Текст книги "История русской литературы второй половины XX века. Том II. 1953–1993. В авторской редакции"

Самое тяжёлое в разговоре – это слова Лебедева об «Иване Денисовиче»: «Прочтя «В круге первом», я начинаю жалеть, что помогал публикации повести». Это он дважды повторил. «Не жалейте, Владимир Семёнович, не жалейте и не спешите отрекаться, – отвечал ему Твардовский. – На старости лет ещё пригодится» (Лакшин В. «Новый мир» во времена Хрущёва. С. 247—248).

В «Новомирском дневнике», т. 1, А. Твардовский тоже рассказал об этом эпизоде (Твардовский А. Новомирский дневник. 1961—1966. С. 280).

А бывший главный редактор «Нового мира» К. Симонов публиковал свои романы в журнале «Знамя»: «Живые и мёртвые» (1959. № 10—12), «Солдатами не рождаются» (1963. № 8—11), «Последнее лето» (1970. № 6—8), «Случай с Полыниным» (1969. № 8).

Иван Стаднюк напечатал острый роман «Люди не ангелы» (М., 1963), в котором касался судьбы крестьян во время коллективизации.

На материале многочисленных поездок Д.И. Зорин создаёт своё первое крупное произведение – роман «Перелом» (1931). В 1963 году Д.И. Зорин представил для переиздания доработанный вариант романа «Перелом». Он хотел всего лишь подготовить этот роман для переиздания, чуть-чуть подредактировать его, но вскоре понял, что нужно писать новую вещь на материале тех же самых событий.

Так началась работа над романом «Русская земля». «На праздник пятидесятилетия, когда мы подводим полувековой итог нашим усилиям, я приношу свой многолетний труд – роман «Русская земля». О первом районе сплошной коллективизации, о так называемых Еланских событиях, когда-то взволновавших страну, мною в конце двадцатых годов написано несколько очерков. В какой-то мере я коснулся этой темы и в романе «Перелом». И вот теперь, много лет спустя, думая о судьбах нынешнего поколения, я целиком посвятил свой самый большой труд именно Еланским событиям, поднявшимся из глубин народной жизни и всё ещё таящим бесценный опыт борьбы за человека, за лучшую долю для него» – так писал Д. Зорин в неопубликованной статье «Что же такое современность?».

Человек он был сложный, противоречивый. То он был прекрасным собеседником, умным, начитанным, остро и глубоко мыслящим, великолепным рассказчиком, то представал прямолинейным в своих неожиданных причудах и суждениях. Все эти черты составляли пёструю, но благородную мозаику его характера.

Д.И. Зорин часто вспоминал родную Самарскую губернию, хутор Кузьминовский, где он родился и вырос, крестьянское прошлое, родных, друзей. И когда однажды зашёл разговор о его родном дяде, несправедливо, как оказалось впоследствии, раскулаченном, слёзы блеснули на его глазах, но тут же, несколько минут спустя, он закатисто расхохотался, вспомнив смешной эпизод с тем же дядей. А ещё через несколько минут, суровый и неприступный, он уже погрузился с головой в работу над очередной главой.

Его раздражало мещанское мелкотемье, дегероизация современной действительности. В полемических заметках «Нива и сорняки» (Советская культура. 1963. 24 сентября) Д. Зорин писал:

«Наша критика «просмотрела», что некоторые драматурги и режиссёры стали ориентироваться на так называемого «маленького человека», на семейно-бытовую камерную пьесу, вследствие чего двери театров широко открылись не только «нашенскому» мелкотемью, но и западным коммерческим поделкам…

Плакатно-примитивные, крикливые подделки под некий «модерн» порой выдавались за перлы века. Модные приёмы переносились на бесценную классику, с которой стали было обращаться неуважительно. Более того, классику пытались перевести на некий «эзопов язык», навязывая зрителям сомнительные ассоциации. В одном случае выхолащивают всё значительное, низводя высокое, творческое до пустяка; в другом – героя, будившего гражданские чувства у поколений русского общества, постановщик переделывает в современного никчёмного стиляжку».

Талантливый драматург и романист неустанно призывал своих коллег к созданию образа нашего современника: «Надо искать в каждом деле таких людей, которые прокладывают новые, звёздные трассы для человечества… Это и будет ответ на насущную потребность народа – увидеть воплощёнными в искусстве лучшие черты современного человека, современной личности, неразрывно связанной с самим народом» (Там же).

«Матушка, русская земля…» – так с сыновней преданностью начинает одну из глав своего романа Дмитрий Зорин. В романе – и боль, и радость, и слёзы, и героические свершения, требовавшие невероятных человеческих усилий, и вражеские выстрелы, и поиски лучшей доли, и раздумья о славном пути русского народа, и философские искания. После «Поднятой целины» М. Шолохова, пожалуй, впервые в русской литературе с таким художническим бесстрашием, гражданской бескомпромиссностью, человеческой искренностью этот писатель поднимает большие проблемы общественного развития нашей страны и разрешает их в духе подлинного историзма, в духе социалистического гуманизма. Поразительно, но факт, что наша критика не заметила этого обстоятельства и значительных достоинств романа.

«Русская земля» – роман остросюжетный, широкого эпического плана. Это произведение насыщено непреходящими острыми проблемами грандиозного строительства. Автор словно бы разрушает временной барьер между опытом недавнего прошлого и нашими, сегодняшними поисками нового.

Трагедия вожака коммуны Федотова, в прошлом заслуженного героя революции, в том, что он впоследствии запутался в тенётах анархо-синдикалистских уравниловских идей. В острых столкновениях ищут коммунары решения новых морально-этических проблем, новые формы и научную методологию организации справедливого труда, наиболее справедливого распределения благ.

В основе романа – исторические события 20-х годов. Тогда ещё молодой журналист Дмитрий Зорин (в Митьке Огневе много автобиографических черт) по командировке «Правды» был направлен в Еланскую степь, где впервые начали появляться районы сплошной коллективизации. Без подсказки сверху, без нажима возникали в Еланской степи один колхоз за другим. Много здесь было ошибок, много сумятицы, неразберихи, но само по себе явление приобретало огромный общественный интерес. Командировка Дмитрия Зорина увенчалась успехом: его статья «Опыт исключительного значения» была опубликована как редакционная.

«Перелом» и «Русская земля» – два романа, созданные на одном и том же материале, но какая огромная разница между этими произведениями!

Роман Д. Зорина «Перелом» несёт в себе многие черты этого времени.

Первые страницы «Перелома» напоминают картины Ван Гога. Яркими, резкими контрастирующими красками воссоздаются драматические эпизоды. Чёрное небо, неожиданный удар грома, ослепительный, синий, хрустальный столб света, эсерская расправа с мирными жителями, смерть «синеглазки», дочери атамана Прохора Сидоркина, от рук его же бандитов, порыв отчаяния, чуть не приведший Сидоркина к самоубийству, – всё здесь наполнено столкновениями и парадоксальными случайностями, всё резко, неожиданно.

Дмитрий Зорин говорил о себе как об экспрессионисте в русской прозе. Его образность действительно шла от словесной экспрессии. Густая, порой причудливая метафоричность придаёт образной структуре романа неповторимость и оригинальность. Северный ветер может протереть хмарное небо, нависшее «над грязной землей синим хрустальным куполом»; озеро может тихо кипеть «расплавленным оловом»; «густой мохнатый лес» может чернеть «непроглядной мутью»; звёзды могут блестеть «волчьими глазами»; «водная гладь» может быть «рябая, точно изрытая оспой»; мороз, как «гигантский конь», может придавить озеро «синим, блестящим копытом».

Короткие главки «Перелома», как куски мозаики, склеивались в одну яркую картину. И то, что было эпизодами в «Переломе», в «Русской земле» стало широким полотном. Отдельные мысли, словечки, эпизодики разворачивались вширь и вглубь картинами, полными психологических и философских обобщений.

«Русская земля» начинается, казалось бы, так же, как и «Перелом». В родное село с путевкой рудкома приезжает бывший вожак сибирских комсомольцев, молодой коммунист Сергей Чертков. Здесь похоронен его отец – комиссар партизанской армии. Возвращается Сергей с твёрдой уверенностью, что именно здесь люди нуждаются в нём больше, чем где бы то ни было.

И сразу – первая встреча молодого коммуниста с кулаком Бобровым. «Нелюдимыми мутными глазами» всматривался богатый чалдон в проходившего мимо комиссарского сына. Приглашая его к себе на «хлеб-соль», богатей и не подозревал, что с приездом Сергея всё перевернётся в Чёрной Курье.

На первых же страницах романа появляются почти все главные герои: Ерошич, Вадька, Горев, Мирон Ермолаевич Парасюк. Разговоры с ними помогают Сергею понять многое. Кто бы мог подумать, что богатый урожай, нагрянувший в этом году, станет для крестьян великим бедствием? С болью и тоской смотрят они, как мокнет под осенним дождём необмолоченный хлеб. Стоял хлеб на нивах, казался золотым богатством, а свезли на гумно – чёрной золой обернулся. «Пойдёшь на гумно, смотришь: дымятся мокрые клади. Кислыми дрожжами воняют. А копнёшь вилами – пустым балаганом ухнет, тестом, как дрянью, ползет… И затоскует сердце свиньёй на дождике. Хоть ложись да помирай». В этих словах Ерошича слышится боль, тоска, желание найти выход и спасение из подлинно трагической ситуации. Ладно уж неурожай, голод, к этому как-то привыкли, но сердце крестьянина кровью обливается при виде гибнущего хлеба, а обмолотить такое количество нет сил: нет крытых токов, нет лабазов и, главное, молотилок. И опять крестьянин вынужден идти на поклон к кулакам. А кулацкие молотилки «круглыми сутками ревут», забирая половину урожая за обмолот. Кто бы мог подумать, что Вадька Горев, «за силу свою и душу верную» ставший телохранителем командующего партизанской армией во время Гражданской войны, сейчас по округе слывёт как беспробудный пьяница, лентяй и забияка? Почему он бросил коммуну и ушёл от людей, живёт в одинокости и запустении? Неужели действительно незадачливая любовь к Марье так подточила его нравственную силу, что всё ему стало безразлично? А что означают его обличительные слова против односельчан, против коммунаров, Мирона Ермолаевича, против всего белого света? Ещё ничего не понимает Чертков в страшной трагедии Вадьки Горева, уж больно не вяжется сегодняшний Вадька с тем, которого в детстве полюбил за добродушие, бескорыстие, силу.

Герои романа предстают перед нами в острых драматических сценах. Льются слёзы, сходятся в драке по пустяковому поводу друзья, серьёзные раздумья прерываются беззаботной пирушкой, радость встречи сменяется тихой грустью расставания. Мы ещё мало знаем о них, но что-то уже начинаем угадывать по вскользь обронённым фразам, словечкам. Нет, не из-за Марьи ярится на Мирона Ермолаевича Вадька Горев. «Он идею коммуны запакостил! Идею! Он чуть волю у меня не отнял. Тут я хоть свободный». Вот, оказывается, почему Горев так ненавидит Мирона Ермолаевича. Но словно наперекор Вадьке Гореву Мирон Ермолаевич коммуну называет «зрячей головой всей тёмной Сибири», «завтрашним лучезарным днём». И действительно, с кем бы из коммуны Чертков ни говорил, все довольны жизнью в коммуне. Все живут лучше окрестных крестьян и намного лучше того, как жили прежде. Коммунарских женщин можно сразу узнать – так выделяются они богатыми нарядами.

В идейно-художественной ткани романа образу Мирона Ермолаевича отведена особая роль. Он вовсе не перерожденец, он по-своему честен, искренен, он свято верит в «коммунистичность» своих идеалов. Разные дороги испробованы, а ни одна из них не привела к счастью. Он выбрал ту, которую подсказала ему обстановка, нэповская обстановка, где принцип «завоевал – держи. Один раз живём» казался наиболее верным. После голода, разрухи и обнищания человеку хотелось пожить вольготнее. Цель есть, а средства все хороши, лишь бы вели к этой «лучезарной» цели – к накоплению. Ни одного случая старается он не упустить. Завозно на мельнице – и Ермолаевич тут же предлагает брать на один гарнец больше с пудовки. Ничего, что мужики будут роптать, зато коммуне выгодно. Эта наценка вызвана желанием как можно быстрее создать накопление, поскорее поставить паровую мельницу. А паровая мельница для их же, крестьянской выгоды, а то век будут на ветрянке хлеб портить. Всё в ходу у Мирона Ермолаевича – демагогия, лицемерие, прижимистость, хитрость, а то и прямой обман. Пришлось ведь однажды прикинуться погорельцем. Люди добрые посчитались с его сиротскими слезами, выручили, взяли у него «молотягу» втридорога.

Нет, Мирон Ермолаевич не обыкновенный человек. Нельзя себе представить жизнь коммуны без Мирона Ермолаевича. Кажется, всё, что здесь есть, – дома, мастерские, вот эти сотни приезжих сельчан, молотильный привод, крылья мельницы – всё, решительно всё бешеным мучным вихрем вертится вокруг него. А он стоит на мостике привода и тихо улыбается лисьими глазами. И кажется ему: он «жизнь непреклонною ловкостью и талантом своим завертел, завертел и положил вот этим удобным мостиком». Носит себя Мирон Ермолаевич «короткими ногами в сапогах с широкими голенищами легко. Внутри чувствует силу неистощимую и уверенность. Потому – знает себе цену». Коммунары тоже поверили в Мирона Ермолаевича, приняли новый хозяйственный порядок, суливший им большие материальные выгоды. Вот и мастер Хряков, принимая заказы, в первую очередь оказывает внимание зажиточным крестьянам, хозяевам жнеек, молотилок. От ремонта молотилок больше выгоды, чем от ремонта топоров и кос. Оптовые и крупные заказы – это принцип всей хозяйственной политики, принятой в коммуне.

И кто бы мог подумать, что такой железный порядок скоро рухнет. Неожиданное и никем не предвиденное случилось как раз тогда, когда Мирон Ермолаевич уже подсчитывал прибыль от новой хозяйственной идеи: зачем соблюдать простую очередность, ведь сначала можно смолоть всем хозяйственным, приехавшим с большим обозом, и гарнца больше, и останавливаться мельница будет меньше, а беднячки со своими жалкими торбочками подождут, а если и пропадёт у них хлеб (дождь-то не перестаёт!), и то не беда – была бы выгода коммуне. Но тут чаша крестьянского гнева переполнилась, и всё, что накопилось в сердцах мужицких, вылилось в «голоштанном» бунте против коммуны.

Впервые, может быть, Вадим заметил неравенство в коммуне, «увидел, что многие выгадывают, ловчат проехать на другом. Ничем не отличавшиеся от других устраивались на выгодные места. Над работающими появились старшие мастера, доверенные в амбарах, складах. Они отказались есть в общей столовой, требовали себе почёта и уважения… Вадька понимал, что и в коммуне должны быть начальники и порядок. Но принятая, несовместимая с честью Вадьки, чересчур большая разница заработков хозяйственных и простых перевернула всю его душу, и он возненавидел всех коммунаров как чёрных изменников».

Гордый, непокорный, так и жил бы он «с тоской, как с камнем горючим», если б не начавшийся бунт однолошадников. Вадька сразу повеселел, сразу обрёл «весёлое молодечество и лихость». Эта умная, весёлая сила Вадьки вселяла в хозяев тощих лошадей сознание своей правоты, создавала в их рядах организованность и целенаправленность. Без сговора избрав Вадьку своим верховодом, они чувствовали себя «бойцами его войска». Угомонились бы «голоштанники», не добившись никакого послабления, если бы Вадька Горев всему этому стихийному порыву не придал форму идейного протеста. «Вадька Горев решился родную идею братства коммуны освободить». Коммуна свою неправедную жизнь прикрывала словами братства, справедливости, свободы. И «злодейство» в том, что коммуна прикрывает свою кулацкую сущность прекрасными пролетарскими словами.

Весь последующий ход событий подтверждает бескорыстие и правоту Вадьки Горева. Все его мысли, действия, мечтания связаны с этим главным в его жизни – вернуть братство коммуны. С момента бунта мы ни разу не видим его в драках, пьянках, в безделье. Он словно заново родился. Особенно по сердцу пришлось ему разоблачение Мирона Ермолаевича.

Другое дело – Сазоний Петрович Федотов, искатель справедливого мужичьего царства, бывший командир партизанской армии, организатор коммуны, вожак. Честный, преданный народу, верой и правдой служивший революции в годы Гражданской войны в Сибири, Федотов не разобрался в сложностях и противоречиях нового времени. Он покорил людей своей справедливостью, своим бескорыстием, пониманием человеческих нужд и страданий. В него поверили. О нём говорили как о единственной «зрячей голове на всё стадо мужичье», как о мудром вожаке, слова которого ждут как откровения. И в этот раз, когда всем стало очевидно, что жизнь стоит накануне каких-то перемен, когда «столько вопросов накопилось, когда мечутся, дуреют люди, перемены чуют, как перед революцией», многого ждали от вожака коммуны, и никто не подозревал, что это последнее собрание, на котором присутствовал вожак. Никто не понял, кроме Черткова, что за душой Федотова уже ничего нет – ни новых идей, ни уверенности в справедливости мужичьего царства, о котором всю жизнь мечтал вожак. Остыла его некогда горячая душа. «В тяжёлых седых глазах холод». Суров и одинок он стал среди людей. Замкнулся в себе, отстранился от народа в тягостном предчувствии расплаты за свои ошибки, за то, что не знал, куда вести людей, а делал вид, что знает. Плачет старый вожак на сходе, горько переживает свою слабость: не признался он народу в своём бессилии, не повинился своевременно. И только в свой последний час признался, какая неслыханная беда его постигла. «У тайных партизанских троп вес зайца угадывал по первому следу, а в раздорожье души своей мужицкой след волка не заметил… и зверь увёл… Вы ждёте от меня слова, дороги… А я уже давно не знаю, куда вести. Скрывал беду».

По природе своей Дмитрий Зорин – романтик. Он не боится преувеличений, гиперболизации. Его не страшат упреки в сгущении страстей, в идеализации человеческих характеров. Верность исторической правде двигала пером писателя. И он пишет о своём родном народе, который совершил невиданный революционный переворот, построил новое общество на новых общественных отношениях так, как подсказывает ему совесть. Не упуская из виду отрицательного, Д. Зорин создаёт полную и яркую картину жизни того времени, большое внимание уделяя положительным сторонам действительности. В этом проявляется его исторический оптимизм и чувство перспективы.

Сколько крови, пота и слёз пролилось, сколько терпения понадобилось и понадобится ещё людям, чтобы сделать землю прекрасной и обильной. Всегда надо помнить только, что то, что берём у неё, надо и возвратить, а то заболеет земля, перестанет родить, измается от истощения. Вот, думается, главная мысль «Русской земли».

В заключение – цитата из письма Григория Коновалова, в котором даётся оценка этого романа Дмитрия Зорина:

«Только что прочитал в № 11 («Волги». – В. П.) кусок «Русской земли» и радуюсь тому, что родила земля русская могучий талант. И отошли на задний план мои заботы об «Истоках…», потому что появилась та самая книга, которую жаждет жизнь, – «Русская земля».

Прежние впечатления о ней ещё больше укрепились.

Какое мощное течение жизни, какая ёмкость мысли, какое обобщение нашей тягчайшей и великой истории. А саморазвивающиеся характеры, сильные и самобытные, наделены художником столь надёжными моральными плечами, что они выдержат весь груз нашей прекрасно-трагической эпохи… Даже в одном этом куске столько именно русской земли с её запахами, движением соков, с её удивительными людьми, с её всемирно-исторической, пророческой для человечества, весомостью, что, кажется, вся-то наша литература только и делала, что детскими совочками ковыряла землю, пересыпала прах-пыль с места на место, не тревожа глубинных пластов – основы основ нашего бытия.

Колоссальный заряд, философский и нравственный, несут в себе вылепленные до немеркнущей зримости характеры».

Навсегда останутся в русской литературе произведения Дмитрия Ивановича Зорина…

5 ноября 1964 года в «Правде» появилась редакционная статья «Революционная теория освещает нам путь», в которой глубоко говорилось о правдивости любой информации, о реализме как призыве видеть жизнь такой, какая она есть, со всеми плюсами и минусами.

Все эти годы шла бурная полемика между журналами «Новый мир» и «Октябрь», между А. Твардовским и В. Кочетовым, о правде жизни и правде искусства, о реализме и социалистическом реализме, о новаторстве и псевдоноваторстве, продолжалась полемика вокруг произведений М. Шолохова, И. Бунина, о славянофилах, почвенниках и о западных либералах, весь спектр теоретических проблем был в центре внимания критики и литературоведения. Одна за другой выходили книги О. Михайлова, М. Лобанова, В. Кожинова, В. Петелина, Д. Жукова, П. Палиевского, В. Чалмаева, П. Выходцева, Л. Ершова, после чего возникали бесконечные споры в литературном обществе.

Поначалу Октябрьский переворот, смещение Н.С. Хрущёва и назначение Л.С. Брежнева руководителем государства, мало что обещал, предполагали, что это фигура временная. И в руководстве КПСС развернулась активная борьба за власть, в которой обозначились группы «сталинистов» и «антисталинистов», твёрдо, однако, знавшие, что в политике партии нужны перемены. Председателем Совета Министров СССР стал Алексей Николаевич Косыгин. На мартовском Пленуме ЦК от обязанностей секретаря ЦК по идеологии освободили Л. Ильичёва как приверженца политики Н. Хрущёва. Сейчас можно представить себе, что сотрудники Ю.В. Андропова («антисталинисты») и сотрудники Шелепина («сталинисты») яростно боролись при составлении ответственных выступлений Л. Брежнева. Особенно это проявилось при подготовке выступления на 20-летии Победы в Великой Отечественной войне. Историки и участники этих событий вспоминают, как подготовленный доклад Л. Брежнева, разосланный членам руководства государства, собрал разные мнения по поводу И.В. Сталина: одни были за продолжение хрущёвской критики, за ХХ съезд, другие – против. Но в докладе Л.И. Брежнева осталась лишь одна фраза: мол, в ходе сражений с фашизмом сыграл свою роль председатель Государственного Комитета Обороны Иосиф Виссарионович Сталин. И эта фраза обошла весь мир. А когда в зал заседаний вошёл маршал Георгий Жуков, все делегаты стоя громом аплодисментов приветствовали его. Эти два эпизода о многом заставили задуматься Л. Брежнева.

Осенью 1965 года развернулось судебное дело вокруг мало кому известных тогда писателей Синявского и Даниэля, которые передавали свои сочинения за границу и там их печатали под псевдонимами. Шелепин и Семичастный со своими сотрудниками привели доказательную базу, суд приговорил Синявского к семи годам, Даниэля – к пяти. Но это оказалось делом не просто судебным, не просто литературным, но политическим. За границей развернулось целое сражение в защиту осуждённых, и в России рассылали подписные листы с подписями в их защиту.

Много сил редакция «Нового мира» потратила на то, чтобы «пробить» публикацию шестой книги мемуаров И. Эренбурга, в январе 1965 года идеологический контроль ЦК был снят, и мемуары вышли в журнале (1965. № 1—4).

В июне 1965 года А. Твардовский и К. Симонов (председатель комиссии по литературному наследию М.А. Булгакова) написали письмо в Отдел культуры ЦК с осуждением позиции Главлита в оценке «Театрального романа» как «злобной клеветы на коллектив МХАТ», указав, что эта оценка «неквалифицированная и безосновательная», а судьба романа – это цензурный произвол. Д. Поликарпов просил забрать письмо, ходил к К. Федину, но письмо так и не забрали. В разговоре с П. Демичевым А. Твардовский решил вопросы и с публикацией «Театрального романа» (Новый мир. 1965. № 8), и с переездом Валентина Овечкина из Ташкента в один из приволжских городов России.

В августе 1965 года на заседании Идеологической комиссии П. Демичев говорил о политическом воспитании молодёжи. Секретарь ЦК КП Украины А.Я. Скабе подверг острой критике публикации в «Новом мире». Первый секретарь ЦК ВЛКСМ С.П. Павлов критически упомянул в докладе повесть А. Солженицына, выдвижение её на Ленинскую премию, как и выдвижение на премию повести С. Залыгина «На Иртыше». «Нельзя человеку с замутнённым алкоголем сознанием руководить журналом», – говорил секретарь МГК Кузнецов. «В каком государстве издаётся этот журнал, раз мы на него не можем найти управы?» – таков был пафос многих членов Идеологической комиссии (Твардовский А. Новомирский дневник. 1961—1966. Т. 1. С. 374). Многие в то время думали, что А. Твардовский будет снят с поста главного редактора «Нового мира». Но обошлось. В руководстве партии происходили перемены, приходили новые люди, Ю. Барабаш, В. Куницын, Ю. Мелентьев, получали новые инструкции. «Новому миру» всё чаще говорили: «На ваше усмотрение». Так прошёл «Театральный роман» М. Булгакова, затем «Белые пятна» В. Каверина.

Но уже 12 июля 1965 года Ю. Лукин выступил с критической рецензией «Видимость правды» на повесть В. Сёмина «Семеро в одном доме», опубликованной в «Новом мире».

В сентябре 1965 года арестован Андрей Дмитриевич Синявский, научный сотрудник ИМЛИ, автор «Нового мира», за публикацию за границей под псевдонимом Абрам Терц статей антисоветского содержания. «Новому миру» пришлось снимать с полосы девятого номера рецензию А. Синявского на поэму Е. Евтушенко «Братская ГЭС».

Одновременно с этим Секретариат СП СССР и Отдел культуры ЦК КПСС выдвинули А. Твардовского для участия на конгрессе Европейского сообщества с докладом по теме «Европейский литературный авангард вчера и сегодня». А. Твардовскому говорили, что выдвигают его как крупного поэта, а не редактора журнала, он колебался, но потом твёрдо сказал, что он не собирается переделывать себя, будет таким, каков он есть. В Риме А. Твардовский был 4—10 октября 1965 года. В заключение доклада А. Твардовский сказал: «Искусство мстительно. И жестоко расправляется с теми художниками, которые вольно или невольно изменяют его законам – законам правды и человечности» (Твардовский А. Собр. соч.: В 5 т. М., 1966. Т. 5. С. 382—388). На заседании Европейского сообщества А. Твардовский был избран вице-президентом.

В 1966 году вновь возникла дискуссия о романе А. Солженицына «В круге первом». Автор драматизировал события, прятал рукопись романа в России, а Запад уже готовился его издать. В обществе вновь прозвучало прозвище А. Солженицына «власовец», вновь С. Павлов в журнале «Юность» произнёс разоблачительную речь о А. Солженицыне. Союз писателей СССР поручил Чаковскому, Кожевникову, Маркову, Воронкову, Федину, Симонову прочитать роман А. Солженицына и высказать своё мнение.

А. Солженицын написал письмо А. Твардовскому о полном разрыве с «Новым миром».

Секретариат Союза писателей СССР 19 февраля 1966 года опубликовал в «Литературной газете» письмо, в котором резко осуждает А. Синявского за публикации материалов за границей. А. Твардовский это письмо не подписал.

А в журнале «Октябрь» то и дело находят то, к чему можно прицепиться в журнале «Новый мир». А. Пластинин в статье «Литература – школа – учебник» резко заговорил о том, что в учебнике по литературе слишком много места отводится А. Твардовскому, слишком «расточительно», а вот А. Жарову и А. Безыменскому слишком мало: «По программе (и действующей, и предполагаемой на будущее) на изучение всей темы отводится три часа; текстуально изучается только поэма «За далью – даль». Авторы же пособия сочли возможным отвести освещению творческого пути поэта целых двадцать шесть страниц. Одной лирике Твардовского посвящено шесть страниц, хотя по программе не предусмотрено изучение каких-либо стихотворений поэта» (Октябрь. 1966. № 8). Затем критическому разбору подверглась книга А.Г. Дементьева «На новом этапе» (М., 1965) в статье Д. Молдавского «А литературная критика – творчество!» (Октябрь. 1966. № 10). Тут же с разоблачительными обвинениями выступал и журнал «Огонёк», опубликовавший статью А.Л. Дымшица «Литературная критика и чувство жизни», в которой автор разоблачал «Новый мир» в «издевательстве над воспитательными образами литературы» (1966. 9—16 октября). Выступали против «Нового мира» Г. Бровман, Д. Стариков, Н. Сергованцев…

23—25 октября 1966 года в Кремле состоялось Всесоюзное идеологическое совещание. Возникли два главных вопроса: что делать с «Новым миром», в котором есть и ошибочные произведения, но есть и хорошие. «Мы не хотим администрировать, это дело Союза писателей, съезда – пусть они решают»; и что делать со спектаклем «Тёркин на том свете». А. Твардовский – крупный поэт, но он был кандидатом в члены ЦК КПСС, потом его не выбрали, был депутатом, не выбрали (см.: Источник. 1996. № 2).

А вопросов с журналом было очень много: К. Симонов принёс «Сто суток войны», набрали в десятом и одиннадцатом номерах «Нового мира», задержали в цензуре, с радостью узнали, что прошла цензуру острая повесть Б. Можаева «Из жизни Фёдора Кузькина» (1966. № 7); много сложностей возникло из-за попыток опубликовать роман А. Бека «Сшибка»… Но всё громче стали раздаваться голоса о том, что «Новый мир» – это главное зло в развитии советской литературы. То, что могло пройти в других журналах, в «Новом мире» задерживалось, становилось гласным, вплоть до Политбюро.

10 ноября 1966 года состоялось заседание Политбюро ЦК КПСС, одной из тем которого был вопрос об идеологической работе. Председательствовавший Л. Брежнев напомнил, что в области идеологической работы партия сделала очень мало, есть недостатки, серьёзные ошибки: «Всю сложность этого вопроса мы отчётливо понимали и понимаем… Особую тревогу вызывает то обстоятельство, что некоторые средства идеологической работы, такие, например, как некоторые научные труды, литературные произведения, искусство, кино, да и печать, нередко используются у нас, я бы сказал прямо, для развенчивания истории нашей партии и нашего народа. Преподносится это под всякого рода благовидными предлогами, благими якобы намерениями. И это тем хуже, тем вреднее. Вот на днях, например, меня познакомили с новым произведением Константина Симонова. Оно, кажется, называется «Сто дней войны». В этом произведении Симонов заводит нас в какие-то дебри. Подвергается критике в некоторых произведениях, в журналах и других наших изданиях то, что в сердцах нашего народа является самым святым, самым дорогим. Ведь договариваются же некоторые наши писатели (а их публикуют) до того, что якобы не было залпа «Авроры», что это, мол, был холостой выстрел и т. д., что не было 28 панфиловцев, что их было меньше, чуть ли не выдуман этот факт, что не было Клочкова и не было его призыва, что «за нами Москва и отступать нам некуда». Договариваются прямо до клеветнических высказываний против Октябрьской революции и других исторических этапов в героической истории нашей партии и нашего советского народа. Разве это не может не вызывать серьёзной тревоги у нас… Ведь на самом деле, товарищи, никто до сих пор не выступил с партийных позиций по поводу книги об Иване Денисовиче, против некоторых концепций Симонова, против огромного количества мемуаров, издаваемых у нас, в которых допускаются серьёзные ошибки. У нас до сих пор гуляют книги, в которых показывается, какую выдающуюся роль сыграл в Отечественной войне Хрущёв».