Текст книги "Созвездие разбитых сердец"

Хулио взял ее за руку, привычным дружеским жестом, но она почуяла в прикосновении теплой ладони некую избыточную интимность – так же, как это случилось во время танца – как будто он не просто хотел напомнить ей о прошлых отношениях, но и заявить на нее некие права. Мария молча высвободила пальцы, но он снова поймал их, и она решила, что вырываться глупо… Они с Хулио действительно хорошо знали друг друга, и Мария помнила, что женское сопротивление для него является не тормозом, а чем-то сродни шпорам для горячего жеребца.

Ладно, пусть так, пусть «по-дружески» держит ее ладонь – она просто возьмет паузу до момента, когда сможет сказать ему четко и ясно, что все выборы сделаны, прошлое осталось в прошлом и никакого продолжения не будет…

Тревожилась она сейчас вовсе не о Хулио, а о Павле, и мысленно молилась, чтобы Пашка с Димой сбежали на обед в гриль-бар или засели в гримерке, но сердце шептало, что на такое везение рассчитывать не стоит, что любимый супруг и его шафер как раз-таки проводят время в «Синеве».

***

– Сссссс… осторожнее, медведь! – Бердянский доверил Минаеву наложить ему фиксирующую повязку, однако не учел, что Димон, будучи в подогретом состоянии, окажется настолько неуклюжим в обращении с его травмированной конечностью:

– Сломаешь запястье к херам, не дави так! Это не вывих, вправлять ничего не нужно, просто замотай и завяжи…

– Не сцы, Бердос, щас я тебя подлатаю… – прогудел лохматый викинг, старательно выпятив полные губы и прилаживая эластичный бинт между большим пальцем и ладонью. – Нахера ты ее вообще снимал? Теперь вон лапа вся синяя… как птица удачи.

– Ага, ты ее давай еще помни, тогда станет чёрная и отвалится… – мрачно предрек Павел, взял вилку левой рукой и принялся вяло ковыряться ей в крабовом салате.

– Готово! Ну-ка пошевели пальчиками… во! Шикардос! Жить будешь! – вынес свой вердикт Минаев и со вздохом добавил:

– Эх, теперь даже не сказать, что до свадьбы заживет, прикинь? Так что… терпи, казак, а то мамкой будешь!

Бердянский не ответил, погрузившись в собственные черные мысли насчет того, о чем Машка ему все-таки соврала пару дней назад… Неловкая версия с посещением парфюмерного магазина разрушилась окончательно, зато стало кристально ясно, куда его жена ездила и с кем встречалась на самом деле, пусть даже по инициативе и в присутствии Антона. И Павел с горечью признал, что у Машки и правда был резон скрывать свои намерения. Расскажи она ему сразу, что планирует пересечься с горячим испанским кабальеро в неформальной обстановке, он бы костьми лег, но не пустил никуда, в крайне случае навязался бы к ней в компанию и поехал тоже. Да, это выглядело бы глупой мальчишеской ревностью, но тогда у него не появилось бы повода ревновать ее по-настоящему сейчас, когда женский обман оказался раскрыт благодаря чистой случайности и его хорошему нюху.

– Давай, может, накатим по маленькой, а? – предложил Минаев. – Я с одиннадцати утра начал, надо поддерживать градус, а тебе тоже анестезия не помешает…

Не дожидаясь ответа, сделал знак Илоне, сегодня стоявшей за барной стойкой:

– Илоночка, солнышко, накапай-ка нам… по мензурке!

Бердянский хотел было отказаться, но после очной ставки с сеньором Лопесом на душе у него скребли не просто кошки – амурские тигры, и кровавые царапины хотелось хоть немного обезболить.

Илона без дополнительных указаний налила им по 25 граммов «Смирновки» в крохотные стопки и лично принесла вместе с фаршированными оливками – любимой закуской Минаева, и тихо посоветовала:

– Горячее-то закажите, солянку или жюльен хотя бы… а то если Война вас бухими увидит, я вам не завидую. Да и тебя, Паш, жена заругает.

– Ага… скажи еще – попу надерет и в угол поставит! – гоготнул Минаев, но Бердянский мрачно взглянул на приятеля и отбил у того охоту веселиться.

– Ладно, тащи там что поострее и погорячее! – скомандовал Илоне Минаев, опрокинул свою стопочку и, крякнув от удовольствия, закинул в рот несколько оливок, потом снова глянул на друга и пихнул его локтем:

– Бердос, а ты че смурной-то такой? Иноземец не понравился? Да?

– Почему же не понравился? Мужик видный, вон, на него даже Озерова стойку сделала, хотя ей сто лет в обед… А этот Что-же-ты Лопес технику добре знает, учит сразу на практике, и учит дельно… видел, как Катюнчик из буратинки сразу в Кармен превратилась?

– Да это она с тобой превратилась… под твоими очумелыми ручками…

– Ну, ручки ручками, а Лопес этот сразу вычислил, кого к ней в пару поставить, и мне хорошо так намекнул, что надо поправить. Просто мечта, а не хореограф… – Бердянский нарочно говорил ровным отстраненным тоном, как будто испанский маэстро был последним в театре, кто занимал его мысли.

– Не знаю, я не спец, – Дима раздраженно пожал плечами. – Мне вот не понравилось, как он к Манюне шары подкатил. Так нагло, блин… не, ну зато Война-то, а?.. Красава!.. Всю малину гишпанцу поломал, мол, знай наших… Манюнька расстроилась, конечно, но ниче, искусство требует жертв. А то она тоже хороша, вечно на репетициях типа самая умная… Вот Тоха ей спеси убавил маленько, молодец. «Сопли на карамель, мне, говорит, трагедия нужна, а не муйня слащавая!»

Павел сжал зубы, едва сдержав ехидный комментарий. Будь Машка чьей-то еще женой, он бы первый поязвил насчет их с Хулио танца, усмотрев в нем начало бурного и скоротечного романа начинающей актрисы с заезжей звездой. Но в данном случае рогами рисковал обзавестись он сам, если этого еще не произошло…

«И буду я, блядь, как Александр Сергеич Пушкин… таким же идиотом».

Мысль о том, что Машка уже вполне могла успеть изменить ему со своим бывшим, кольнула острым ножом куда-то в область печени. Бердянскому категорически не хотелось верить в нечто подобное, но как теперь это проверить? Ее неловкая ложь висела перед глазами грязным полотнищем, мешая разглядеть правду…

Кафе понемногу заполнялось артистами, потянувшимися с репетиций, и Ромовая баба уже объявила на кухне аврал, зная, что сейчас заказы посыпятся как из рога изобилия. Илона по той же причине поспешила занять пост за стойкой. Неожиданно заглянул Вишняускас, прорысил к столику у окна, хлопнул на него табличку «Зарезервирован», и на всякий случай объявил вслух:

– Эээттот столик нее занимааать!

– А что такое, Эдик? Мы английскую королеву ждем? – из вредности поинтересовался Павел, сам любивший сидеть в оконной нише, хотя их нынешний столик был ничуть не хуже.

– Ага, бери выше – самого Папу Римского… – ввернул Минаев и кинулся в администратора оливкой.

– Сааами ффы паапы римские, болтуны! – по-девчачьи фыркнул Эдичка, отряхнулся, повел плечом и снизошел пояснить:

– Эттто для сеньора Лопеса и его тттааамы. Он меня сааам попросил… тааак любезно, ффот что значит – ефффропеец, цифилизоффанный человек, не то что ффыы, неандертальцы…

– Ах, для сеньора Лооопеса! – закатил глаза Димон, передразнивая тягучую речь прибалта. – Та еще и для «ттамы»! Ну, бум надеяться, что у его «ттамы» тама то, что надо, а то голубизна в нашей «Синеве» зашкаливает ужо!

Тут мимо них к стойке и большому – на шестерых – столику пробежали девицы с репетиции Лопеса: перевозбужденные и переполненные впечатлениями, они бурно делились друг с дружкой своими восторгами насчет испанца.

– Ойййй, девочки, девочки, вот спасииибо Антону!.. Такой шикарный всем нам подарок сделал к восьмому марта! Теперь никто не будет репетиции прогуливать!

– Да, мастер – он и есть мастер… у меня вот испанская стопа, я всегда хотела фламенко заниматься, но все как-то не складывалось… в училище только цыганочка была да аргентинские-мексиканские шаги, а это немного не то… Вот бы к нему на индивидуалочку набиться… думаете, прокатит?

– А чего нет? Он вроде без пафоса, и контракт у него…

– Ах, я б ему сама заплатила, если на то пошло…

– Ха-ха-ха!

– Чего ржешь? Я же вот Комарову оплачивала мастер-классы по танго, это нормально.

– Слушай, мне кажется, Хулио не откажет, если к нему подойти и попросить.

– Нуууу… судя по тому как он на женщин смотрит… и как прикасается… он и в чем другом не откажет!

– Мечтай-мечтай… ты видела у него кольцо обручальное?..

– И что?.. Кому это когда мешало?..

– Ну если он жену любит, то…

– Жена не стена, можно и подвинуть… я, кстати, слышала, у него там из-за жены с визой какие-то сложности были, и вроде у него ребенок маленький…

– Чего, правда? А ты от кого слышала?

– В костюмерном болтали, а еще Лидия Петровна какую-то там карточку на Лопеса заполняла, и вроде все узнала насчет семейного положения.

– Это что еще, я вот поинтереснее слышала… помреж с Войной перетирали…

– Что, что?

– Видели, как Лазич на Хулио смотрела?.. Короче, говорят, что когда он раньше в Москве работал, в «Музеоне», у них…

– Тсссс! Тише, тише! Тут же Бердянский!..

– Ой, млять… и правда… – голос говорившей понизился до еле слышного шепота, подруги приблизили к ней головы, и временами из этого шепчущегося кружка вылетало:

– Да ладно!.. – или:

– Ты чего, правда?..

– А больше двух – говорят вслух! – пробасил Минаев, и тогда одна из танцовщиц обернулась и весело показала ему язык.

– Минай, что ты их слушаешь, сорок этих? – поморщился Павел, которому совершенно не хотелось стать предметом насмешек и героем пикантных анекдотов, если по театру распространится слух о бывшем романе между Машкой и Хулио… А, судя по подозрительной осведомленности этих болтушек, пожар новой сплетни уже не просто занимался, полыхал вовсю… и платком, накинутым на роток, его уже не потушить. Оставалось лишь держать лицо и прикрывать душу маской фирменного безразличия Бердянского-донжуана. Хотя как-то так вышло, что из бесшабашного донжуана он превратился в скучного женатика. Для полноты картины не хватало только живота… и лысины!

«В деревне, счастлив и рогат, носил бы стеганый халат… черт побери вас совсем, Александр Сергеевич, ну и сукин же вы сын!»

– Ооооо!!!!! Бенвенидо, бенвенидо, сеньор Лопес! – вдруг истошно завопила одна из девиц, и чуть ли не кинулась на шею к испанцу, вошедшему в кафе, да не в одиночку, а за руку с Марией Бердянской.

Лопес спокойно, как искушенный ловелас, встретил девические восторги, коротко поклонился; жестом удержав своих новоявленных фанаток на местах, он сам подвел Марию к столику, где сидели Бердянский и Минаев.

– Добрий день, сеньоры. Надеюсь, вам уже лучше?

– Было, покуда вы не приперлись… – тихо проворчал Димон, глядя в сторону, и демонстративно махнул вторую стопку, так и не тронутую Павлом.

– Паш, меня Хулио пригласил выпить с ним кофе… – немного нервно сказала Мария и, заметив повязку на руке мужа, инстинктивно потянулась к ней: – Что, опять болит?..

Павел убрал руки под стол, глядя на жену со смесью досады и раздражения. Молодец, красотка просто! Выбрала же момент продемонстрировать всем присутствующим, что она еще и у залетного идальго в фаворитках теперь!

– И? Тебе от меня нужно письменное согласие? – саркастически спросил он.

– Не письменное, нет, – вежливо заметил Хулио и улыбнулся – улыбка у него была обаятельная и полная дружелюбия… но Павел и сам умел так улыбаться, когда подкатывал к чужой женщине.

Маша ничего не сказала, просто смотрела на любимого умоляющим взором… и молила она точно не о разрешении посидеть с испанцем за столиком.

Ситуация складывалась какая-то патовая: сказать «нет» – значит, расписаться в том, что он боится соперничества и не доверяет своей молодой жене. Сказать «да» – все равно, что публично признать себя рогоносцем… или покладистым терпилой. Потому Бердянский тоже молчал, и эта чертова пауза постепенно набирала силу, притягивая к ним внимание всего кафе…

Хулио в удивлении приподнял брови и по-испански спросил у Марии:

– Hice algo mal? (что я сделал не так?)

– ?Lo hiciste mal! (все ты сделал не так!) – сердито ответила она.

Павел уловил в ее голосе то же раздражение, какое испытывал сам, и это внезапно придало ему решимости прервать качаловскую паузу:

– Не знаю, что это у вас в Испании за церемонии такие, сеньор Лопес, а у нас все по-простому. Захочет Маша с вами кофе попить – так и попьет, ну а нет, так нет. В другой раз, быть может.

Мария ухватилась за его слова с таким же проворством, как тонущий – за канат:

– Вот я и говорю… сеньор Лопес… спасибо за приглашение, но… в другой раз! – и, считая разговор исчерпанным, села на стул рядом с Павлом и прижалась плечом к его плечу.

– Мммм… что же… – Хулио тоже хорошо умел держать лицо, однако легкая тень неудовольствия все же мелькнула в его взгляде и в углах рта. – Подожду более удобный случай. Hasta la vista.

– Аста ля виста, бейби… – ляпнул Минаев и, когда хореограф с достоинством удалился к бару (где грациозно сел на высокий стул у стойки – и через секунду оказался облеплен девицами), перекрестил шутливо его спину:

– Вистуй уже отсюда, чертов макаронник!

Мария, не сдержавшись, хихикнула:

– Почему макаронник?.. Он же испанец, а не итальянец!

– Да? А по мне один хрен… Любисток и сельдерей – что ни овощ, то еврей…

Бердянский сделал вид, что тут же утратил интерес к иноземному персонажу, едва тот отстал от них с Машкой. Но оставлять без внимания все происходящее между ней и Хулио, причем прямо на глазах у изумленной публики, был вовсе не намерен.

– Ну и? Что это сейчас было, а, Маш? – спросил он, нарочито избегая смотреть на нее и буравя взглядом кофейные пятна на скатерти.

– Что было, Паш?.. Ты о чем вообще?.. – она говорила тихо, но в голосе ее не звучало раскаяния. – Ты… почему такой злой?..

Мария не обманывалась нарочитым спокойствием Бердянского, и, даже если бы его напряженные скулы не выдавали внутреннюю злость, догадалась бы о настроении мужа по неровному биению собственного сердца и холодку в животе…

– Дурочку из себя не строй только. Ты все прекрасно поняла. И да, я знаю, что два дня назад ты мне соврала. – он тоже говорил тихо, но жестко, не скрывая своего недовольства, но пока еще сдерживая настоящую бурю. – Ты не сказала мне, что виделась с ним. Предпочла соврать, решила, я не узнаю, да?

– Прости меня, пожалуйста… – она не стала отрицать очевидное. – Да, я тебе соврала… но это ничего не значит, Паш. Клянусь…

Минаев шумно поднялся из-за столика и на весь зал возгласил:

– Значит, жюльен и солянку, да? Пойду-ка у самой Софьи Палны узнаю, что она посоветует сегодня, после нагрузок-то… – и продефилировал к кухне.

Маша бросила ему вслед благодарный взгляд и поближе придвинулась к Павлу, нащупала под столом его колено:

– Ну прости, прости… я больше так не буду…

– Что за детский сад, Маш… – он досадливо отстранился от нее, не давая сократить дистанцию, заболтать важную тему, загладить раненое доверие, как обычный синяк. – Еще пойди в угол встань!

– Если хочешь – встану. Послушай, я не собиралась врать… и не хотела тебя расстраивать…

– Но почему-то сделала и то, и другое… Как это у тебя получается, а? Делать то, чего не хочешь… а потом прикидываться виноватой кошкой… – Павел чувствовал против воли, что ее мягкая кошачья тактика, ее женская податливость проникают в душу, словно вода в потрескавшуюся от засухи почву… раскиснуть так недолго.

– Паш… – она снова попыталась взять его за руку. – Ну что мне сделать, чтобы ты простил и перестал злиться?..

– Не знаю, Маш… но обещания твои не помогают. Что в них толку, если ты своим чувствам не хозяйка и… позволяешь ему то же, что мне? – тут первые ревнивые огненные ноты прорвались через лед отчуждения.

– Что? Что я позволяю?.. – на лице Марии выразилась такая обескураженная растерянность, что сыграть ее было бы не под силу даже гениальнейшей актрисе.

Бердянский испытующе взглянул на нее, выискивая в позе и жестах все те же маркеры вранья, но не нашел, за что зацепиться, и это внезапно рассердило его еще больше. Или он сам дурак, что ее подозревает на ровном месте или же… правы те, кто ему все это время в уши нашептывал про привороты, колдовство и про то, что Машка – ведьма, расчетливая стерва, хитрая и лицемерная насквозь…

– Ну раз ты сама не заметила ничего странного, тогда, наверное, это у меня что-то не так с глазами… и с ушами. – язвительно выплюнул он в ее сторону. Вроде бы ни в чем не винил, не уличал, но ревнивого яда плеснул с избытком.

За соседними столиками поутихли разговоры, актеры и прочие сотрудники театра с нарастающим любопытством прислушивались к назревающей между молодоженами ссоре, а кое-кто наверняка уже пари заключал, как скоро они с Машкой на развод подадут…

Павел зыркнул на непрошеную публику злым взглядом царственной львиной особы, но никакой реплики не подал, вернул все внимание жене, выжидая, что она ему ответит.

Мария провела по губам кончиками пальцев. Павел знал этот жест – она начала злиться, но сдерживала себя, а ему, наоборот, хотелось вызвать у нее эмоциональный взрыв, совсем как в ту тяжелую осеннюю неделю, после их первой ссоры, когда он из кожи лез, чтобы ее задеть – а ей вроде как было все равно.

– Павел, давай поговорим дома. Здесь не место для объяснений.

Она назвала его полным именем, стало быть, тоже разозлилась достаточно, чтобы подвести ситуацию к острой грани скандала. И ее готовность дать отпор, морально подраться, неожиданно ослабила его внутреннее напряжение, позволила взять паузу и подготовиться к решающей битве.

– Хорошо. Тогда собирайся.

– Мы едем домой?

– Я отвезу тебя домой, а сам потом поеду на съемки, на Рен-ТВ. Когда вернусь, мы поговорим без свидетелей. – Павел встал, подводя черту под этим разговором, и, церемонно подав Марии руку, вывел из кафе.

Глава 27. В темноте

Вечером пятницы предпраздничная Москва традиционно украшалась не только иллюминацией, но и длинными пробками, особенно на Тверской-Ямской в сторону области. И дорога от театра до дома, обычно занимавшая не больше пятнадцати минут, грозила растянуться на целый час, что вовсе не улучшало настроения Бердянского и Марии.

Павел уже катастрофически опаздывал к началу съемок телепередачи, посвященной театральным премьерам – благо, хотя бы не на прямой эфир, ну а Мария после встречи с Хулио и едва не разразившегося публичного скандала с мужем, чувствовала себя как выжатый лимон, и мечтала только о теплой ванне и чашке земляничного чая. И, конечно, она предпочла бы, чтобы Павел никуда не уезжал, а разделил с ней и то, и другое… а потом они бы вместе завалились в постель, смотреть фоссовское «Кабаре», шоу Барышникова или пиратскую запись французского мюзикла. Такие просмотры были самой приятной частью домашних актерских мастер-классов и… любовной прелюдией.

Подумав об этом, Маша невольно покраснела и, прикусив губу, посмотрела на Павла, но он упорно смотрел прямо перед собой, и то ли не заметил ее нежного взгляда, то ли не захотел заметить. Он все еще злился на нее, и, надо признать, имел на это право, уличив в сознательной лжи.

Они едва ли обменялись несколькими словами с тех пор, как сели в машину на служебной парковке у театра, а пробка, в которой застряла «ауди», тянулась от Бульварного кольца до площади Белорусского вокзала, и они проехали ее примерно на треть. До нужного поворота оставалось еще метров пятьсот, а пока слева сияло яркими огнями Садовое кольцо с черным силуэтом Маяковского над ним, а справа манили вывески американского гриль-бара, Патио-пиццы и уютных кофеен.

– Пашенька, может, заедем за пиццей?.. Дома холодильник пустой… – Мария все же решилась первой нарушить давящее молчание, и слегка дотронулась до колена Павла.

– Некогда. Из дома сама закажешь. – коротко отмахнулся Бердянский и стукнул по клаксону, понуждая впереди стоящих водителей не спать за рулем и начинать движение всем одновременно, как только на светофоре зажигается зеленый. – А пустой холодильник лечится походом в придворный магазин, благо он еще работает.

Мария вздохнула, видя, что он настроен продолжать ссору, и все же не смолчала – скрытый упрек задел ее:

– Спасибо, Паш, я бы сама не догадалась.

– Видимо нет, раз у тебя холодильник пустой в пятницу вечером. – язвительно заметил Павел.

– Да… а вчера мы не ужинали, утром не завтракали, и репетиция дневная была только у Бердянского.

Он предпочел проигнорировать ответную шпильку жены. Павел искренне полагал, что пустой холодильник мог быть обычным явлением в его прежней, холостяцкой жизни, но раз уж Машка теперь по праву его жена и хозяйка дома, то отсутствие продуктов – ее недосмотр. Тем более, что он никогда не отказывался помогать ей пополнять запасы, да и сам исправно таскал пакеты из «Седьмого континента», когда был свободен, или она не успевала. Сейчас у Павла была куда более интересная тема для беседы, чем пицца или сдохшая от голода условная мышь:

– Кстати, о репетиции. Ты мне ничего не хочешь объяснить?

– Что объяснить, Паш? Если ты хочешь что-то узнать у меня, то не говори загадками. Я плохо умею разгадывать ребусы. -Мария, конечно же, поняла намек, но Бердянскому не мешало бы уточнить, на что он сердит сильнее всего – и чего от нее ждет, слов или действий?

Павел повернул к ней голову и взглянул так зло, словно видел насквозь ее попытку увильнуть от трудного разговора:

– Зато отлично умеешь загадки загадывать. Что у вас с этим Лопесом за показательный номер был вместо импровизации?.. Похоже, вы его раньше отрепетировали… у Антона в гостях, например.

– Нет, Паша, ничего такого не было! – горячо воскликнула она и сделала какой-то детский отчаянный жест – похожий на клятву «да чтоб мне землю есть!» – Ну почему ты мне не веришь?..

– Тогда что было? Расскажи, если тебе нечего скрывать! Хотя, раз ты мне так наврала, значит на то были свои причины… – с неумолимой логикой ревнивца заключил Бердянский и вновь уставился на дорогу, всю в раздражающе-красных габаритных огнях.

– Причины были, и я тебе о них уже говорила, только ты слушать не захотел!.. Антон… Антон меня попросил поехать с ним в аэропорт, встретить Хулио, и потом немного посидеть у него, обсудить постановку и труппу… у нас же народ сложный… а Война по-испански говорит плохо, Хулио по-русски – не очень… Ну и… я думаю… он еще хотел использовать то, что мы с Хулио старые знакомые. Хулио… он ведь тоже не простой по характеру. Ты же знаешь Антона: ради спектакля он на все пойдет.

Мария задохнулась от волнения и стиснула руки, отчаянно жалея, что не рискнула рассказать все раньше – под горящим взглядом Павла ей казалось, что с нее заживо сдирают кожу.

Бердянский покачал головой и скептически усмехнулся:

– Что-то я не слышал, чтобы ты, когда меня предупреждала о своей деловой встрече, хоть раз упомянула имя твоего бывшего… наставника по фламенко. И я даже догадываюсь, почему ты не стала мне говорить про него… я видел, что вы с ним успели не только спектакль обсудить, но и… порепетировать… по старой памяти, да? Ностальгия замучила так сильно, что ты к нему в объятия ринулась, едва он с трапа сошел? – Бердянский никогда не поднимал руку на женщину, но, когда хотел, мог без всякой пощады отхлестать словами, что были больнее пощечин.

– Павел! – Мария резко повернулась в кресле и схватила мужа за плечо так, что он едва не выпустил рычаг. – Ты вообще меня слышишь или так и будешь общаться с голосами в голове?.. Я же тебе сказала, трижды, что ничего не было!.. Абсолютно ничего из того, что ты успел навоображать… ты по себе, что ли, судишь?! А то, что Хулио со мной в пару встал сегодня днем, для меня такая же неожиданность… и… неприятность, как для тебя!.. Ты же слышал, как Антон меня отчехвостил после при всех – думаешь, мне приятно было?.. А все из-за того, что Хулио тоже… что-то там навоображал и поломал мою исходную идею… я вообще думала, что со мной Андрей будет танцевать… вот с ним мы немножечко сговорились, да, но Хулио все по-своему сделал, как всегда!

– Конеееечно, Хулио виноват. Хулио то, Хулио сё… и ты тут совершенно ни при чем, бедная овечка в пасти серого волка… – насмешливо скривил губы Бердянский, которому было вовсе не до шуток на самом деле.

По тону и горячности Машки, по ее глазам, уже налившимся слезами, он понимал, что она ему не врет, что считает все случившееся полным недоразумением и стремится поскорее оставить в прошлом досадную ошибку. И Павел мог бы проявить царское великодушие и простить ей маленькую ложь, если бы не… если бы не ощущал за неловким, но объяснимым Машкиным проступком неприятный сквознячок – предвестник куда более серьезного эмоционального шторма. В гармоничной сфере, окружавшей их слитые воедино души, возникла пробоина, и атмосфера доверия и любви оказалась нарушена вторжением чего-то чуждого, холодного…

Было и еще одно открытие, самое неприятное. Благодаря «пробоине», Павел вдруг обнаружил, как сильно он влип в зависимость от Машки, раз его защитный панцирь способна продырявить даже такая вот ерунда, пустое в сущности подозрение… или того хуже – броня может быть быстро и беспощадно взломана изнутри, из самой сердцевины…

– Паша… ну Пашенька… – Мария, опустошенная собственной вспышкой, обняла любимого обеими руками, стала покрывать поцелуями его холодную щеку, пахнущую табаком и лосьоном, и теплую шею, пахнущую Пашкой. – Давай не будем ссориться, пожалуйста… все-таки восьмое марта… и это такая все глупость… я же люблю тебя, люблю только тебя, и ты это прекрасно знаешь.

Он напрягся и встопорщился, как Урфин, когда не желал никаких «телячьих нежностей» и, вцепившись в руль, раздраженно ответил:

– Прекрати ко мне лезть, когда я веду машину! Это опасно, черт побери! Или тебе не терпится от меня навсегда избавиться, что ли?

– Ты совсем идиот?! – она отшатнулась, словно он ее ударил, и, прикрыв ладонью нижнюю часть лица, уставилась в окно.

Вышло грубее, чем Павел сам того хотел, и, чтобы немного смягчить резкость отповеди, он громко выдохнул и проговорил уже ровнее:

– Извини, погорячился… Но прошу, не нужно на меня напрыгивать, когда мы куда-то едем, а не стоим… пусть даже не едем толком, а еле тащимся, черт побери! – тут он уже позволил себе выплеснуться на дорожную ситуацию, которая только добавляла раздражения, не позволяя им приблизиться к конечной цели пути так быстро, как им обоим желалось.

– Останови, пожалуйста, здесь… где-нибудь. Езжай на свои съемки, я доберусь на троллейбусе!

– Нет! Скоро уже поворот, а там доедем быстро. Я должен отвезти тебя домой и… – он прикусил язык, едва не ляпнув новое оскорбительное «убедиться, что тебя никто не поджидает у подъезда», и ловко вывернулся: – …и точка! На троллейбусе ты до полуночи будешь тащиться.

– И что с того?! Ты ведь до полуночи собираешься где-то шляться… и членом махать перед своими бл… барышнями!.. – судя по лицу и тону Машки, она пришла в нешуточную ярость – так всегда бывало, когда его выходки или капризы переполняли чашу ее терпения, довольно глубокую, но все же не бездонную… Павлу это даже нравилось, ведь он никогда не знал заранее, в какой момент струна лопнет и залепит ему по лбу.

– Между прочим, я не развлекаться еду, а работать! И ты об этом знала еще вчера, я от тебя ничего не скрывал о своих планах! – он снова огрызнулся, не желая показывать ей слабину, поддаваться ее дурацкому настроению, в котором женщины обычно склонны к не менее дурацким поступкам.

– А я, блядь, у Антона развлекалась, а не работала!.. Господи, как же Ленчик права насчет мужчин – вы какие-то одноклеточные дебилы, примитивы, думающие головкой, а не головой! – и Мария с довольно приличной силой засветила кулаком по дверце «ауди», к счастью, надежно заблокированной.

– Да, куда уж нам до вас, высокоинтеллектуальных высших существ с вооот таким самомнением… (тут он показал обеими руками предполагаемый размер женского бюста), и вооот такусеньким мозгом (тут ему хватило всего лишь пальцев одной руки и сантиметра между ними), которым пользуетесь в исключительных случаях! Когда надо соврать что-нибудь собственному мужу, например!

– Господи, ты бы уж помолчал насчет интеллекта, со своим цирковым училищем!..

– Ох, извини, конечно, в твоей «прачечной-хуячечной» только Эйнштейны и учатся ногами дрыгать! Туда с интеллектом ниже ста двадцати вообще соваться нечего, сразу дадут под зад коленом! Художественно дадут, высокоинтеллигентно и сверхинтеллектуально! Концептуально даже, я бы сказал! – продолжил упражняться в язвительности Павел, поневоле ощущая, как атмосфера внутри «ауди» от резких взаимных подначек начинает теплеть и даже более того – пламенеть…

– Да ты научись сперва концепцию от контрацепции отличать!.. Или хотя бы перестань использовать слова, о значении которых понятия не имеешь, троечник несчастный!.. Хотя нет, кое в чем ты преуспел, по этим дисциплинам у тебя одни пятерки: «хамство», «вранье» и «как присунуть член ста тридцатью способами».

– Ох, куды ж мне, дураку-то калуцкому чаю-то пить… с учеными барышнями! – передразнил он ее излюбленную манеру выставлять саму себя в подобной роли. – А вот врать-с не обучен с детства, в отличие от некоторых. Тут незачет вышел.

– Ага… потому что когда я училась врать маме, чтобы меня ремнем не били из-за прогулянных занятий, Павлушенька Бердянский у своей мамы учился мизинчик отставлять, держа чашечку из кузнецовского фарфору…

Павел уловил вдруг в ее голосе нечто болезненное, и, быстро взглянув на Машку, сбавил обороты:

– Ты что же, правда побоялась, что я тебя побью? Потому и соврала? – тут он покрутил головой, изображая полное недоумение и добавил: – М-да… трудное детство…. деревянные игрушки… но теперь-то уже все это позади, так ведь? Теперь тебе не нужно врать и бояться, Машка… правда, не нужно…

Он сам потянулся к ней и примирительно дотронулся ладонью до остро согнутого колена…

– Отстань! – она нервно дернула ногой, отбросила руку Павла и, мгновенно превратившись из взрослой двадцатисемилетней женщины, состоявшейся актрисы и супруги, в обиженную двенадцатилетку, уткнулась лицом в шарф и безудержно разревелась.

– Мааааш… – пораженный неожиданным эффектом от своих слов или действий, он вконец опешил, не зная, что предпринять, как исправить невольно причиненное зло. Глядя на Машку, плачущую в три ручья, он вдруг ощутил к себе острую гадливость – как будто походя ковырнул чужую рану или раздавил девчачью игрушку в песочнице, попросту не придав ей значения… Странное дело – Маша ведь была далеко не первой, кого он обидел намеренно или случайно, многие дамы и до нее рыдали, сидя в этом самом пассажирском кресле, но только к ней он ощутил вдруг полное присоединение, оказался моментально захвачен ее переживанием и рухнул вместе с ней на дно глубокого и безрадостного колодца… Как Тёма за Жучкой в страшном детском рассказе.

Буквально усилием воли выдернув себя назад, в реальность, он быстро выкрутил руль и, в нарушение всех правил, подрезая тех, кто тащился справа, прижался к обочине и встал на аварийке, игнорируя всех и вся, кроме Машки. Отстегнул давящий ремень, потянулся к ней сам, крепко обнял и принялся поглаживать по волосам и трясущимся плечам, бормоча какую-то нежную успокоительную чушь…