Текст книги "История русской литературы второй половины XX века. Том II. 1953–1993. В авторской редакции"

Родился в Москве, в Зарядье, в семье Максима Леоновича Леонова (1872, деревня Полухино Калужской губернии, – 1929, Архангельск), непрофессионального поэта, сына купца, вышедшего из крестьян. Максим Леонов подписывал свои стихи как Максим Горемыка и входил в литературную группу И.З. Сурикова (1841—1880). Много лет занимался журналистикой, общался с крупными писателями, издавал сборники стихов, перед рождением Леонида у него вышел сборник «Стихотворения», до этого Максим помогал отцу в торговле, но потом увлёкся рабочим движением, произнёс речь на похоронах Н. Баумана, в 1905 году открыл книжный магазин «крайнего содержания». В 1906 году магазин был закрыт, а Максим Леонов арестован, после суда больше года просидел в Таганской тюрьме.

В воспитании юного Леонида большое значение имел дед – Леон Леонович, который любил литературу, особенно древнерусскую и духовную.

Леонид рано увлёкся литературой, много читал, начал писать стихи, пробовал себя и как прозаик. Учился в Петровско-Мясницком училище (1909), затем окончил 3-ю московскую гимназию (1918). Часто бывал в деревне Полухино Тарусского уезда, полюбил природу, общался с мужиками, познавал жизнь и снова брался за стихи. Во время поездок в Архангельск, к отцу, который возглавлял газету «Северное утро» (1911—1920) и типографию, наблюдал жизнь на Русском Севере. Леонид Леонов читал статьи своего отца, который непримиримо относился ко «всевозможным бурлюкам, северяниным» и с одобрением – к Есенину и Клюеву, читал отцовские стихи, роман-хронику «Разбитая жизнь». Постепенно у Леонида Леонова формировалась эстетическая программа писателя-реалиста, идущего вслед за великими предшественниками. Впервые свои стихи Леонид Леонов напечатал в газете «Северное утро» (1915), затем – статьи и рецензии. Позднее Леонид Леонов критически отнёсся к своим стихам и прозе, увидел в них много подражательного, увлечение символизмом и народничеством. «В гимназические годы Леонов пишет сказку «Царь и Афоня», – сообщает Т. Вахитова, – рассказ «Валина кукла». После окончания гимназии уезжает к отцу в Архангельск, работает в газетах «Северное утро», «Северный день», знакомится с художником С. Писаховым, писателем Б. Шергиным. Встречи с «поэтами севера» открыли перед Леоновым мир русских преданий, нетронутой девственной природы, исконной былинной Руси с её поэзией и символикой» (Русская литература: Большая энциклопедия русского народа. М.: Институт русской цивилизации, 2004. С. 580).

Во время Гражданской войны Архангельск был в подчинении Антанты, там господствовало правительство с белогвардейским направлением. Максим Леонов продолжал заниматься журналистской деятельностью. Когда Красная армия освободила Архангельск, Максим Леонов был арестован, осуждён, получил год принудительных работ. А Леонид Леонов ушёл к красным, как журналист находился на пропагандистской работе. После ухода из Красной армии начал заниматься литературной деятельностью, писал иногда стихи, но всерьёз увлёкся прозой, издал книжки «Петушихинский пролом» (1923), «Деревянная королева» (1923), «Туа-тамур» (1924), «Конец мелкого человека» (1924) в Издательстве братьев Сабашниковых, на дочери одного из них, Татьяне Михайловне Сабашниковой, был женат. И собирал материал о недавних событиях в деревне во время Гражданской войны, собираясь писать о противоречиях, конфликтах, раздорах в одной семье. Роман назывался «Барсуки», опубликован в журнале «Красная новь» (1924. № 6—8), отдельное издание романа вышло в Ленинграде в 1925 году, что сразу поставило имя Леонова в ряд ведущих русских писателей. Ещё в ноябре 1924 года Л. Леонов получил письмо от Максима Горького, узнавшего о публикации «Барсуков» и четырёх небольших книжечек, с приглашением печаться в его берлинском «аполитическом» журнале «Беседа». Л. Леонов послал Горькому роман «Барсуки» и сборник «Рассказы» (М.; Л.: Госиздат, 1926) с тёплыми дарственными надписями.

А.М. Горький сразу выделил Л.М. Леонова как большого русского писателя, особенно его роман «Барсуки». Действие романа происходит в тяжёлое послереволюционное время, в 1920—1921 годах, когда революция вроде бы победила, но возникли экономические и продовольственные трудности, голод поразил многие области России, и правительство вынуждено было послать продовольственные отряды в хлебные районы России. Крестьяне, недовольные продразвёрсткой, поднимают мятеж. Мятеж возглавил Семён Рахлеев, на подавление мятежа был послан большевик «товарищ Антон», Павел Рахлеев. Так в этот критический для революции момент столкнулись два брата, вышедшие из одной деревни, но один так и остался деревенским по образу своих мыслей и поведению, а другой стал городским, прошёл школу революционной борьбы, выбился в красные командиры. Л. Леонов внимательно проследил внутренний мир двоих братьев, занявших противоположные стороны в борьбе. Вместе с тем в романе полнокровно показаны и город и деревня, Семён был приказчиком у купца, а Павел стал рабочим. Так определились их жизненные дороги, их конфликты и противоречия, которые писатель раскрывает безжалостным пером.

Леонов в это время очень много работает: ему заказали пьесу по роману «Барсуки» (премьера спектакля состоялась в Театре имени Евг. Вахтангова 22 сентября 1927 года), написал повесть «Провинциальная история» (Новый мир. 1928. № 1), закончил новый роман «Вор» (Красная новь. 1927. № 2—7), пишет новую пьесу «Унтиловск» (Новый мир. 1928. № 3; премьера спектакля «Унтиловск» состоялась 17 февраля 1928 года на сцене МХАТа).

«В те сроки без отрыву сидел за столом, – писал Леонов в декабре 1927 года Горькому, – по-азиатски, по 12 часов в день – работал. Я свиреп в такие сроки и жесток к ближним: кроме листа бумаги перед собой, я ничего не вижу. Я заболеваю темой и, пока не отшелушусь от неё, не имею воли побороть себя и угрызения совести моей. Может быть, в наше время это и правильно. Я всё время больше (хотя и тоже с запозданием!) прихожу к мысли, что теперь время работы с большой буквы. Работать надо, делать вещи, пирамиды, мосты и всё прочее, что может поглотить у человечества скопившуюся силу. России пора перестать страдать и ныть, а нужно жить, дышать и работать много и метко. И это неспроста, что история выставила на арену людей грубых, трезвых, сильных, разбивших вдрызг вековую нашу дребедень (я говорю об мятущейся от века русской душе) и вколотивших в неё толстую сваю под неизвестное покуда, но, по-видимому, основательное здание, судя по свае. В повести, написанной мною, не совсем развито это положение, но в пьесе непременно разовью. Мучительно, страшно, но как необходимо нам такое вот исцеление от «мечты напрасной» (помните, в «Унтиловске» расстрига говорит об ней) и прозрение для того, чтобы увидеть мир реальный, жестокий, земной, как он есть на деле…» (Горький и советские писатели. Неизданная переписка. М., 1963. С. 252).

Как только вышел отдельным изданием роман «Вор» (М.; Л.: Госиздат, 1928), Леонов тут же послал его А.М. Горькому, который высоко отозвался о романе. О романе высказались многие критики разных направлений. С программной статьёй «Проблема живого человека в современной литературе и «Вор» Леонида Леонова» выступил известный критик РАППа В. Ермилов: «Вор» не где-то на гранях литературы, он движется не по боковым её линиям. «Вор» – в том центральном, узловом пункте, куда, как в Рим, ведут все дороги, где перекрещиваются все вопросы, стоящие перед современной литературой. Таким узловым пунктом является проблема живого человека в литературе – того реального, с плотью и кровью, с грузом тысячелетних страданий, с сомнениями и муками, с бешеным стремлением к счастью, живого человека, начавшего жить на перекрёстке двух эпох, принёсшего в новую эпоху вековое наследие отцов, дедов и прадедов, часто не выдерживающего перенагрузки эпохи, – того живого человека, которого пытается показать в своём романе Леонид Леонов» (На литературном посту. 1927. № 5—6. С. 65). С полемической статьёй о романе «Вор» выступил критик «Перевала» Абрам Лежнев: «Намерение автора пробивается довольно отчётливо, это стремление показать «большого» человека, запутавшегося в противоречиях эпохи. Леонов указывает и на причину, по которой его большой человек запутался: недостаток культуры. Даже в такой трактовке в «Воре» – мало похожего на то, что нашёл в нём Ермилов. Но мы никак не можем признать в Мите Векшине большого человека. Мы вглядываемся в его лицо, сведённое судорогой вечного патетического страдания, и перед нами встают черты хорошо нам знакомого по прежним вещам «мелкого человека», этого центрального образа леоновского творчества. В Мите говорят все старые голоса: от Бурыги и Егорушки до Лихарева. Он надломлен, надорван, и его надрыв отдаёт достоевщиной и психопатологией, он занят устроением своего душевного хозяйства, он замкнут в себе, он корчится под колёсами истории. И мы должны верить, что этот человек, загнанный во мрак душевного подполья, и есть тот «живой», «новый» и проч., и проч. Человек, которого ищет наша литература!» (Лежнев А. Разговор в сердцах. М., 1930. С. 147—148).

На поток критических высказываний Л. Леонов вскоре ответил: «Вопрос психологического анализа – вопрос очень сложный. Я лично думаю, что нельзя заменить психологию рефлексологией. Пока будет жив человек, он будет как-то по-своему, индивидуально переживать, чувствовать, ощущать. Анализ этих переживаний для писателя не только закономерен, но и необходим. Он даёт ключ для понимания человеческой сущности» (Литературная газета. 1930. 24 сентября).

Деревенский мужик Николай Заварихин с первых страниц понимает, что Москва – город не простой, он по-простецки оставил багаж плачущей девушке, а вернулся – ни девушки, ни багажа не оказалось на месте. Точно так же произошло и в кабаке, где собиралось «дно» Благуши, в том числе и Митька Векшин, он захотел «блеснуть» богатством, но ничего из этого не получилось: у собравшихся в кабаке свои порядки и свои законы. Один за за другим появляются персонажи: дядя Николая Емельян Пухов, прозванный Пчховым, писатель Фирсов, собирающий материалы; в пивной Николай увидел чуть ли не всех действующих лиц романа, всю «залётную гулящую публику»: пышная красавица-певица, половой Алексей, скромный Митька, бывший помещик Манюкин, вот вошла сестра Митьки, артистка цирка, Николка сразу захотел с ней познакомиться… Потом Фирсов расспрашивает Митьку, Чикилёва, появляется Маша Вьюга, Зинка… читатель узнает биографию Митьки Векшина, он рабочий, затем – красный командир, потом «медвежатник»… Так драматично, весело и непринуждённо развивались трагические события, раскрывались характеры удивительного «дна» Москвы. Во время милицейской облавы Машка Вьюга вовлекла в свои объятия писателя Фирсова, дескать, любовники, Фирсов готов продолжать эти объятия и после облавы, но Манька тут же пресекла его попытки: «Ну, чем, тетеря, чем ты можешь меня прельстить?.. ни золота на тебе, ни чина. Что ты умеешь, кроме своих глупых писаний?» (Леонов Л. Вор. М., 2010. С. 192—193). У Николки Заварзина с Татьяной, артисткой цирка, которая почувствовала в нём мощь и силу, отношения наладились мгновенно, он взял бричку, отвёз Татьяну в лес, пошли гулять, а тут всё и произошло. Заварзин ремонтирует квартиру для совместной жизни. Татьяна предлагает ему деньги для предприятия, а он обещает платить ей проценты с этого долга: «Как мог ты о процентах заговорить, когда я всю себя без остатка тебе предала?» – «Расчёт дружбы не портит…» И вдруг, в бессознательном расчёте на грубое и действенное средство, привлёк её к себе… Было что-то бесконечно кощунственное в этой властной, стремительной ласке почти рядом с мёртвой девочкой за стенкой, но больше нигде вокруг спасенья не было» (Там же. С. 267). Татьяна решила уходить из цирка, но не получила поддержки от друзей и знакомых. Как-то Татьяна рассказала о Векшине такое, что это неожиданно сняло с его образа романтический ореол. А когда Векшин появляется на одном из торжеств, все сразу почувствовали, что он чем-то болен. И Фирсов предлагает свою разгадку этой болезни. Векшину всё время приходят ночью призраки тех, кого он сгубил во время Гражданской войны, не те, с кем схватился в равном бою, а те, кто был повержен его бессовестной злобой, одному из пленных офицеров он отрубил полруки… Вот они-то и приходят по ночам. За честными деньгами он пришёл к Саньке Велосипеду и видит, как корчится бывший его вестовой от жадности, но всё-таки деньги дал. А потом Векшин пришёл к Пчхову и признался в том, что он болен, и в своем доверительном разговоре они выяснили причины этой болезни. «На самом же деле Векшин в тот раз ко Пчхову вовсе не заходил… а… плутал по городу» (Там же. С. 368). Всё это придумал Фирсов в своей повести о Векшине, который с середины повести становился «почти ненавистной автору личностью»: «Он был вор и отребье своего класса, в походе таких, как он, п у с к а л и в р а с х о д без суда» (Там же. С. 369).

Для многих персонажей романа действие закончилось трагически: погибла артистка цирка Татьяна, заболела Машка Вьюга, рассыпалась фронтовая дружба Векшина и Саньки…

«Несмотря на бесспорный успех романа, – писал Олег Михайлов, – несмотря на отзывы Горького, писавшего о «Воре» и Ромену Роллану, и Стефану Цвейгу, несмотря на то, что роман, как видно, имел определённый – и очень высокий – литературный успех, Леонов через тридцать лет сел за стол и основательно переделал произведение. Летом 1957 года он приступает к переработке «Вора»; новая, вторая редакция завершена лишь в середине 1959 года. В беседе с корреспондентом «Вечерней Москвы» Леонов сообщил:

«В собрание моих сочинений не вошло одно из ранних произведений – роман «Вор», рисующий некоторые явления нэпа. Я всегда помнил о стилевых недостатках и промахах этого романа, который был начат 34 года назад… Мне захотелось уточнить, углубить идею и действие произведения, не нарушая притом сюжетной канвы.

Делать это оказалось трудно. Я думал управиться с этим делом в три недели, а вот сижу над ним уже больше года: фактически потребовалось многое переписать и написать заново. То обстоятельство, что один из персонажей романа является литератором, позволит мне теперь показать писательскую лабораторию на более расширенном опыте, – пишу-то я уже сорок лет.

Может быть, и не удастся сохранить в романе молодую наивность той давней поры… Зато, мне хочется надеяться, роман приобретёт некоторые новые качества, которых у него не было в первой редакции!» (Вечерняя Москва. 1958. 4 октября).

«Вор» в его двух редакциях являет нам пример подвижнической работы большого художника, который возвращается к своему произведению, оттачивая его и добиваясь предельного совершенства» (Леонов Л. Вор. С. 631—632, 634).

Накануне 30-х годов в писательских союзах, по предложению ВКП(б), заговорили о необходимости писать произведения на острую рабочую или сельскохозяйственную тему, повсюду началось строительство заводов и фабрик, началась коллективизация. Л. Леонов поехал в самую глушь, «в Муромские леса людей глядеть», как писал он Горькому 10 января 1928 года (Горький и советские писатели. С. 255), здесь намечалось строительство Балахнинского бумажного комбината. С трудом преодолевая устоявшийся крестьянский быт и суверия, преодолевая веру в монашескую праведность и всесилие, комбинат во главе с Иваном Абрамовичем Увадьевым был построен в кратчайшие сроки. Работая над романом, Леонов не сдерживал себя в описании недостатков при строительстве и излишнем поклонении Увадьеву. Игумен скита несколько раз кланяется Увадьеву, чувствуя в нём начальника.

«– Вы не кланяйтесь, не становой… не люблю.

– Не тебе, а высокому облику, что тебе на подержание дан, поклоняюсь!» (Леонов Л.М. Собр. соч.: В 6 т. М., 1953—1955. С. 11).

И сколько небывалых трудностей приходится преодолевать и начальнику, и инженерам, и строителям: «Рабочие ютились в дырявых сараях в дальнем горелом углу деревни, и убогим очагам не под силу было бороться с весенними холодами. Такие же лапотники, они жаловались на здешних мужиков, которые, вопреки устоявшейся славе сотинского гостеприимства, драли и за молоко и за угол, а вначале приняли чуть ли не в колья. Пока не обсохла апрельская хлябь, работы велись замедленно; ветку успели провести всего на три километра из одиннадцати, назначенных по плану; грунтовая дорога двигалась не быстрей. Не обходилось и без российских приключений; в Благовещенье ходили молодые рабочие в Шоноху и угощались в складчину у прославленных тамошних шинкарей, угощались до ночи, а утром уронили с насыпи подсобный паровичок, подвозивший материалы. Когда добрался туда Увадьев, человек тридцать, стоя по щиколотку в ростепельной жиже, вытягивали на канатах злосчастную машину, но той уже полюбилась покойная сотинская грязь. Тогда люди усердно материли её, как бы стараясь пристыдить, а потом долго, зябкими на ветру голосами пели вековечную «Дубинушку»; пели уже полтора суток, – достаточный срок, чтобы убаюкать и не такое» (Там же. С. 44—45). Персонажей в романе много, тут и председатель, тут и Егор Мокроносов, тут и Геласий, тут и Вассиан, тут и Сергей Потёмкин, заказавший эскизный проект небольшого бумажного предприятия, тут и Жеглов, у которого Потёмкин познакомился с Увадьевым из Бумдрева. Строительство заканчивалось. Увадьев предстал перед комиссией, ему так хотелось сдать комбинат своему заместителю, а на комиссии его спрашивают: «У нас составилось впечатление, что завоеванье социализма стало для вас завоеваньем женщины…» (Там же. С. 258), и ему показали фотографию, где он стоит с машинисткой Зоей, а он-то испугался, будто скажут о Сузанне. Так раскручивался сюжет романа «Соть». В конце романа Увадьев сидит на берегу реки, а вдали светятся огни Сотьстроя. Роман «Соть», написанный в 1928—1929 годах, опубликован в 1930 году.

В начале 1930 года по командировке Госиздата, «Известий», Наркомпроса Туркменистана из Москвы выехала бригада писателей в составе Вс. Иванова, П. Павленко, В. Луговского, Г. Санникова и Л. Леонова для знакомства с республикой, с культурой, с земледелием. Был подготовлен коллективный сборник «Туркменистан весной» (М., 1932), а одновременно с этим Л. Леонов написал повесть «Саранча» (1930).

13 октября 1930 года Горький писал Леонову:

«…вчера прочитал «Соть», очень обрадован – превосходная книга! Такой широкий, смелый шаг вперёд и – очень далеко вперёд от «Вора», книги, кою тоже весьма высоко ценю.

Анафемски хорош язык, такой «кондово» русский, яркий, басовитый, особенно – там, где вы разыгрываете тему «стихии», напоминая таких музыкантов, как Бетховен и Бах, не преувеличиваю, ибо – так воспринял, так гудит в «ушах души»… Имею право думать и утверждать, что «Соть» – самое удачное вторжение подлинного искусства в подлинную действительность и что, если талантливая молодёжь внимательно прочитает эту книгу, она – молодёжь – должна будет понять, как надо пользоваться материалом текущего дня, для того чтоб созидать из этого материала монумент текущему дню» (Т. 30. С. 186). В связи с этим хочется также напомнить читателям интересную мысль, высказанную Леоновым Горькому 21 октября 1930 года: «Мы в очень трудное время живём. Перестройка идёт такая, каких с самого Иеремии не бывало. (Иеремия тут со смыслом!) Всё вокруг трещит, в ушах гуд стоит, и немудрено, что в Вольском уезде, говорят, 65% мужиков страдают сердечными болезнями. Нам уж теперь отступления нет… и вот в этом пункте – о литературе. Время опасное, и о многом нельзя, хотят – чтоб о соцсоревновании, о встречном промфинплане и т. д. Ведь все это вещи – только маневрирование большого корабля. Не то нужно в нашей литературе. Есть особая (тут я очень неточно, ибо ещё не продумал) литературная философия людей, явлений, событий. В некоем величественном ряду стоят – Дант, Аттила, Робеспьер, Наполеон (я о типах!), теперь сюда встал исторически – новый человек, пролетарий ли? Не знаю, новый, это главное. Конечно, истоки в пролетариате… Я помню один разговор с вами, в Сорренто: «А вы будьте художником! (я тогда выл по какому-то невразумительному поводу). Правильно и даже очень, но быть только художником – это значит писать очень (порою!) неприглядный пейзаж действительности. Сейчас главное – хотеть, желать, делать что-то литературой. Ведь не то же главное, что брюк в продаже нет или что фининспектор нашего брата описывает. Итоги нужно делать, и жаль, что никто не понимает этого из тех, кто это понимать обязан…» (Горький и советские писатели. С. 256—257).

В этом же письме Л. Леонов сообщает, что «и дитё у меня разрастается до неслыханных размеров», здесь Леонов вспоминает о романе «Скутаревский», над которым он начал работать (Новый мир. 1932. № 5—9; отд. изд. – 1932).

С первых же страниц романа Скутаревский предстаёт в расцвете своего положения в обществе. В его памяти звенели «благоговенные клятвы юности о свободе, человечности и культуре», на ночь он целовал портрет Эдисона. Он так много сделал в энергетике, что его кандидатуру выдвигали на Нобелевскую премию. После революции его вызывали в Кремль и советовались с ним о возможностях его сотрудничества с новой властью. На английском языке Скутаревский беседует с американским журналистом о работе крупнейшей районной станции. Оба видят много недостатков на станции, однако американец говорит: «Вы идёте гигантскими шагами. Пока у вас только Кентукки, но лет через пятьдесят у вас будет уже свой Бостон». Он был когда-то инженером, а во время безработицы стал журналистом. Скутаревский молчаливо согласился с ним, но душа его «чадила и клокотала», «работу эту проектировал его сын, Арсений Сергеевич Скутаревский», что «заставляло его в этом разговоре конфузиться, раздваиваться и молчать». Но тут же распространился слух, что «суждения экспертизы крайне благоприятны». Скутаревский недоволен, а Черимов радуется тому, что было сделано на станции. Молодому учёному только тридцать, он больше верит графикам, которые «отличались отменным благополучием»: «Минутами, теряя надежду на собственную прозорливость, он уже протягивал руку разбудить учителя и, жертвуя всем, спросить в упор о значении обмолвки, и всякий раз не решался» (Леонов Л.М. Собр. соч. Т. 3. С. 13—16). На этих противоречиях знаменитого профессора и молодого учёного и строится композиция всего романа, от неразрешимых противоречий – и все недостатки развернувшегося строительства заводов, фабрик, всего-всего, в Советском Союзе. И Л. Леонов чуть ли не первым заметил это противоречие, которое сразу после победоносной войны дало о себе знать.

Сергей Андреич Скутаревский вошёл в свою квартиру и сразу услышал, что у жены кто-то разговаривает, он сразу «догадался, что это пресловутый Осип Штруф», который «приволок на продажу какой-то неописуемый шедевр» (Там же. С. 19). Скутаревский, вслушиваясь в разговор, подивился – «какую мошенническую фантазию следовало иметь, чтоб у дурацкого сосуда из-под оливкового масла отыскать плечи и ноги». Тут же вошла жена, которая словами Штруфа объяснила мужу, какую уникальную вазу они могут купить, Осип Бениславич может её продать Петрыгиным, а там, в столовой, «где одиноко выкашливался Штруф, имелись незапертые ящики, а плачевная репутация Осипа Бениславича требовала особого присмотра и осторожности» (Там же. С. 21). Доводы жены не подействовали на Скутаревского, он был мрачен, и она почувствовала беду: «Вокруг рушились инженерские благополучия, ломались карьеры, гибли репутации, распадались семьи…» Скутаревский вдруг увидел, что вместо привычного фагота «висел портрет длинноносого начальственного человека в берете и с выпяченной губой… было ясно, что это сам Штруф и есть, лишь в ненатуральном виде». Скутаревскому Анна говорит, что это портрет Франциска I, а он стоит на своём. Тут вмешался в разговор Осип Бениславович, он не отвергал своего сходства с французским королём, но, спохватившись, тут же отрекся: «Бумаги утеряны, а карточки хлебной за такое родство лишат». В полной зависимости от мнения Скутаревского жена его выставила Штруфа за дверь, а он думал о том, «что недалёк день, когда всё откроется и старинные клиенты, тыча всякими словами, погонят его взашей»… (Там же. С. 25).

В романе Леонида Леонова есть любопытный эпизод, который раскрывает суть произведения. Скутаревский – это крупный учёный старой формации, директор института 20-х годов, который не приемлет новые методы руководства. А эти методы проникают повсюду: «с слихим доносным удальством миражили в газетах у высокого начальства»; «Уж они пролетарскую физику выдумали и под этим соусом Ньютона прорабатывают. Галилея на прошлой неделе так разносили, что и на суде ватиканском так его, поди, не чистили!» – формулирует свои наблюдения один из персонажей романа, кстати не из самых положительных. И вот в эти дни в институт назначают Николая Черимова, бывшего партизана, комиссара, заместителем Скутаревского. Вскоре ему представилась возможность выступить перед коллективом и определить новые задачи, стоящие перед учёными. «Черимов имел достаточно времени и материала для изучения среды, которую ему поручено было перепахивать» (курсив мой. – В. П.). Перед Черимовым выступил один из старых учёных, стремившихся честно приспособиться к законам времени, но его представление о строящемся новом мире было наивным, он «прихрамывал на каждом политическом слове, слишком непривычном для области, в которой он работал». «Горькое и целительное лекарство, которое применила в отношении себя Россия, всё ещё отвергается политической медициной Европы» – эту фразу Леонов вкладывает в уста учёного Ханшина, так наивно пытавшегося приспособиться к новой обстановке.

Все ждали выступления Черимова, с приходом которого в институт связывали начало его разгрома и дисквалификации, начало падения Скутаревского. Но ничего подобного не произошло. Он завоевал доверие собравшихся, его выступление могло бы оказаться триумфальным, и собрание подходило к концу, когда произошёл эпизод, который один мог рассеять весь черимовский успех. «Среди поданных записок оказалась одна, без подписи, и Черимов, торопившийся закончить, с разбегу прочёл её вслух. Анонимный автор просил напомнить ему, где именно у Бебеля сказано, что для построения социализма прежде всего нужно найти страну, которой не жалко. Было так, точно выстрелили вдруг в Черимова из аллегорического букета, который подносили внезапные почитатели его большевистских талантов. С осунувшимся от неожиданности лицом… Черимов предложил анониму назвать себя» (курсив мой. – В. П.). Но конечно, никто не сознался. Скутаревский, злой и сконфуженный, сказал, что этот эпизод «позорит всех нас», а Черимов, также осудив анонима за безграмотность, сказал, что «фраза эта… приведена у покойного врага нашего Бисмарка». Скутаревский предложил найти по почерку автора анонимки, но Черимов, сохранив на всякий случай записку, подытожил этот эпизод: «Просто злоба обывателя никогда не соответствует их грамотности».

Эпизод разработан глубоко, Леонову не так уж важно, кто сказал, что строить социализм нужно в той стране, какой не жалко. Главное в том, что эта мысль возникла много лет тому назад и зажгла сердца сотен и тысяч марксистов.

Этот эпизод романа заставляет вспомнить ту обстановку, которая возникла после Октябрьской революции и укрепилась в 20-х годах.

К. Маркс и Ф. Энгельс тщательно изучали положение России в современном мире, изучали историю, экономику, национальный характер. Маркс изучал русский язык, встречался с русскими революционерами, вступал в противоборство с Бакуниным. Известны слова Ф. Энгельса о том, что он не знает никого, кто бы так хорошо, как Маркс, знал Россию, её внутреннее и внешнее положение. К сожалению, мы слишком привыкли к столь одностороннему взгляду на марксизм.

Не буду приводить высказывания основоположников марксизма о ненависти к России и к русским, ко всему славянскому миру, относивших всех славян, кроме поляков, к реакционным нациям, подлежащим уничтожению. Бакунин в то время призывал к справедливости, человечности, свободе, равенству, братству, независимости всех славянских народов. «Мы не намерены делать этого, – решительно возражает Энгельс на призывы Бакунина. – На сентиментальные фразы о братстве, обращаемые к нам от имени самых контрреволюционных наций Европы, мы отвечаем: ненависть к русским была и продолжает ещё быть у немцев их первой революционной страстью; со времени революции к этому прибавилась ненависть к чехам и хорватам, и только при помощи самого решительного терроризма против этих славянских народов можем мы совместно с поляками и мадьярами оградить революцию от опасности. Мы знаем теперь, где сконцентрированы враги революции: в России и в славянских областях Австрии…»

Среди многочисленных высказываний процитирую лишь известного писателя и учёного Н. Ульянова: «Приведённый букет высказываний интересен как психологический документ, – писал он в статье «Замолчанный Маркс». – Россия должна провалиться в Тартар либо быть раздробленной на множество осколков путём самоопределения её национальностей. Против неё надо поднять европейскую войну либо, если это не выйдет, отгородить её от Европы независимым польским государством. Эта политграмота стала важнейшим пунктом марксистского катехизиса, аттестатом на зрелость. Когда в 80—90-х годах начали возникать в различных странах марксистские партии по образцу германской социал-демократической партии, они получали помазание в Берлине не раньше, чем давали доказательства своей русофобии. Прошли через это и русские марксисты. Уже народовольцы считали нужным в целях снискания популярности и симпатии на Западе «знакомить Европу со всем пагубным значением русского абсолютизма для самой европейской цивилизации». Лицам, проживающим за границей, предписывалось выступать в этом духе на митингах, общественных собраниях, читать лекции о России и т. п. А потом в программах наших крупнейших партий, эсдеков и эсеров, появился пункт о необходимости свержения самодержавия в интересах международной революции… За несколько последних десятилетий корабль марксизма подвергся жестокому обстрелу и зияет пробоинами; самые заветные его скрижали ставятся одна за другой на полку с сочинениями утопистов. Позорная же шовинистическая страница, о которой идёт речь в этой статье, всё ещё остаётся неведомой подавляющему числу последователей и противников Маркса…» (Москва. 1996. № 10).