Ванечка!.. Мы с ним вместе в институте учились, а потом в Барселоне!..

– Ай, Мария, краса ты моя ненаглядная, свет очей моих, сердца цыганского веселье! – тут уже и цыган сделал вид, что только теперь признал в невесте свою давнюю знакомую по Институту культуры и школе Жорди Морено, и еще активнее позвал ее за собой:

– Идем же, спляшем, как бывалочи! Вспомним времечко златое, юность счастливую!

– Паша, можно?.. Это для тебя… и… для твоей семьи… в подарок… Можно, Паш?..

Бердянский дернулся было сказать «нет», но… Машка после Нинкиного «сюрприза» была как в воду опущенная, а тут вдруг разом ожила, обрадовалась – и язык онемел для отказа… Давая дозволение, он только молча кивнул, но на еще одного Машкиного «бывшего» взглянул с нескрываемым вызовом – и мужской мрачной злобой.

– Оххх, как смотрит твой жених, Маша – вот-вот зарэжет! – усмехнулся Гриценко и профессиональным движением вывел Марию на паркет. Одна из цыганок сейчас же накинула ей на плечи огромную красно-черно-лазоревую шаль, отступила в сторону, сделала приглашающий жест – мол, давай, покажи себя, девица-краса!

Мария натолкнулась взглядом на довольную рожу Минаева и по-мефистофельски хитрую физиономию Войновского, и поняла, что свой сюрприз заранее готовила не только Нина…

Похоже, накануне официального зачисления в труппу ей решили устроить еще одни «смотрины», не предупреждая заранее… и ей в самом деле предстоит показать себя.

«Что ж, постараюсь не ударить в грязь лицом… не посрамить преподавателей».

Гитары ударили страстным и жестким ритмом, скрипка добавила надрыва, и голоса певцов завели:

– Нанэ цоха, нанэ гад,

Мэ кинэл мангэ ё дад!

– Сыр выджява палором,

Мэ кинэл мангэ ё ром!

Пропев один куплет по-цыгански, актеры тут же пропели его снова, но на сей раз уже по-русски:

– Юбки нет, рубашки нет,

Ты отец, купи их мне!

– Выйдешь замуж и потом

С мужа спрашивай о том!

Этот прием не просто удлинил песню, давая танцорам больше возможности показать себя, но и превратил танец в маленький спектакль – ко всеобщему удовольствию зрителей…

Ваня наступал на Марию с безудержной цыганской страстью, скупыми, отточенными движениями вел свой любовный рассказ, отбивал каблуками ритм, а она летала вокруг него, легко, свободно, словно лишь в танце могла жить и дышать, обретала самое себя…

– Серьги-кольца дай, отец,

Как цыганке без колец?

Коль тебя не упрошу,

В девках дня не усижу.

Гибкий стан то сгибался, как деревце под ветром, то выпрямлялся в струну, кончики пальцев едва касались рук или груди партнера – и отдергивались, как от огня, Мария манила, соблазняла, зажигала желанием, но не давалась в руки, ускользала в последний момент. Гриценко вскрикивал, точно от боли, и снова устремлялся в погоню, и все же не мог поймать цыганку, чтобы властно коснуться ее волос, бедер, пышной груди.

На последнем куплете Мария обернулась лицом к Павлу – она танцевала для него и только для него – и пошла к нему навстречу, ее плечи, грудь и бедра двигались в такт музыке, а пестрая шаль, обвивая тело, казалась магическим живым существом…

– Я зашла в зеленый сад,

Сорвала я там цветок,

Приколола к голове,

Чтоб понравиться тебе

Танец закончился, она замерла на месте, не слыша аплодисментов, и ничего не видя перед собой, кроме любимого мужчины.

Бердянский медленно встал, глядя на Машку горящими глазами и, вместо того, чтобы что-то сказать или поаплодировать ее выступлению – яркому, страстному – взял со стола бокал с шампанским, выпил залпом, как воду, глуша внезапную жажду… Он вновь ощущал себя раздираемым надвое, и это было мерзкое, гриппозное ощущение. Влюбленный желал немедленного и полного соединения с возлюбленной: в танце, в поцелуе, в безудержном сексе, не суть… лучше все вместе и до самого утра. Но ревнивец и самодур, владевший темной стороной души Павла, желал обратного – оттолкнуть Машку прочь, наказать за дерзость откровенного заигрывания с другим у него на глазах, причинить ответную боль… И вот он сам, не уступая ни ангелу, ни бесу, стоял истуканом, нелепо изображал Буриданова осла. Сердце барабанило, как после выступления на сцене, рубашка из тонкого полотна промокла между лопаток, вставший член болезненно ныл, а голове грозил взрыв, если немедленно не найти способа унять боль в висках…

– Ну шо стоим, кого ждем? – пихнула его в бок тетя Тоня, избавив от нужды самому делать сложный выбор – Ступай, отдарись невесте танцем! А то що ж ты за козак, коли лучше цЫгана сплясать не могешь? А?

– Давай-давай, Бердос! Жги! – подначили его дружки в лице Минаева и Ширкина, подоспевшие как раз вовремя, и встали за спинкой стула, справа и слева, как те самые ангел с бесом, или, скорее, двое чертей:

– Покажи-ка цыганочку с выходом! Эй, ромалы, давайте музыку! А мы поддержим!

– Ребята, не надо… – попыталась вмешаться Мария, несколько растерянная реакцией Павла на все эти цыганские страсти, хотя они уже и ей самой казались неким перебором… и празднование Нового Года медленно, но верно переходило в забубенный кутеж в духе дореволюционного «Яра». И сама она была как роковая цыганка из хора Карпова, соблазняющая гвардейского поручика…

«Какая пошлость, какой китч!» – прозвучал в голове голос матери, и примерно то же самое было написано на лице Анны Аркадьевны, пристально смотревшей на дочь.

– Паша… тебе не понравилось? – спросила она упавшим голосом и оглянулась на Гриценко, но тот от греха подальше уже ушел со своей гитарой в другой конец зала.

Он уловил ее замешательство и взгляд, брошенный вслед красавчику-цыгану, и, выйдя из-за стола, приблизился к Машке…

– А тебе? Ты танцевала с ним, как… прирожденная цыганка… боюсь, как бы моя Земфира вместе с табором не исчезла теперь… – тихо признался, склонившись к ней, но держал телесную дистанцию и обнять не позволил. И, обогнув ее по-кошачьи, не коснувшись, вышел сам в середину зала.

– Эй, ром! Ты мою невесту хотел своровать? А ну давай-ка сперва посмотрим – кто кого… – Павел довольно властным жестом пригласил подойти к себе цыгана Ваню, приглашая на своеобразную дуэль, бросив дерзкий вызов, как если бы кудрявый парень и правда почти увел у него невесту, да был настигнут гневным женихом. «Кровавая свадьба» по-русски…

Минаев с Ширкиным переглянулись – ничего такого они не репетировали и не предполагали, но друга не подвели: сейчас же включились в экспромт, и двинули вслед за Бердянским, плечом к плечу, сделав физиономии кирпичом.

Войновский сразу же оценил начавшийся спектакль: несколько раз хлопнул в ладоши и восстановил тишину за своим столом… следом утихли и остальные актеры и гости – начавшееся представление захватило всех.

Мария, не зная, что задумал Павел, но чувствуя, что просто не может остаться в стороне, поскольку все, что происходило с ним, касалось и ее… пошла за Бердянским, как под гипнозом, не сводя с него глаз, но на полпути была перехвачена Ниной – «на правах Снегурочки» и Аллой Мерцаловой и почти насильно усажена на стул:

– Маша, не мешай, ты что!.. Вот так сразу поймешь, кто танцовщица, кто актриса… Бердянский же наверняка заранее все продумал, не ломай сцену!..

Павел вскинул руки и начал выбивать ими фламенковый ритм – палмас кларас: (1)

та-та-тата-та-та-тата… и через такт, подключился ногами, отбивая каблуками тот же ритм и наступая на цыгана, принявшего вызов и замершего напротив красно-черным силуэтом.

Минаев и Ширкин, отставив фиглярство, тоже подняли ладони и, как заправские палмерос, принялись отбивать сухой агрессивный ритм, в то время как двое гитаристов-цыган повели ту же сухую, жесткую мелодию на струнах.

Этот неизвестный цыган, выпрыгнувший будто черт из табакерки, сделался теперь для Бердянского тем самым Хулио, соперничества с которым (и не только внутри себя, но и наяву!) он так опасался… точнее, страшился ему проиграть. Наверное, проще было бы обратить все в шутку, в новогодний фарс, но Павла будто переклинило – если он немедленно не докажет свое превосходство, то сам себе не простит, и Машка его презирать станет за слабость, за то, что так легко ее уступил… разрешил делать, что хочет, с другим мужчиной – прямо у него на глазах… И он наступал на цыгана так, словно желал убить, растоптать, как бык – тореро.

Танцуя, Бердянский понятия не имел, как шикарно смотрится в своей шелковой рубахе и безупречно сидящих брюках с высоким поясом, какой жестокой, дикой сексуальностью веет от него, как остры и грациозны движения рук, как собранно, точно работают ноги, и как прямо из воздуха создается, обретает кровь и плоть новый, еще не освоенный, но уже полностью принятый в себя образ… того, кто ради своей женщины – особенной, единственно любимой – равно готов и убить, и умереть.

Зрители включились в действие, тоже принялись хлопать, и в нужных местах подбадривать соперников хриплыми «хэй!» и «оле!» – это уже и правда было похоже на спонтанную репетицию «Кровавой свадьбы», и цыгане, которых задел за живое вызов чужака, брошенный одному из них в собственном доме, тоже вышли на паркет и стали участниками танцевальной дуэли…

Мария, впившись глазами в Павла, вновь ощутила присутствие дуэнде – и сама впала в магический транс, оставаясь недвижной на месте – и в то же время следуя за каждым движением, за каждым взмахом руки и поворотом головы, за каждым вздохом и взглядом.

Сцена закончилась так же внезапно, как началась: Ваня, принявший вызов и поначалу даже искусно подыгравший жениху из роли соперника, вдруг резко стушевался, запнулся, рассмеялся в голос… и, подняв руки, буквально вылетел из круга, врезался в своих друзей-цыган, которые подхватили его и повлекли из этого зала в следующий, где их уже ждали новые зрители.

Актеры-мамонтовцы радостно зааплодировали и закричали «оле», посчитав бегство цыгана-ромэновца за однозначную победу Бердоса, но Павел, возбужденный танцевальной дракой, разозлился еще сильнее на пошлый приемчик, лишивший всю затею смысла и глубины. Хулио – настоящий испанский байлаор, а не попсовая подделка – не отступил бы так просто! Не стал бы играть в поддавки! Не сбежал бы, не дав настоящего отпора, не заявив своего права… Победить труса – не доблесть, и, вместо законного удовлетворения, Павел ощутил горечь разочарования: вскипевший в крови адреналин застрял в мышцах свинцовой тяжестью, гнев и ярость, не получившие полноценного выражения, осели в печени тянущей болью, возбуждение сменилось резкой апатией…

– Любимый… – прошептала Мария, подойдя к нему сзади, кое-как протиснувшись сквозь друзей и подруг, облепивших его, как осы – медовый торт, прижалась щекой к спине и обняла за талию. – Ты был прекрасен… Я никогда… никогда еще тебя таким не видела!.. Ты лучший, Пашка…

– Да уж… тебе было, с кем сравнивать… – криво усмехнулся он, не оборачиваясь и не ответив на ее объятия. – Хулио – принц заграничный, этот вот «Ваааанечка», головушка кучерява, еще кто-то, про кого я не знаю… Один другого краше, видать…

– Павел… – ее руки застыли, а потом разжались, она даже слегка оттолкнула его. – Ну как тебе не стыдно, зачем ты так?.. Да еще в новогоднюю ночь… успокойся, пожалуйста.

Вместо того, чтобы унять демона, толкающего к новой ссоре, Бердянский поддался искушению и снова припомнил ей с мстительностью обиженного ребенка:

– А зачем тебе приспичило звонить этому своему хрену из Барселоны? И ладно бы ты просто позвонила и все, но я же видел, что ты номер его в телефон записала! Значит, соврала мне, что это все в прошлом, так?

– Паш… – Мария нервно оглянулась – само собой, на них смотрели, их слушали… кое-кто даже фотографировал. – Ты… давай не будем прилюдно выяснять отношения, а то теперь мы рискуем не просто сплетнями, но занимательными подробностями о себе в бульварной газетке! Ты этого хочешь?..

– Это все, что тебя волнует, да? Что про тебя какая-то газетенка напишет не так? И все, да? – тут он сам уже повернулся к ней, игнорируя гостей и родственников, напряженно следивших за молодыми, но не торопившихся вмешиваться – как известно, «милые бранятся – только тешатся»…

– Это не все, что меня волнует. Павел, ты сильно пьян… может, нам уже хватит, и поедем домой?.. Вместе с твоими… – она мягко пыталась увести его из центра зала, где на них глазело столько посторонних, но Бердянский точно корни пустил в паркет…

– Скажи мне честно, Маш, я ведь для тебя просто запасной вариант, да? Не сложилось с испанчиком, не сумела его на себе женить, так решила, что на безрыбье и Бердос сойдет, да? И все потому, что я на него… похож? В этом все дело?

– Бердянский, ты перепил, что ли? – вклинился Минаев, почуяв, что назревает неизбежный скандал, и сочувственно взглянул на застывшую и побледневшую Марию:

– Манюнь, ты его не слушай, он когда пьяный, несет всякую хрень, о которой потом сильно жалеет…

– Отвали, адвокат хренов! Не видишь, мы разговариваем! – Бердянский грубо ткнул приятеля кулаком в плечо, не сводя безумного взгляда с невесты и все еще ожидая ее ответа.

– Вот сейчас ты меня по-настоящему обидел, Павел… Я думала, хуже, чем вчера в машине, уже не будет, но это цветочки, оказывается… – Марии было что сказать, но она держалась из последних сил, чтобы не разреветься, и твердо решила, что не допустит безобразной публичной ссоры.

– Значит, не хочешь прямо ответить… – глухо выдохнул Бердянский и сжал зубы, сдерживаясь от желания наорать на нее, обвинить в том, что она водит его за нос, пыль в глаза пускает… Слабая надежда на то, что он сам ошибается, что его ревнивые подозрения беспочвенны, таяла, как московский снег в оттепель…

– Давай поедем домой и поговорим там… и лучше – когда ты протрезвеешь, Паш.

– Нет, я не поеду. Ты езжай, если тебе тут не нравится… а я останусь. Дома и поговорим. – упрямо настоял на своем Павел, испытывая сейчас только одно выраженное желание – напиться и забыть все это, как страшный сон. Наутро ему будет ужасно плохо, но тогда он хотя бы сможет оправдаться тем, что сегодня был пьян и действительно наговорил лишнего… А ей, если она ему не врет, просто ни к чему смотреть, как он будет привычно топить свою грусть-печаль в хмельном вине… и кое в чем покрепче.

– Я не хочу ехать одна, что мне там делать?.. Телевизор смотреть с котами? Паш, правда, поедем вместе… – она нежно взяла его за руку в последней попытке успокоить и сгладить обоюдно невыносимую ситуацию. Слишком любила, чтобы гордо развернуться и бросить одного, но и продолжать позориться перед родственниками и всей труппой не хотела.

– Что делать? Странный вопрос… в Барселоне сейчас только девять, да? Ну вот и наговоришься со своим Хулио… без помехи в виде пьяного меня… – ревнивый бес снова дернул Павла за язык, и прикусить его он не успел…

– Идиот… прости, но у меня просто нет сейчас другого слова…

– Бердос, а Бердос, – снова вклинился Минаев. – Может, ты того… с нами потусишь пару часиков, а? Глядишь, головушке твоей дурной и полегчает… Манюнь, я серьезно – ты ехай до дому, или в гости к кому, раз Павлик идиотничать вздумал… а мы ему тут это… мальчишник устроим! Но часам к четырем, к пяти доставим тело к родному очагу. Будь спок, Манюнь.

– Дим, спасибо… но это Павлу решать. Я бы предпочла поехать сейчас и вместе… Паш? – ей снова пришлось приложить усилия, чтобы смирить закипевший гнев, и говорить спокойно, не тешить злорадных зрителей образом сварливой жены.

– Я сказал – нет. Езжай куда хочешь, делай что хочешь, болтай с кем хочешь, а меня оставь в покое! – раздраженно отмахнулся Бердянский, и, заметив, что его отец вознамерился все-таки вмешаться и поднимается из-за стола, предпочел покончить со спорами. – Утром поговорим, если у тебя еще будет желание повыяснять отношения.

– Ладно, я так и сделаю. Но разговоров наутро не обещаю. – Мария повернулась к Минаеву и попросила: – Дим, только, пожалуйста, не как в прошлый раз… хорошо?

– За это можешь быть спокойна, я прослежу! – Минаев стукнул себя кулаком в грудь – Можем даже опохмелить барина, приедет домой трезвый, как стеклышко!

– Хорошо. Под твою ответственность, Дим Сергеич. – Мария коротко улыбнулась, бросила на Павла прощальный взгляд и пошла к родственникам, которые уже вовсю собирались домой – нужно было довыполнить светские обязанности, сделать вид, что у них с Павлом все хорошо и прекрасно, проследить, чтобы бабушки, дедушки и тетушки, а также ее собственная мама с Коганом с комфортом разместились в такси, и наставить на путь истинный сестру, что явно собиралась протусить с артистами, среди которых уже нашла объект симпатии, до самого утра… а потом уже она подумает о себе самой. И решит, куда ей ехать…

***

– Мрбррараау? Ммммяяяя? – раздалось у Павла над ухом, и он со стоном натянул на голову одеяло, отпихнув прочь рыжего бандита… Мозг внутри черепушки определенно кипел, глаза превратились в два сваренных вкрутую яйца, в висках стучало по полноценному барабану, во рту было такое ощущение, что Урфин туда нассал, а тело переживалось раздробленным на мелкие куски и кое-как сшитым суровой нитью…

– Мммммаааааш… – промычал он из-под одеяла в надежде на то, что любимая уже приготовила стакан крепкого рассола, аспирин или алка зельцер, и только ждет его пробуждения, чтобы начать процесс воскрешения из мертвых…

Машка не отозвалась, зато Урфин вместе с Прошкой решили основательно на нем оттоптаться и даже немного поплясать «полечку с когтями» – обычно они так будили своих «холопов» -людей, когда требовали поесть.

– Мааааш, ты где? Почему коты некормленные еще? – недовольно заворочался Павел, и тут обнаружил новую и неприятную странность: он валялся в постели в рубашке и брюках. Неужели невеста так на него зла за вчерашнее безобразное поведение, что даже не помогла раздеться? Мстит… как кошка…

«Охххх, женщины… предательство вам имя…»

– А что, этих тварей еще и кормить надо? – раздался над головой грубый голос, определенно не принадлежавший Машке. – Черт, то-то они все вокруг меня крутятся как пираньи, кофе выпить не дают… ну ты-то как, Бердос, прочухался? В штаны не надул?

– Минааай… ты тут зачем вообще? Где Машка? – простонал Бердянский и, высунувшись наружу, кое-как разлепил отекшие веки, чтобы убедиться, что у него не слуховая галлюцинация, а верный друг-приятель в гостях.

– Не знаю я, где Мария Петаровна гулять изволят-с, – развел Минаев здоровенными ручищами и потряс лохматой башкой, что была всегда самой крепкой в их мушкетерской компании. – Не было ее дома, когда я тебя привез… точнее, принес… и до сих пор барыня не вернулись, звиняйте. Так что я тебе пока и за жену, и за дохтура.

– Аааааа… тогда дай чего-нибудь от головы… для начала…

– Гильотину?

– Если поможет…

– Айн момент! – Минаев скрылся на кухне, чем-то там позвенел, пожужжал, и через минуту явился вновь, протягивая Бердянскому широкий стакан: – Фирменный коктейль «Гильотина»! И головную боль как отрезало! Текила, мятный ликерчик и вооодочка… с листиком мяты!

Павел припал к стакану, стуча зубами – у него начался утренний противный отходняк. Коктейль из трех видов спиртного мягко провалился в желудок и через пару минут дал свой целительный эффект: головная боль стала затухать, в глазах прояснело, во рту посвежело от мятного привкуса

– Муууууак, – отчетливо проговорил Урфин, сидя рядом с Бердянским и глядя на него без малейшего сострадания. – Мууууииииила… фффффу…

– Ффффрам! – подтвердила Прошка, крутясь под ногами у Минаева. – Фффффыд иффффрам!

– Заткнитесь оба, моралисты хреновы… – Бердянский привстал было, но вновь обрушился на подушки, ощущая себя в состоянии полнейшего нестояния…

Минаев наклонился над ним, озабоченно оттянул веки, покачал головой и назидательно проговорил:

– Да, Бердос, бухать тебе надо все-таки поаккуратней… ты ж пьешь как девочка, после двухсот граммов – уже в хлам, а наутро желтый, как принц Лимон… особенно когда напитки мешаешь… короче, завязывай с шампанским, портвешком и красненьким, если уж пьешь – пей водку чистую, и закусывай нормально.

– Димон, иди нахер со своими проповедями… Айболит херов… Новый Год же… что, мне его лимонадом надо было отмечать, да? – Павел зажмурился, пытаясь справиться с ощущением песка, насыпанного под веки, но это было совершенно бесполезное занятие.

– Ну знаешь, если б я вздумал во второй раз жениться, то и с лимонадиком бы посидел…

– Вот в другой раз и сиди… и не учи меня жениться… шафер хренов… Скажи лучше, куда все-таки Машка ушла? Я ей вчера наговорил всякого по пьяни… обиделась наверное… Или она у моих на даче решила остаться, с бабульками?

– Нет ее на даче, Паш. Я туда звонил, искал ее. Это… хотел узнать, чем она тебя из мертвых-то поднимает… и вообще… когда вернется.

– А на сотовый ее звонил? – тут Павел уже все-таки сделал над собой усилие и принял вертикальное положение, спустил ноги на пол и замер, давая себе время справиться с головокружением и легкой тошнотой.

– За дурака-то не держи! Туда первым делом. Раз сорок уже набрал, да бестолку. «Из эвелибл и колл лейтер». То ли выключила, то ли упилила куда-то ооочень далеко…

– Блядь… скверно-то как…

– Да я бы сказал, что вообще фуёвые дела, Бердянский. С учетом того, что сегодня второе января…

– Какое? – тут брови Павла ринулись вверх и едва не столкнулись с волосами. – А… где я все это время был и… что делал… ну… кроме того, что бухал по-черному? Что вообще было?

Минаев скрестил руки на груди и, нахмурившись, посмотрел на друга:

– Ты вообще ничего не помнишь? Ладно… теперь в газетах прочтешь.

– Так… давай без прессы… подробности в студию… ты ж ведь со мной был, так? Ну вот и рассказывай… Последнее, что я помню, как мы такси ловили на Ленинградке… и как этот сука-водила с нас втрое запросил, мол, новогодняя ночь, машин мало… – Бердянский потер лицо и даже похлопал себя по щекам и лбу, пытаясь простимулировать память и восстановить их дальнейшие перемещения по каким-то клубам, первый из которых находился где-то за городом…

– Как в сауне были, помнишь? Ты еще пытался Алку в парной закрыть… а потом вы с Ширкиным ныряли на спор – кто под водой дольше просидит… я вас насилу достал, мудилы алкоголические, не хватало мне еще потом с ментами объясняться по поводу ваших молодых трупов.

– Ну… да… что-то такое было… там еще банщик такой… с волосатыми руками… как у обезьяны… – отдельные картинки новогодней мозаики начали потихоньку собираться вместе, но пока никак не складывались в единое полотно…

– А дальше? Что дальше?

– А дальше к Ширкину поехали. Хотели тесным мужским кругом, ну, у него ж там наливочка мамина, фирменная, рыбочка собственного посола… но Алка была вхлам, не бросать же, так что и она с нами… помнишь? Ты Мишкиной таксе на жизнь жаловался два часа. Сидел на коврике в прихожей и рассказывал ей, что она – единственная приличная сука в твоей горькой судьбинушке… потом ты Мухе звонил, помнишь?

Павел похолодел, представив себе в красках последствия пьяного обзвона бывших своих пассий:

– И… и что?

– Ладно, Бердос, целку-то не строй! Чего, правда не помнишь?

– Минай, ну хоть ты мне мозг не парь…

– Надька приехала, с подруженцией, тоже бухая, привезла этого… ну как его… зеленого такого…

– Змия?

– Не! – заржал Минаев. – Говно такое горькое… его еще пьют как-то по – хитрому… через сахар… мы с Ширкиным и Алкой не стали, мы умные, мы наливочку, да с грыбочками, подруженция – та вообще колу пила, у нее там вроде съемки какие-то намечались, но зато вы с Мухой нализались вот этого самого… зеленого… Ты потом с балкона выступал, стихи читал, прозу… очень впечатляюще. Потом в любви объяснялся, красиииво… благодарные зрители и слушатели с нижних этажей все кричали: «Маша, выходи за него!» Это, кстати, уже вечером первого было…

– Мрррррак… – заметил Урфин и куснул Бердянского за палец.

– Ай! брррысь, сволочь! – Павел отпихнул кота и сунул в рот укушенный палец, пытаясь сопоставить отдельные моменты просветления в своих мозгах с тем, что ему вещал Димон. Пока получалось не очень, хотя бы потому, что вряд ли он читал бы стихи с балкона, расположенного на двенадцатом этаже…

– Маман твоя звонила три раза, папа – два, и еще бабушка Капа… Тяжеленько мне пришлось, Павлуш, ну ничего, отмазал я тебя… сказал, что у нас с тобой вроде запланированный мальчишник, и что Манюня в курсе… просто велела пьяным тебя не привозить… ну, тут я и не соврал почти… правда, телефон у нее еще и вчера не отвечал – ну просто чтобы ты знал.

– Твою ж мааать… – тут Павлу пришлось схватиться за голову не только в прямом смысле слова… – А… когда ты ей последний раз набирал?

– Да только что… я ей, считай, всю ночь звоню и все утро, с перерывом в пару часов. Не отвечает она, Бердос. Так что говорил я с ней последний раз позавчера, вот как раз перед уходом из ресторана… в смысле, перед тем, как она ушла… ты-то хоть помнишь, как мы уходили и откуда я тебя доставал, мммм?

С этими словами Минаев протянул Бердянскому сотовый:

– Давай, сам попробуй…

Павел вцепился в трубку и уже вознамерился нажать кнопку «вызов», но тут же отказался от идеи немедленного звонка, уже заранее зная, что ответа не будет.

– Нет… раз ты все равно с трубки не слезал… что толку? – острое чувство беспокойства поднялось откуда-то из центра живота и застряло, словно нож в горле. Бердянский ясно припомнил, как нехорошо они с Машкой расстались в ресторане, и что он ей наговорил перед этим… Похоже, он сам невольно ее подтолкнул к тому, чтобы она снова сбежала от него в неизвестном направлении.

– Димон… что делать-то? А?

– А сам как думаешь? – весомо переспросил Минаев. – Я тебе сколько раз говорил, Бердос: женщины – создания тонкие, сложные… не то что мы, мужики, примитивные механизмы. Ты ей сболтнул по дури, и все, всееее! Ффффух – и нету ее, улетела, как бабочка, ищи-свищи! Так что ты давай, Паш, голову включи, хватит тут ясли-сад устраивать, а то как на девушку орать и бухать двое суток, ты мужик, а как с косяками разбираться – так сразу Минай… Что Минай тебе подсказать может, Бердянский, в такой тонкой материи, как любовь?

Павла затошнило, но уже не от похмелья, а от дикого страха, что слова друга окажутся пророческими и что Машка и правда решила его бросить, не связывать свою жизнь с таким скотом и идиотом… Он вскочил на ноги и, пошатываясь, ринулся в ванную, и там его мучительно рвало минут пять…

Когда он, опустошенный и совершенно раздавленный дурным предчувствием, появился на кухне, где Минаев меланхолически варил новую порцию кофе, а коты жадно пожирали из одной тарелки мясной фарш, электронные часы и правда показывали второе января нового девяносто восьмого года, и время – начало двенадцатого. До их с Машкой свадьбы оставалось чуть меньше двух суток… но теперь главный вопрос, который мучил Бердянского – а состоится ли она вообще?