Текст книги "Созвездие разбитых сердец"

За полтора дня вынужденной разлуки он страшно соскучился по жене, но по дороге в театр даже звонить ей не стал, по опыту зная, что Машка все равно не ответит, пока идет репетиция. Он одновременно умилялся и злился на ее трепетное отношение к «спиритическим сеансам», как Андрей в шутку именовал групповой творческий процесс под руководством Войны. За дверями репетиционного зала Антон для Машки превращался во всемогущего бога, коему дозволялось все: и мат, и нехорошие шутки, и унизительные замечания – все, ради конечного результата в виде гениального спектакля.

То, что Антон творил с труппой на репетициях, гоняя актеров до седьмого пота и порой доводя до слез, Мария называла непонятным словом «нигредо». Павел как-то попытался расспросить ее подробнее, что это за нигредо такое, и почему она терпит от Войновского эпитеты и замечания, что никогда не потерпела бы ни от кого другого, даже от собственного мужа… Лучше бы он этого не делал: Машка понесла какую-то философско-эзотерическую дичь насчет алхимической доктрины, используя еще более непонятные слова, вроде «атанор» и «трансмутация». Все, что Бердянский смог уразуметь из этой беседы – не стоит и пытаться вникать в ее сложные отношения с Войновским, не имеющие никакого отношения к обычным «М+Ж». Достаточно принять как данность, что в границах театра Антон – бог, а Машка жаждет быть при нем не то что бы пророком, но кем-то вроде жрицы… Ну, жрица так жрица – главное, чтобы все остальное время она была женой и только женой. И жрицей любви в их скромном домашнем храме…

Согласно хронометру на руке Бердянского, до конца репетиции было еще минут сорок пять, а значит, он успеет перекусить и выпить кофе: с утра у него и маковой росины во рту не было. Перед тем, как подняться в кафе, он завернул в зону дирекции – закрыть «внеплановый отгул» у Петровны и расписаться в журнале учета рабочего времени…

Монументальная кадровичка как всегда расплылась в сладкой улыбке, едва Павел появился на пороге кабинета:

– А, Павлуша, проходи, присаживайся! Ну как, удачно съездил?

– Благодарствую, Лидия Петровна, грех жаловаться. – для общения с ней и бухгалтерией, Бердянский старался неизменно выбирать амплуа персонажей из классических русских пьес: вальяжных дворян приличного воспитания, но вольных взглядов. Вот и теперь, ради соблюдения великосветского ритуала, он щедрым жестом возложил на стол коробку любимых Лидией Петровной шоколадных конфет. Под ленточку был заправлен нарядный конвертик, заключавший внутри купюру свободно конвертируемой валюты. Эти зеленые «борзые щенки» с лицами президентов США обеспечивали ему лояльное и по-матерински заботливое отношение служителей театральной администрации, от отдела кадров до хозчасти и буфета…

– Ой, Павлушенька, ты меня до диабета доведешь своими сладостями!.. – проворковала королева кадров, первым делом сцапала конвертик и шустро упрятала его подальше:

– Давай-ка чайку с тобой выпьем, а то ты вечно то на сцене, то на гастролях, то на съемках, просто неуловимый Зорро!

– Извольте-с, душа моя Лидия Петровна, отчего бы и не испить нам с вами чайку? – все еще пребывая в образе Онегина, утомленного светскими развлечениями, Бердянский пластично опустился в кожаное кресло и, откинувшись на спинку, соединил пальцы домиком:

– «Итак, что нового в Париже, Бержерак?» В смысле – что слышно в кулуарах? Верен ли слух, что Мэтр давеча гневался на господина Войновского, говорят, грозил лишить оного своей милости, ммм?

Лидия, с удивительным для ее комплекции проворством, тем временем поставила греться новенький электрочайник и вынула из шкафа свой фирменный набор – тонкостенные фарфоровые чашки с блюдцами и корзиночку с ассорти из печенья, вафель и сушек. Чаев у нее тоже всегда был впечатляющий набор, но Бердянский пил только черный без добавок, и она прекрасно об этом помнила.

– Гневался, ой как гневался! А все из-за бабенок, из-за жалобщиц ваших вечных… Ну ты сам наверняка знаешь, кто там у вас главные заводилы-то…

– Догадываюсь. Ну так что же, Зевс-громовержец сменил гнев на милость или продолжит посылать орла терзать бедную печень нашего Прометея?

– Оххх, Павлуша, Прометей твой доиграется с огнем, вот помяни мое слово! Мало ему показалось пропистона от Моисеича, мало! Нет бы ему сразу внять умному совету, поубавить гонору-то… да и твоей мадам тоже вести себя потише да поскромнее…

– А что с моей мадам не слава богу? – Павел бросил на Петровну острый взгляд и даже весь немного подсобрался, как кот перед прыжком.

– Нет, Маруся твоя мне-то нравится, девушка скромная, работой своей увлеченная, с тех пор как ее в труппу перевели, так вообще никаких прогулов-опозданий за ней не числится… Но Павлуш, ты сам посуди… Что ж это она постоянно лезет Антону подсказывать?

– Антону? Ему подскажешь, пожалуй! – усмехнулся Бердянский, хотя прекрасно понял, на что намекает вездесущая Лидия. – Маша просто высказывается на тему «я так вижу»… она любит высказываться.

– То-то и оно, что любит! А он ее слушает! Да еще так, что остальные актрисульки это все видят!

– Ну… я тоже вижу, и что? Постановка от этого хуже не становится, даже наоборот – приобретает все больше испанского колориту.

– А то! Тебе, допустим, хоть бы хны, у тебя в одно ухо влетело, в другое вылетело… но ты ж знаешь эту всю породу-то бабью, им под мужиком-режиссером хорошо, даже когда он их… костерит почем зря. Но такую же бабу сверху они терпеть не станут. Вот и последствия.

– Какие последствия? – Павел все еще улыбался, но ему было уже не до шуток.

– А такие… Пока ты на съемках своих был, Нинка с Алкой тут же подняли бунт на корабле, сучки такие.

– Что-то я теряю нить, Лидия Петровна… что случилось за эти два дня?

– Забастовка, Павлуш! Бунт, баррикады… Устроили Войновскому натуральный бойкот – подбили остальных на репетицию не явиться! Антон пришел, а в зале – фьюють! – никого! Хорошо, мне Ширкин потихоньку все рассказал, и даже вот… списочек прогульщиков принес, вместе с копией письма, что они Войновскому накатали. А мне теперь голову ломать, как на тормозах спустить, ведь если дальше все раскачается, до Моисеича дойдет, это ж страшно представить, что будет!

Лидия налила в чашки чай, снова села за стол и просительно посмотрела на Бердянского:

– Котик мой Баюн, может, ты поговоришь по-мужски со своей Марьей-Искусницей? Может ей… того… лучше бы пироги дома печь да пинеточки вязать, а? Вы там как, еще не того? Чего тянете-то?..

– Лиииидия Петровна, и вы туда же? Дайте нам с Машкой пожить для себя, успеется еще с потомством… – Павел укоризненно взглянул на доброжелательницу и покачал головой, делая вид, что огорчен ее попыткой вмешаться в семейную жизнь, но на самом деле просто дал себе время переварить неприятную новость. На его актерской памяти в театре часто случались разные склоки и конфликты, но вот чтобы труппа практически в полном составе бунт против режиссера подняла?.. Да еще такого режиссера, как Войновский, приносящего театру славу и деньги?… Он о таком слыхал, конечно, что ходить за примерами – соседний академический театр регулярно трясло в катаклизмах борьбы за власть, но сам никогда не наблюдал, и уж тем более, не был участником.

– Успеется ему… – проворчала Петровна, распаковывая конфеты. – Вот всегда вы, мужики, так рассуждаете, хоть бы раз про женщин подумали! Ей-то уж тридцатник скоро, поздновато для первых-то родов! А чем дальше, тем тяжелее, вот помяни мое слово… и рисков больше, что ребеночек больной родится, когда у мамки здоровье уже не то, что в молодости… Вот и останешься ты без наследника, коли тянуть будешь с этим делом…

Похоже, кадровичку в гораздо большей степени волновала личная жизнь актеров, чем случившийся производственный конфликт, но Павел уже не слушал ее брюзжание, он только что сообразил, что репетиция не состоялась, стало быть, Машка уже свободна!

«Так… и где же она, позвольте узнать?.. Почему сама не позвонила?»

– Лидия Петровна, за чай благодарствую, но как-нибудь в другой раз… Позвольте откланяться, Ирочке привет! – он подскочил с кресла и, прежде чем кадровичка успела хоть что-то сказать в ответ, стремительно покинул ее кабинет.

В коридоре Павел первым делом набрал Машке по сотовому, но она трубку не взяла – то ли не слышала, то ли была чем-то отвлечена.

– Оооооххх, Мааааша! Опять телефон на дне сумки?! – начиная одновременно злиться и тревожиться, он набрал ей короткое сообщение и, поразмыслив, направился прямиком в «Синеву». Во-первых, Машка могла быть там, пить кофе с Войновским… а во-вторых, в этом клубе разбитых сердец, как метко окрестил кафе Минаев – уж там-то наверняка можно было узнать интригующие подробности бунта из первых рук.

В последнем он точно не ошибся – в кафе, обычно пустующем в часы репетиций, было непривычно многолюдно. Актеры второго плана и эпизодники, занятые в «Кровавой свадьбе», но подбитые примами Муравьевой и Мерцаловой устроить обструкцию режиссеру, заняли почти все столики и активно обсуждали, что же будет дальше. Самих зачинщиц не было видно, но к Павлу тут же подскочил Минаев и увлек его за их любимый столик, где сидел еще и Ширкин:

– Бердос, как хорошо, что ты приехал! Ты уже в курсе, да?

– В курсе чего? – сухо уточнил Павел, не желая сразу показывать свою осведомленность. Дима смешался и понизил голос:

– Тут такое дело… кхм… в общем, труппа подписала открытое письмо… обращение к Войновскому… с требованием отстранить Марию от работы над «Свадьбой»… и вообще уволить ее к едрене фене… во как!

– Интересно пляшут девки… Ну а ты что же, подписал это говнище вместе со всеми? – спросил без обиняков Павел, открыто глядя на приятеля. Тот смущенно отвел взгляд в сторону, но мотнул лохматой башкой, отрицая всякую свою причастность к заговору:

– Я что, дурак что ли, с тобой ссориться? Я… ну… просто передал ему письмо, остальные зассали… и все, мамой клянусь!

– Зато ты не зассал, молодец. Фигаро ту, Фигаро па… очень в твоем духе. – ковырнул Минаева Бердянский, а на Ширкина даже не взглянул: этот «маменькин сынок» и приспособленец всегда выступал на стороне большинства, и его даже презирать всерьез было как-то не солидно.

– Павлуш, ну чего ты сразу в бутылку лезешь? – расстроено прогудел Минаев. – Надо же как-то по-человечески… ты что, первый год в театре, не знаешь, как оно бывает с новичками?.. «Храм-храм – и нет человека!» Манюне бы малость поскромней себя держать, вот и не попала бы под раздачу!

Мишка Ширкин благоразумно хранил молчание, делая вид, что увлечен поеданием яйца под майонезом, но на слова Минаева одобрительно кивнул.

– Я что, на джинна похож, чтоб в бутылку лезть? Впрочем, от стыда за вас, други мои, еще и не то сделать хочется… Получается, Машу вам слушать зазорно, когда она дело говорит, а этих двух завистливых гарпий, Муравьиху с Алкой-сосалкой – нет? В таком случае, подкаблучники и подъюбочники здесь вы, а не я и не Война. – жестко приговорил обоих коллег Бердянский.

– Павлушка, зря ты так! – Ширкин все же решил подать голос. – Молодая жена -это прекрасно, и ты ее защищаешь… это нормально… ты и Петренко, вечный рыцарь печального образа. Но я бы все-таки подумал на твоем месте, стоит ли из-за жены карьеру ломать?.. Тебе в нашем театрике мнооогое прощается, за талант и за красивые глаза, но зачем против всего коллектива переть – тебе ж с нами еще работать!

Павел повернулся к Ширкину и смерил его презрительным взглядом:

– А ты, Мишаня, с чего так уверен, что после всей этой истории сам не вылетишь с волчьим билетиком из нашего театрика? Мммм? Я вот только что от Лидии, она рвет и мечет, трясла передо мной списком прогулявших репетицию… обещала разные кары.

– Что? Какой список? – заволновался Минаев. – А Лидия что… тоже в курсе?

– Пофамильный. – отчеканил Бердянский, и с удовольствием увидел, как Мишкины щеки приобретают густой свекольный оттенок… – Видать, не все так гладко в вашем стачечном комитете, штрейкбрехеров хватает, и кое-кто позаботился собственную задницу прикрыть на случай большого шухера…

Он перевел взгляд на Минаева, и, улыбнувшись во все тридцать два зуба, кивнул, мол, я догадался, чья это работа. Но тему развивать не стал и перевел разговор на то, что интересовало его куда больше дальнейшей судьбы бунтарей:

– Кстати, раз репетиция не состоялась, может, кто из вас в курсе, куда подевалась моя благоверная? Что-то не могу дозвониться до нее… и на сообщения не отвечает…

– Так она… они же с Дроном к Войне на дом поехали… типа там в ограниченном составе поработать решили… – уже совсем не таким уверенным тоном поспешно проговорил Ширкин, и Минаев подтверждающе закивал:

– Точно, я еще Петренко в сортире поймал, предлагал за кофеем обсудить весь этот цирк, но он мне сказал, что, мол, потом поговорим, потому как его Антон пригласил… Его и Машку.

– Мммм… стало быть, они на Поварской все торчат? В штаб-квартире…

– Ну да, где ж еще-то?

Павел взглянул на часы – до формального окончания репетиции оставалось меньше тридцати минут, как раз достаточно, чтобы от театра до Поварской добраться даже пешим ходом. Решив, что в компании подкаблучников и подпевал – да еще и трусов впридачу – он не нуждается, Бердянский сухо распрощался с ними обоими и направился в гости к Войновскому, главным образом за тем, чтобы забрать оттуда свою жену и… сделать ей своим появлением приятный сюрприз.

***

Машка упорно игнорировала телефон. Она не ответила ни на новый вызов, ни на два сообщения с вопросом «где ты?», из чего Павел сделал вывод, что репетиция все-таки идет полным ходом, просто в другом формате. Все прочие версии, почему еще она могла не отвечать, он старательно отметал, как несостоятельные, хотя, если верить всем грязным сплетням, ходившим за кулисами, жена ему с кем только не изменяла – и с Хулио, и с Андреем, и с Войновским, несмотря на голубую ориентацию, и едва ли не с самим Мэтром, коему недавно отметили восьмидесятилетний юбилей…

Оставив машину припаркованной на тротуаре и мысленно помолясь, чтобы мимо не проехал эвакуатор, он набрал код на массивной входной двери подъезда, легко взбежал на пятый этаж, благо, лестница была полностью закрытой, без центрального проема и окон, и нетерпеливо позвонил в нижний звонок пару раз, как и было указано на пожелтевшей бумажной табличке.

С минуту внутри было тихо, потом послышались торопливые шаги, замок дважды щелкнул, и обитая черной кожей дверь медленно отворилась.

– Паааавел! Какой приятный сюрприиииз! – Буба, одетый в уютный свитерок и легкие домашние брюки, в белоснежном фартуке, всплеснул руками и отступил в сторону, чтобы пропустить гостя в прихожую:

– Проходи, проходи! Тебе здесь всегда рады!

– Привет, Буба. Твой дома? – Павел кивнул Илье, но руки не протянул, ограничился подобием светского поклона, как если бы здоровался не с парнем, а с женой или девушкой режиссера. У него не было жестких предубеждений против голубых, и его не особенно трогало или удивляло, что Антон живет с этим конфетно-ванильным созданием, кого природа лишь по ошибке наделила мужскими атрибутами. И все же в глубине души Бердянский оставался «слишком мачо», чтобы всерьез считать голубого пассива полноценным мужиком.

Илью такое отношение вовсе не обижало – наоборот, устраивало, и он кокетливо улыбнулся, прежде чем уступить дорогу:

– Тоша дома и еще работает… может, я пока тебя напою коооофе, накормлю олааадушками?.. А то ты знаешь, какоооой он… когда его отвлекают.

Буба качнулся к Бердянскому и доверительно прошептал:

– Он сегодня вообще не в дуууухе. Не знаешь случайно, в чем причина?

– Случайно знаю. – Павел прошел в темный коридор к вешалке и, заметив на ней длинное черное пальто и жемчужно-голубой шарф Машки, на несколько секунд прислонился к ним и глубоко вдохнул, впитывая родной и возбуждающий запах.

– Прекрасная Мари тоже здесь, – заговорщически сообщил Буба. – Правда, не одна…

– Я уж вижу, что с ней Дрон… или у вас еще кто в гостях? – мгновенно насторожился Павел и внимательно осмотрел вешалку на предмет щегольского кожаного плаща Хулио… Но нет, рядом с Машкиным пальто сиротливо висела только потертая куртка Андрея.

– Ох, что ты, Павел, больше никого нет!.. Но мне и этого… принца золотоволосого… за глаза хватает! – в приятный медовый голос Ильи точно добавили уксуса.

– Ревнуешь, что ли? – усмехнулся Павел и успокоительно похлопал Бубу по плечу – Это ты зря, Дрон вон недавно к девушке переехал, дело к свадьбе… Так что расслабься, он тебе не конкурент.

– Ммммм… что-то не похож месье Петренко на счастливого жениха… – Буба сжал рот в куриную гузку. – А вот на Ромеееео в изгнании… очень даже похож!.. Так что сделай милость, забери его поскорее!

– Может он и Ромео, но вот Антон – точно не Джульетта. Расслабься, говорю. Дрона мужики не привлекают… даже такие крутые, как наш тиран и деспот.

Буба хотел ответить, но не успел: одна из многочисленных дверей распахнулась, и в коридор выбежала Маша. Илья едва успел отпрыгнуть в сторону от Павла – не прошло и секунды, как жена повисла у него на шее…

– Мария, блядь! – раздался громовой голос Войны. – Что за нахуй?! Я тебе разрешал разве выходить! Кого там, блядь, еще принесло, невозможно работать!..

Он мог сколько угодно сотрясать атмосферу: Марии, прижавшейся к Павлу губами, грудью, животом и бедрами, было все равно…

– Пашенька, Паша!.. Наконец-то!.. А почему ты мне не позвонил?..

Бердянский рассмеялся прямо в Машкины губы и спросил сквозь смех и поцелуи:

– А ты давно телефон-то в руки брала?

– Телефон?.. Да, давно… ойй… он же у меня где-то в сумке… на дне закопан… а ты звонил?.. Прости… но я тебя только вечером ждала, потому и не проверяла после твоего утреннего звонка…

– Все с вами ясно, Мария Петаровна… Придется мне купить вам специальную такую сумочку для сотового, которую можно на шею повесить – и он всегда при тебе будет, как колокольчик при буренке…

– Паша, я так соскучилась… – прошептала она, едва ли способная сейчас по достоинству оценить его шутку.

Он провел губами по ее щеке и прошептал в тон:

– Я тоже… очень-очень по тебе скучал…

При первых грозных раскатах голоса Антона, Илья исчез в направлении кухни, и когда разгневанный Войновский выглянул в коридор, то застал там только страстно целующуюся парочку.

Павел первым заметил режиссера, слегка отстранил Машку и с невинным видом поприветствовал его:

– Антон Генрихович, доброго вам здравия… Простите, что своим вторжением нарушил ваш творческий процесс, но… – тут он взглянул на хронометр, – по времени уже пора его заканчивать, а нам с Марией – прощаться и ехать домой…

– Ты мне тут не распоряжайся, Бердянский! Ты не на привозе! Домой поедете, когда я отпущу, мы еще не закончили работать! Между прочим, ты, блядь, тоже должен был сегодня быть на репетиции, а вместо этого по каким-то халтурам шлялся!..

– Антон, не надо так! – Мария сейчас же ринулась на защиту мужа, но Бердянского было так просто не взять на испуг.

– Виноват-с, Антон Генрихович, готов загладить, искупить. – закрыв рот Машки ладонью, ответил он на едкий выпад с совершенно нераскаянным видом, и тут же добавил:

– Но ровно через полчаса мы вас покинем. Даже если вы нас свяжете, прикуете к стене и призовете в помощники всех ваших муз… Или мы прямо тут устроим вам демонстрацию либидо в действии… соседи очень обрадуются, особенно дядя Саня!

Антон поморщился, сам взглянул на свои часы, вздохнул и махнул рукой на обоих молодоженов:

– Ну и черт с вами, все равно работы никакой уже не будет… Все, репетиция окончена. Но на следующей чтоб были все трое, как штык!

– Не извольте беспокоиться, маэстро… – Павел усмехнулся, не скрывая самодовольства от удачи своего маневра.

– Да-да, Антон, конечно, будем! – из комнаты мимо Войновского прошмыгнул Андрей – голос Павла для него был как труба архангела, провозвестник освобождения; обменялся с другом быстрым рукопожатием и тут же стал торопливо одеваться.

Когда за беспокойной троицей закрылась дверь, Илья вновь показался в проеме кухни с подносом, нагруженным стряпней, и робко спросил:

– А что… обедать никто не будет?

– Я, по-твоему, никто? – желчно спросил Антон, потом помолчал немного и повелительно добавил:

– Поставь это пока на стол и отправляйся в душ. Я тебя жду… десять минут на все процедуры.

***

Павел притащил к камину мелкую стружку и кусочки бересты для лучшей растопки, скомкал старую газету, сложил все это на очищенной от золы решетке и принялся сооружать вокруг колодец из березовых округлых поленцев. Когда он поджег всю эту конструкцию, огонь довольно быстро охватил дрова и вскоре разгорелся так, что в трубе загудело от хорошей тяги.

Камин появился на даче Бердянских совсем недавно, когда отец затеял масштабный ремонт всего дома. Обустроенный вместо старой печки, он стал главным украшением большой гостиной, которая сразу преобразилась из обыкновенной бревенчатой комнаты в настоящий усадебный салон.

Согласно дизайнерскому замыслу Ольги Викторовны, стены гостиной украсили акварели девятнадцатого века с мотивами аристократической псовой охоты и сувенирное оружие, которым никто никогда не пользовался даже в шутку. От брутальных китчевых украшений, вроде оленьих рогов или кабаньих голов, мама Павла с негодованием отказалась, справедливо заявив мужу, что украшать жилое пространство мертвечиной – дурной тон, даже если это будут лично добытые Юрием Павловичем трофеи. Но Бердянский-старший был охотником разве что на олимпийское золото, и потому спокойно воспринял отказ от идеи с рогами и чучелами.

Пол гостиной целиком утопал в коврах, постеленных отнюдь не только ради тепла – каждый ковер был в своем роде отдельным произведением искусства. В одном из углов уютно пристроился резной поставец в стиле русского модерна, в другом углу стоял такой же резной шкаф для посуды. За большим овальным столом с ореховой столешницей свободно размещалось порядка дюжины гостей. Каминную полку украшали бронзовые подсвечники в виде фавнов и нимф, все в том же стиле русского арт-нуво, небольшие майоликовые скульптуры и цветная керамика.

Дача старшей четы Бердянских славилась своим гостеприимством, даром что была расположена в одном из наиболее идиллических и живописных уголков Подмосковья, недалеко от Звенигорода, в закрытом поселке Госкомспорта. С участка открывался шикарнейший вид на пойму Москвы-реки, еще совсем неширокой в своем верхнем течении. Именно сюда Павел и решил отвезти Машку, вырвав ее из жадных когтей Войновского, чтобы без помех насладиться заслуженным отдыхом и заняться, наконец, любовью так, как они оба хотели. Да что там – в прямом смысле слова жаждали, после двухдневной разлуки…

Мария лежала на животе на двух коврах, постеленных перед камином – причем нижний был бесценным кашемировым изделием, когда-то привезенным Ольгой Викторовной Бердянской из Индии, а второй представлял собой стилизованную медвежью шкуру, купленную Юрием Павловичем в Копенгагене, вместе со шлемом викинга и двумя литрами какой-то безумной настойки под названием «Берсерк».

Она следила за передвижениями Павла, изнывая от нетерпения, когда же он закончит возиться с растопкой и подойдет к ней, но не звала его вслух – это было бы нарушением правил одной из любимых любовных игр.

Урфин, впервые привезенный на семейную дачу, и вообще впервые выехавший за город, сперва носился по гостиной кругами, осваивая новое пространство, но уже успел утомиться; минут десять назад он запрыгнул Маше на спину и принялся делать массаж, немилосердно впиваясь когтями в ткань трикотажного платья.

Павел подправил конструкцию из поленьев кочергой, пошевелил ее так, чтобы пламя добралось до еще не охваченной древесины, и, удовлетворенно хмыкнув, наконец-то оторвался от созерцания игры огня. На столе, где был накрыт легкий ужин, ожидала своего часа бутылка отличного шардоне, и он направился за ней и за бокалами ленивой походкой, нарочно проложив свой маршрут мимо «логова львицы»… и не ошибся в своих ожиданиях: стоило ему поравняться с Машкой, как она быстро выбросила вперед тонкую и сильную руку и поймала его за правую щиколотку.

– Мрррррр… – басовито подмурлыкнул кот, решив, что это идеальная озвучка «охоты», и на всякий случай отпрыгнул в сторону, а потом и вовсе убрался под диван.

– Рррррррр… – немедленно ответил Бердянский низким горловым рычанием, но вырываться не стал, позволил Машиной руке любовно погладить его и, не выпуская из захвата, скользнуть по ноге вверх, прямо под джинсовой тканью. От ее чувственного касания член, уже наполовину вставший, очень быстро пришел в состояние полной эрекции.

Маша перевернулась на спину и пустила в дело вторую руку, так что и левая щиколотка Павла оказалась в плену. Крепко держась за него, она немного подползла вперед, так что теперь он возвышался над ней, подобно статуе Колосса Родосского. Обзор снизу открывался просто великолепный.

Мария облизнула пересохшие губы и тихо застонала, выражая одновременно и восхищение красотой мужа, и свою безумную страсть к нему.

Бердянский тут же позабыл о конечной цели своего пути и желании промочить горло прохладным «благородным напитком с легкой горчинкой», как было написано в винном паспорте. Он встал над Машкой, опустив руки вдоль тела и склонив голову, и принялся разглядывать «львицу» с откровенным бесстыдством. Это была одна из его любимых провокаций-многоходовок.

Маша его опять не разочаровала: ответив более громким и жадным стоном, она слегка развела бедра и чуть приподнялась на локтях… перемена позы еще больше открыла взору Павла ее грудь, не стесненную бюстгальтером, и слегка прикрытую лишь краем выреза на платье.

Тогда он перешел ко второму действию: медленно расстегнул пуговицу на джинсах и потянул вниз язычок молнии, отгибая плотную ткань и высвобождая напряженный член, пока еще скрытый от нескромных взоров любимой женщины тонкой тканью белья.

Мария, в свою очередь, приподняла подол платья – почти до самого верха бедер, провела ладонью по груди, и спустила платье так, чтобы Павел увидел оба ее набухших соска.

Он слегка запрокинул голову, жадно сглотнув и будто бы уберегая глаза от такого роскошного зрелища, а его пальцы тем временем проникли под кромку белья и добрались до члена, но не торопились обнажать его. Павел медленно задвигал рукой по стволу, поддразнивая Машку этой внешней неторопливостью, и сам шумно выдохнул через рот, приоткрыв губы и проведя по ним языком…

Не сводя с него горящих глаз, Мария застонала уже не сдерживаясь, как будто ей стало физически нестерпимо быть без него, и подняла подол платья еще на ширину ладони – теперь она была перед мужем вся напоказ, готовая сдаться… ее пальцы скользнули между бедрами, проникли внутрь, и конечно, он знал и чувствовал, как там сейчас жарко и влажно. Легкого движения второй руки было достаточно, чтобы полностью высвободить грудь.

Это был очень сильный прием, и Павел снова издал низкий горловой звук и ускорил движение руки по члену, пока вторая рука продолжала спускать джинсы на бедра. По-хорошему их вовсе следовало сбросить, но для этого нужно было прерваться ненадолго, а прерываться не было никакого желания… Вот если бы она помогла ему и сама потянула джинсы вниз… Намекая на это, он наступил на край штанины и слегка подергал ногой.

Мария судорожно сглотнула и, чуть прикрыв блестящие глаза, показала, что поняла его призыв… Села, помогая себе руками, выпрямилась, едва не уткнувшись лицом ему в промежность, и, обняв за бедра, помогла спустить джинсы сперва до колен, потом до щиколоток – и, наконец, освободила сначала одну, а затем другую ногу Павла, наглаживая и целуя стопы мужа во время этого чувственного ритуала.

Теперь настал его черед помочь ей освободиться от всего лишнего, и он склонился к Маше, провел рукой вдоль ее тела, по шелковистой теплой ткани, которая была подобна второй коже или львиной шкуре. Подобравшись к смятому подолу, он потянул платье вверх, побуждая Марию выскользнуть из него – как будто львица таким образом перекидывалась в женщину…

Она лишилась последнего покрова и осталась совсем голой, на Павле же все еще красовались облегающая футболка и плавки, и Маша исполнилась решимости исправить эту несправедливость. Удерживая за руку, она потянула его к себе, постепенно откидываясь назад, приглашая Павла лечь на ковер рядом с собой… а еще лучше – прямо на нее.

Он опустился на колени, не прекращая дразнить своего бойца, все еще наполовину скрытого от глаз Машки, когда она сама потянулась к нему и быстрым шаловливым движением сдернула последнюю тканую преграду. Потом жадно обняла его за плечи, и Павел сам повалил ее на спину, упиваясь податливостью тела любимой женщины. Он вошел в нее одним рывком, проник на всю длину, задвигался в быстром и жадном ритме, ловя ее стоны губами и перемешивая их со своими стонами, она же тесно обняла его и сверху, и снизу, и всей собой отвечала на каждое его движение и ласку.

И пары минут не прошло, как они оба взлетели к самому пику наслаждения…

– Маааашаааа… даааа… – Бердянский первым сдался и нарушил тишину, но Маша отстала от него едва ли на миг, плача от счастья и повторяя снова и снова его имя, что было у нее на устах слаще меда…

***

Пару часов спустя, глубокой ночью, Павел и Мария голые лежали на диване, закутавшись в плед, среди мягких подушек, с бокалами вина в руках и в компании Урфина, смотрели на догорающий камин и рассказывали друг другу, что им видится в мерцающем золотисто-красном мареве. Там было многое: и улицы испанского города, во время фиесты, с танцующими парами и факельным шествием; и замок, охваченный пожаром; и берег моря, где-то на дальних островах, вроде Таити или Мартиники, в красках пламенеющего заката – первозданный рай на двоих; и дорога, вьющаяся между холмов и виноградников, уходящая все дальше и дальше… сюжеты были разные, но в каждом из них они были вместе, и были близки так же, как сейчас – тело к телу, душа к душе, сердце к сердцу.

– Машуль, – вдруг спросил Павел, позволяя жене пить из своего бокала, а сам – пригубливая ее вино, – Объясни мне еще раз… только простыми словами, чтобы тупой качок понял…

– Пашенька…

– Да, да, знаю, что ты не считаешь меня тупым качком, но все-таки… объясни попроще. Что такое придумал Война с постановкой, а?.. И почему… почему вы решили, что это сработает?

Мария улыбнулась и еще уютнее устроилась у него на груди :

– Но все на самом деле просто, Паша… просто, как все гениальное, но разумеется, гений – это Антон. Он же всегда думает над спектаклем, всегда, двадцать четыре часа в сутки. Даже под душем и в туалете, даже когда спит…

– А когда трахается? – усмехнулся Бердянский, заранее зная ответ – но из озорства все -таки спросил.