Текст книги "История русской литературы второй половины XX века. Том II. 1953–1993. В авторской редакции"

Прекрасные слова! Но, к сожалению, нередко бывает так, что слова остаются только словами, а самые лучшие декларации не осуществляются на деле. Так получилось и со многими статьями «Нового мира». Нельзя сказать, что в этом журнале не было интересных, высоких по своему профессиональному мастерству литературно-критических статей, рецензий. Но их было не так уж много. А преобладали статьи и рецензии, в которых отчётливо выражены и «мелочные пристрастия», и «кружковая ограниченность вкусов», а случалось и так, что «просто серятина» высоко возносилась на поверхность современного литературного потока.

Широкие читательские круги «Нового мира» не могли не заметить, что в журнале были опубликованы интересные повести и рассказы В. Белова, В. Астафьева, Е. Носова, Б. Можаева, В. Лихоносова, но вот в критике чаще всего господствовали предвзятость, заушательство, групповые пристрастия. Именно отсюда ошибочные и несправедливые оценки некоторых произведений последнего времени. «Мы убеждены, что читатель ждёт от критики, – читаем в редакционной статье «Нового мира» (1965. № 9), – не робкой уклончивости, а внятной, громкой поддержки всего яркого, идейно значительного, талантливого, смелого в литературе и бескомпромиссного осуждения любой бездарности и поделки – под чьим бы именем она ни явилась на свет». Эти хорошие слова внушали надежды. Однако журнальная практика не оправдывала предполагаемых надежд.

Обратимся к фактам.

«Книга иллюстративная, не только не даёт эстетического удовлетворения, она, разрабатывая заранее заданную идею, извращает жизненную правду, тщится оправдать то, что оправдать невозможно, и выдаёт чёрное за белое. Причём одно дело, когда нам рассказывают историю о молодом человеке, пляшущем в лесу или оскорбляющем ни в чём не повинную девушку, а другое – когда автор, пользуясь теми же приёмами, берётся за освещение вопросов истории и политики, затрагивающих жизнь всего народа, всей страны.

Работа в художественной литературе – дело ответственное, предполагающее нравственные цели. Задачи же произведения иллюстративного совсем иные, и роман «Сотворение мира», к сожалению, ещё одно подтверждение этой общеизвестной истины» – так Ф. Светов заканчивает свою рецензию на вторую книгу В. Закруткина «Сотворение мира» (Новый мир. 1968. № 2). Эта рецензия весьма характерна по своей профессиональной ограниченности и предвзятости.

Всё дело в том, что В. Закруткин правдиво, без излишнего нажима на теневые стороны реальной действительности 30-х годов, но и не избегая о них разговора в своей целостной художественной картине, ведёт повествование о событиях значительных, серьёзных. Если бы В. Закруткин рассказал историю «о молодом человеке, пляшущем в лесу или оскорбившем ни в чём не повинную девушку», если бы писал о малозначимых подробностях деревенской жизни, о мелочах, о драках, о любовных треволнениях молодого человека, столь уничтожающего отзыва могло бы и не быть… Уверен в этом. Но В. Закруткин осмелился «ещё и ещё раз напомнить о заслугах Сталина», «выдать чёрное за белое», осмелился взяться «за освещение вопросов истории и политики, затрагивающих жизнь всего народа, всей страны». И этой художнической смелости и откровенности В. Закруткину не простили в «Новом мире».

Нельзя сказать, что вторая книга романа «Сотворение мира» в художественном смысле абсолютно безукоризненна, она среднего уровня, но сам В. Закруткин и его книга заслуживают честного и доброжелательного разговора.

В. Закруткин особенно ярко пишет о том, что близко ему, что пережил сам, что хорошо знает, знает во всех подробностях и деталях; социальные преобразования в деревне, природа родного края, полевые работы, люди труда, переживания молодости и зрелости – всё это удаётся ему выразить в своих произведениях в полной мере.

Во второй книге больше внимания уделяется старшему сыну Дмитрия Ставрова, Андрею. Учёба, работа на Дальнем Востоке, быстрое возмужание, женитьба – вот эпизоды, в которых раскрывается его беспокойный характер. Одна из главных особенностей Андрея Ставрова – любовь к земле, к деревне, деревенским людям. Об этом много говорилось и в первой книге. А вот рецензент «Нового мира» не «заметил» этого: «Андрей Ставров втягивается в крестьянскую работу, он любит её, любит землю и поэтому идёт в сельскохозяйственный техникум и хорошо там учится. Правда, больше ничем эта его любовь не подтверждается, а только неоднократно декларируется: непосредственно в работе мы Андрея увидеть не успеваем. Он показан главным образом в любви». Вот уж поистине поразительный пример профессиональной близорукости – не заметить таких эпизодов, где Андрей Ставров действительно показан и в работе, в учёбе и в отношениях с другими!.. Можно спорить с писателем, с его манерой изображения, с его вкусом, с отбором эпизодов, понадобившихся для выявления характера героя, но делать вид, что в романе ничего нет, кроме любовных эпизодов… Поистине за деревьями критик не увидел леса.

В этом отношении интересна и рецензия Г. Берёзкина на поэму Сергея Смирнова «Свидетельствую сам» (Москва. 1967. № 11). Несколько неловких, может быть, выражений поглотили всё внимание критика «Нового мира», и поначалу кажется, что именно против этого, столь мало занимающего места в поэме рецензент направляет свои критические стрелы. Но только поначалу…

В поэме – биография обыкновенного русского паренька, которого судьба в чём-то обделила и одновременно одарила поэтическим песенным талантом. И вся его жизнь – это преодоление своих недостатков, как доказательство мужества, стойкости, большого дара любить всё прекрасное на земле. Лирический герой поэмы не может смириться с одним: он освобождён от воинской повинности, но всё время рвется на войну, чтобы вместе со всеми мужчинами защищать свою отчизну. Если нельзя с оружием в руках, то и перо поэта может активно служить на благо отечеству. Всё испытал, что мог испытать солдат передовой, и ему приходилось «рыть траншеи и готовить пищу, не теряться в трудные часы…». Приходилось видеть, «что такое пепелища и огонь передней полосы». Герой поэмы всюду, где нужны люди крепкой кости. Он всегда вместе с народом – работает в шахте, учится в институте, эвакуирует завод, а во время войны – в армейской газете, с концертной бригадой много раз бывал на передовой, поэтическим словом поднимая боевой дух солдат. Вместе со всем народом герой поэмы прошёл тяжелый, полный испытаний и героических свершений трудовой путь. Весь народ он славит, отдавая дань восхищения его трудолюбию, самоотверженности, мужеству, бескорыстию. С особой симпатией пишет поэт о колхозном крестьянстве:

 
Где найдёшь подобного
кормильца?
Вот он, молчалив и крутогруд,
Встал, водой колодезной
умылся,
Посидел и – вновь за тот же
труд —
Тяжкий, ненормированный,
вечный,
Кое в чём – солдатскому сродни,
Где плоды – высокочеловечны,
Окромя плодов на трудодни.
 

С. Смирнов объявляет своими личными врагами «тех, немногих, кто у нас порой – / по своей охоте и программе / хает мой и наш советский строй», тех, кто, пороча нашу страну, пользуется скандальной известностью по ту сторону баррикад, тех, кто своими действиями формирует «пятую колонну». «И пока смердят сии натуры / и зовут на помощь вражью рать, / дорогая наша диктатура, / не спеши слабеть и отмирать!» – вот гвоздь всей поэтической программы Сергея Смирнова. Но А. Кондратович в своём «Новомирском дневнике» раскрывает подоплёку этой полемической рецензии. Рецензию о С. Смирнове надо написать «по-другому», её хотели снять: «Да не в этом дело, как написано, – возражаю я. – Поэма сталинистская, и, как бы ни написал Берёзкин, вы всё равно снимите эту рецензию, потому что мы пытаемся критиковать сталиниста» (Кондратович А. Новомирский дневник. С. 234).

Так что здесь решён вопрос просто: С. Смирнов и В. Закруткин – сталинисты.

Автор этой книги, давний читатель «Нового мира», ко всему привык, даже к таким статьям, о которых говорил выше. Но когда прочитал статью Натальи Ильиной «Литература и «массовый тираж» (1969. № 1), в полном удручении задумался над тем, где же предел необъективности и цинизму новомировских критиков, чем объяснить столь издевательский, снисходительный тон по отношению к чистой, светлой повести В. Матушкина «Любаша», напечатанной в «Роман-газете»?

Горе и страдания великие испытывал наш народ в годы войны. От мала до велика без стенаний и лишних слёз встал народ на защиту отечества. И подвиг Любаши – в ряду тех неисчислимых деяний, незаметных, будничных, которыми люди наши вправе гордиться. И сколько нужно бестактности, духовной черствости, непостижимого озлобления, чтобы вот так, как Н. Ильина, кощунственно иронизировать над мужеством юной девушки, которая переносила вместе со всем народом трудности и лишения.

Создавая образ Любы, В. Матушкин словно бы хотел этим сказать: даже такая молоденькая девчонка, не закалённая житейскими превратностями, сумела понять детским сердцем свою основную гражданскую задачу.

Весьма любопытно то место в статье, где автор не выдерживает тона «объективности» и начинает наставлять писателя, как следовало бы ему писать о Любаше: «Попроще, попроще говорил бы автор о Любаше, это было бы лучше для неё и для нас! Но автор почему-то не говорит просто». И здесь Н. Ильина иронизирует над описанием топки печи. Видно, никогда не приходилось Н. Ильиной топить печь. Или хотя бы наблюдать, как это делается. Нет, это не только «будничное занятие». Это действительно праздник, особенно для детей. И не понять этого – значит не понять всего настроя уходящей в прошлое деревенской жизни и не понять того великого отцовского чувства, которое помогло В. Матушкину создать образ чудесной Любаши. Уж больно нехитры приёмы, которыми пользуется критик «Нового мира». Разыскала две-три небрежные фразы в объёмистом романе – значит, и весь роман написан небрежно.

Особенно «убедительно» Н. Ильиной удалось критически обработать роман А. Черкасова «Хмель». Ничего, оказывается, хорошего нет в романе, одни глупости да исторические ошибки и нелепости. Вот так легко и беззаботно перечёркнута большая и серьёзная работа писателя.

Одним из главных положительных героев романа «Хмель» является Тимофей Боровиков. Да, в десять лет он взбунтовался, срубил вершину тополя, «в мелкие щепы искромсал икону «Благовещенья» и ушёл в город. А ведь из-за этой иконы стекались к старому Боровикову единоверцы со всей округи, да не с пустыми руками.

Возвращение Тимофея в Белую Елань – «прибыл по этапу… как политический преступник» – один из центральных эпизодов второй части романа.

Тимофей спокоен. В нём чувствуется сила, выдержка, уверенность в своей правоте. Отца прежде всего интересует вопрос, «кто надоумил его, «несмышлёныша», свершить пакостное святотатство в молельной горнице». И сам же отвечает на мучивший его вопрос: «С каторжанином Зыряном про што разговор вёл?» Догадался отец, кто посеял в «смышлёном парнишке» дух протеста и безверия. Действительно, большевик Зырян повинен в том, что Тимофей ушёл из родительского дома.

«Жизнь в Белой Елани, как хмель в кустах чернолесья, скрутилась в тугие узлы. Идёшь и не продерёшься в зарослях родства и староверческих толков и согласий.

В дикотравье поймы Малтата и днём сумеречно. Кусты черёмухи, ивняка, топольника заслоняют солнце… Хмелевое витьё, перекидываясь с куста на куст, захлёстывает, как удавками.

Так и жизнь в Белой Елани. Запуталась, очерствела, шла, как муть в подмытых берегах. Редко кто из приезжих мог прижиться на стороне кержаков-староверов». Вот одна из главных мыслей, которая выявляется в романе А. Черкасова.

Н. Ильина недоумевает: «В восемь лет, значит, читал «Писание», а в десять сжёг всё, чему поклонялся. Как же совершился этот перелом в душе ребенка?» И тут же сокрушается: «Но процесс превращения тихого отрока в бунтаря, бросившего вызов семье и обществу, остался за кулисами повествования».

Действительно, в романе нет «процесса превращения тихого отрока в бунтаря». Но что ж из этого следует? Разве автор не волен в отборе событий, эпизодов? Волен. И А. Черкасов, не показав «процесса превращения», в то же время нашёл достаточно убедительные психологические мотивировки той душевной перемены, которая совершилась в тихом отроке. Бывший каторжанин Зырян, «тот самый, про которого в Белой Елани говорят: «Без Бога в раю проживает», – вот кто позаботился о том, чтобы Тимофей Боровиков стал настоящим человеком.

Критика вправе требовать от художника психологических мотивировок каждого поступка, каждого действия своих персонажей. Но какие средства для этого изберёт художник – даст ли «процесс превращения» со всеми психологическими подробностями, противоречиями, деталями, или об изменениях в человеке автор расскажет устами других действующих лиц? Это воля автора.

Лаконично и мотивированно говорится в романе о причинах психологического взрыва в душе Тимофея. Видимо, Н. Ильина недостаточно внимательно читала роман. Прежде всего сам Тимофей рассказывает об этом периоде своей жизни: «…Я ушёл из тьмы. Просто сбежал. Добрые люди помогли… Заездили бы, если бы не подсказал человек, что делать. Рубанул я тут тополь, а потом иконы пощепал, и был таков. Понимаешь? Туго было первое время в городе. Мастеровой взял к себе в семью, кузнец. От него в люди вышел».

Далее читаем в статье Н. Ильиной следующее: «Началась война. В селе общая растерянность. Не растерян лишь Тимофей, ибо он твёрдо знает, что надлежит об этой войне думать…»

Действительно, в романе есть слова, которые будто бы подтверждают мысль критика, но в контексте они приобретают несколько иной смысл. Тимофей только что перед этим спас от жестоких побоев Меланью, сноху старого Боровикова. И видел, как после этого Меланья, набожная, покорная, снова готова терпеть измывательства над собой. Темнота, невежество, покорность, терпеливость – вот что возмущало Тимофея Боровикова. «И это тоже называется жизнью? – спрашивал себя Тимофей, остервенело вонзая трезубые вилы в шуршащее, пересохшее луговое сено. – Ни света, ни радости у них. Кому нужна такая жизнь? И вот ещё война! За кого воевать? За такую каторгу? За царя-батюшку? За обжорливых жандармов и чиновников?» И Дарье он говорит, что «за царя и жандармов воевать» не пойдёт. А что пропустила Н. Ильина – всего лишь две строчки. «Какое соображение имеешь насчёт войны?» – спрашивает Головня. «Тимофей и сам не ведал, какое он имеет соображение. Война налетела неожиданно». Да и многие большевики оказались в таком же положении.

Вот почему он упоминает в разговоре с Дарьей о письме, которое он ждёт из города. «Вот жду, что напишут». Разве это ясность?

Но всё-таки ему пришлось пойти на войну. Через несколько месяцев в Белую Елань пришёл запрос из жандармского управления – разыскивают Тимофея как «сицилиста». А вот что рассказывает сам Тимофей: «В октябре четырнадцатого меня могли расстрелять военно-полевым судом, а нашёлся полковник Толстов, который прервал заседание суда, а через день я был уже в маршевой роте…»

Потом другое: урядник Юсков сообщает своему брату о том, что Тимофей Боровиков получил Георгиевский крест за спасение знамени Сибирской стрелковой дивизии, а также и генерала Лопарёва, которого Боровиков отбил от немцев. «Предписание указует выдать денежную пособию семье Боровикова».

В письме к Зыряну сам Боровиков описывает «сражения, за которые кресты получил». И только потом о подвигах Тимофея рассказывает полковник Толстов на приёме у своей сестры. Зачем же понадобилось Н. Ильиной сообщать своим читателям заведомо неверные сведения, будто «об этом важном этапе его жизни (о периоде войны. – В. П.) читатель узнаёт на этот раз из уст не урядника, а полковника, некоего князя Толстова…»? И ещё любопытно бы выяснить: за какие доблести наш герой получил остальных «Георгиев», если считать, что «за расправу (почему же за расправу? Он застрелил «изменщика» и вывел из окружения свою часть. – В. П.) с командиром был награждён одним крестом?» Представьте, что автор внял укорам критика и рассказал бы ещё о шести подвигах своего героя. Зачем? Получилось бы однообразно и скучно. «Чудеса здесь не кончаются… – продолжает критик. – Мало того что Боровиков – доблестнейший воин. Он, оказывается, ещё и оратор…» Н. Ильина ссылается на рассказ генерала, слушавшего выступление Тимофея, который призывал покончить с войной. И снова критик замечает: «Вот какие убеждения сложились у нашего героя, и складывались эти убеждения опять где-то за кулисами». Да нет же! Только предвзятое отношение к роману А. Черкасова не позволило заметить Н. Ильиной тех эпизодов, где Тимофей довольно отчётливо выявляет своё отношение ко многим принципиальным вопросам своего времени. Тимофей разговаривает с отцом, с Меланьей, Дарьей, Зыряном, Головнёй, работает в поле, в кузнице, испытывает на себе все ужасы старообрядческого изуверства и фанатизма; отец проклинает его, и кержаки набрасываются на дом Зыряна, где Тимофей хотел укрыться.

Во всех этих эпизодах Тимофей раскрывает своё жизненное кредо: он принадлежит к партии большевиков и воля партии – это и его воля. Да, он не хотел воевать за царя и жандармов, он вёл пропагандистскую работу среди солдат и офицеров, а чуть позднее этого совершал подвиги, заслужил кресты, получил офицерское звание. Что ж тут удивительного? Так поступали сотни, тысячи большевиков. Это явление типичное. И об этом уже неоднократно говорилось в русской литературе.

Показательно взять несколько эпизодов романа А. Черкасова и сравнить их с тем, как эти же эпизоды выглядят в интерпретации «Нового мира». Недоброжелательно, предвзято истолкованы эти, как и другие, эпизоды романа, извращена суть героев. Вот так на деле выглядит критика «Нового мира», «лишённая мелочных пристрастий и кружковой ограниченности».

«Новый мир» не только, конечно, ругает, но и одобряет. Среди, так сказать, положительных рецензий есть рецензия В. Соколова на сборник рассказов А. Борщаговского «Ноев ковчег». Любопытная рецензия! Лишь один эпизод… Посмотрим один чисто «деревенский» рассказ этого автора. Вот рассказ «Без имени».

Несчастный случай произошёл в деревне: наступив на оголённый провод, погибла кобыла, оставила жеребёнка. Только Лёша Сапрыкин да профессор-дачник приняли участие в дальнейшей судьбе жеребёнка, остальные безжалостны, равнодушны. И это не простой случай. Он понадобился А. Борщаговскому для того, чтобы показать, что люди в деревне жестоки, черствы. Прекраснодушный профессор-дачник высказывает надежду, что жеребёнка «нужно выкормить», «это же так просто».

«– На деньги? – спросил кто-то.

Поить его молоком… Хлебом. Сахаром.

– Троих пацанов легче профуражить, – строго сказал босой мужик».

Смешная деталь. Профессору всё виделось в бело-розовом свете, потому что он был без очков. «Надев очки, профессор увидел жизнь несколько иной, чем минуту назад: более трезво, отчётливо, с той суховатостью и точностью подробностей, которые вызывали и более строгую работу мысли». Кончилось всё тем, что люди отвернулись от той беды, которая нависла над жеребёнком; профессор, сказавший много слов о «принципах, о сердце», сломленный трезвыми аргументами мещанки жены, так и не смог пойти в правление и договориться о спасении жеребёнка; конюх тоже сочувствует, но это сочувствие равно пассивному состраданию. «Мир погрузился в дремотное, томительное состояние». И при этой дремотности, равнодушии фельдшер Федя разделал и жеребёнка, так же как и убитую током кобылу, а жена его продала жене профессора какую-то часть туши жеребёнка на котлеты. Жена профессора уверена, что муж примирится с этим и будет есть котлеты.

Только Лёша Сапрыкин выражает положительные идеалы Борщаговского. Он добр, бескорыстен, трудолюбив. Устами конюха автор раз и навсегда определяет судьбу деревенского мальчика Лёши: «…вот Лёша добился своего, бегал на подхвате, а теперь в должности (конюха. – В. П.), ему и плата будет, и открытая дорога, и он по ней пойдёт далеко, потому что взялся за своё дело, за то именно, для которого он, Лёша Сапрыкин, и родился. Ему теперь жить и жить…» Ни на что другое деревенский мальчик Лёша, по мнению А. Борщаговского, и не годится. Вот его предназначение, вот его место в жизни. И ни о чём больше не мечтай, это для других институты, путешествия, космос, а ты знай паси коров, сей и паши. Здесь ты на месте.

Несчастна Люба Ермакова; брошенная заезжим старшиной, осталась с малолетним сыном (рассказ «Ночью»). Несчастен киномеханик Николай, женившийся на нелюбимой, несчастна Катя. Все персонажи этого рассказа несчастны, напуганы, обманывают друг друга.

В рассказе «Ноев ковчег» – того же пещерного уровня люди. Те, кто обманывает, ворует, остаются безнаказанными, добиваются «тёплых» местечек; те, кто выдвигается автором в качестве положительных, заняты своими узкокорыстными заботами. По рассказам А. Борщаговского получается так, что деревня населена людьми жестокими, равнодушными к чужой беде, корыстными, эгоистичными. Какая неправда!

В наши дни, как никогда, остро перед всеми писателями мира встаёт вопрос об ответственности перед своим временем. И потому именно в наши дни художник должен быть правдивым, обладать чувством особой ответственности перед народом, перед читателем.

Время властно входит в мир художника, проникает в его философские, эстетические воззрения, формирует его морально-этические взгляды. Каждый художник – сын своего времени. Вместе со всеми он несёт груз своей эпохи, попадает в зависимость от своей среды, от традиций своей семьи: он тысячами нитей связан с окружающими его людьми, связан со всей своей нацией.

В начале 1969 года отдел критики «Молодой гвардии» провёл совещание писателей, критиков, литературоведов и искусствоведов, на котором обсуждали вопросы текущей литературной жизни: что у редакции получается, а что нет, какие материалы журналу нужны, чтобы оказывать реальное воздействие на молодые умы и души. В информационной статье «Собрались критики» (1969. № 3) редакция журнала сообщила, что участники, а их было девятнадцать, единодушно поддержали трактовку и оценку «ключевых проблем современной художественной жизни, проблем социальных». Среди выступавших – Олег Волков, Михаил Лобанов, Виктор Петелин, Олег Михайлов, Вадим Кожинов, Юрий Иванов, Владимир Дробышев, Анатолий Ланщиков, Виктор Чалмаев, Святослав Котенко, Александр Байгушев… Радостно перелистывать страницы «Молодой гвардии» за 1969—1970 годы: превосходны Дмитрий Балашов, Николай Ершов, Борис Куликов в разделе «Берегите святыню нашу», блестяще написал Василий Фёдоров «Слово о Сергее Есенине». А «Думы о Волге» Григория Коновалова (1969. № 4), раздумья перед съездом писателей, просто потрясли редакцию, а затем и читателей. А с каким удовольствием перечитываешь давние статьи Михаила Лобанова – «Блестинка наследия», «Боль творчества и словесное самодовольство», «Вечность красоты», Олега Михайлова – «Здесь русский дух, здесь Русью пахнет…», «Из океана народного», «Весёлое имя – Блок», «Подари мне неспешную русскую речь», «Песнь о родной природе», Анатолия Ланщикова – «Осторожно – концепция», «Через правду характера…», Александра Байгушева – «Силуэт идеологического противника», Сергея Семанова, Дмитрия Жукова, Андрея Сахарова… Давние друзья, но такие близкие и дорогие, как будто снова поговорил с ними о самом заветном, любимом – о России, исторической памяти, русском национальном характере. Но тут произошло событие чрезвычайной важности: в «Новом мире» (1969. № 4) была опубликована статья Александра Дементьева «О традициях к народности». Автор резко обрушивался на позицию журнала «Молодая гвардия», упоминая и отдельные статьи, в которых с любовью говорилось о России и русском национальном характере. Автор этой книги позвонил Михаилу Лобанову, Олегу Михайлову, Виктору Чалмаеву, Николаю Сергованцеву и другим с просьбой дать свои замечания о статье А. Дементьева. Согласовали, перепечатали, показали Анатолию Никонову и Анатолию Иванову, которые тут же поехали к Анатолию Софронову, в «Огонёк».

Письмо под громким и точным названием «Против чего выступает «Новый мир»?» было опубликовано в «Огоньке» (1969. № 36), оно вошло в историю русской литературы как «письмо одиннадцати». Конечно, наше «письмо» было тоньше, глубже, без грубого социологизма и неточностей, но попало оно в руки маститых литераторов, у которых свои счёты – и напечатано, ничего не поделаешь… А. Кондратович делится своими впечатлениями после выхода в свет этой статьи: «Громадная статья «Против чего выступает «Новый мир?»… Она не только против Дементьева. Но начиная с самого заголовка, против «Н. м.», статья Дементьева лишь повод для кампании против журнала. Наши предчувствия сбываются… Такого, что написано в «Огоньке», я ещё не читал. О Дементьеве пишут как о враге, сравнивают его фактически с троцкистами и пр. Подписей 11. Удивительнее всего подпись Прокофьева. Они же были с Дементьевым когда-то друзьями». Это написано по горячим следам в дневнике, а после размышлений, годы спустя, А. Кондратович дал более объективную картину: «О чём была статья Дементьева. Об усилившихся в то время неославянофильских тенденциях, давших знать себя, как ни пародоксально на первый взгляд, в молодёжном журнале «Молодая гвардия». Всё русское – прекрасное, всё не русское – гниль, Запад, оттуда добра не жди. Старая-престарая песенка. Однако в официальных кругах её слушали поощрительно. Квасной патриотизм всегда был у нас в чести <…>».

Дементьев осторожно, но внятно сказал, что это увлечение стариной не так уж безвредно и что помимо национальных чувств бывают и интернациональные и т. п. Высказал то, что считается прописями.

Но нет ничего опаснее, чем трогать любезный нам патриотизм. Вот повод и пища для демагогии. Многие подрывались на этом минном поле.

То же произошло и с Дементьевым» (Кондратович А. Новомирский дневник. С. 424—425). Нам, подготовившим проект письма, даже и в голову не приходило писать о Дементьеве как о враге, троцкисте и пр. А уж тем более конкретизировать фамилии авторов «Нового мира», там были прекрасные фамилии писателей, о которых здесь уже говорилось.

Писательский союз раскололся на части, одни поддерживали огоньковцев, другие жёстко критиковали, третьи сохраняли нейтралитет. А. Твардовский, прочитав статью в «Огоньке», просто рассвирепел, назвав статью – «такого ещё не бывало – по глупости, наглости, лжи» – «антиновомирским, фашиствующим манифестом мужиковствующих» (Твардовский А. Новомирский дневник. 1961—1966. Т. 2. С. 354). И действительно, подписали письмо в «Огоньке» писатели, происходившие из мужицкого рода. Разгорелась борьба за овладение истиной, писали учёные, писали рабочие, писали писатели, в каждой реплике была вроде бы правда. Но где истина? «Новый мир» подготовил статью «От редакции». Руководители идеологической работой были в растерянности. Но «От редакции» позволили напечатать: «…Такой поворот разговора, грубая демагогия и развязный тон «письма одиннадцати» исключает возможность спора по существу. Мы уверены, что читатели, сопоставив текст коллективного письма с текстом статьи А. Дементьева, сами по достоинству смогут оценить приёмы полемики, к каким прибегли одиннадцать литераторов…» (Новый мир. 1969). Такова была обострённая полемика. От нашего письма остался лишь пафос борьбы, а всё остальное решительно изменилось, и тон письма, и аргументы, и фамилии. Мы превосходно знали богатые возможности журнала «Новый мир» в публикации прозаических произведений, но резко протестовали против некоторых публикаций в критическом отделе. В связи с этой полемикой хочется выразить надежду, что такие книги, как книга Николая Митрохина «Русская партия. Движение русских националистов в СССР. 1953—1985 годы» (М.: Новое литературное обозрение, 2003), книга, полная односторонности и небрежности, могла появиться только во время торжества либерализма и предвзятости: автор называет всех русских политических деятелей, писателей, художников, священников и др. «русскими националистами», якобы участвовавшими в противоправной борьбе. Это просто недоразумение. Русские, которых в Советском Союзе было больше ста сорока миллионов, политические деятели, писатели, художники, артисты, и выражали мнение своего народа в оценках различных политических и общественных событий и явлений. Русские жили в своей стране и имели на это право. Русские националисты могли быть в Париже, Берлине, Вашингтоне, но почему русские должны быть «националистами» в России?

Обстановка была настолько обострившаяся, что Николай Шундик, главный редактор «Волги», признался, что не может напечатать статью «Два мира Михаила Булгакова» В. Петелина: набрал, переносил из номера в номер, но обком, цензура, университетская общественность были против публикации. В. Петелин тут же с согласия Анатолия Иванова, первого заместителя главного редактора, направил статью в набор в очередной номер журнала в надежде, что своя рука – владыка. Вскоре Анатолий Никонов сказал своему заведующему отделом, что его вызывают в цензуру по поводу его статьи о Булгакове. В. Петелин попросил взять его с собой в цензуру, ведь Михаил Булгаков – русский патриот, а не внутренний эмигрант, как утверждают. Ведь в марте «Огонёк» напечатали его статью «М.А. Булгаков и «Дни Турбиных», он дважды был в ЦК, дважды подробно говорил о Булгакове с Иваном Петровичем Кириченко, человеком далёким от Булгакова, наконец-то материал напечатали.

Нельзя, сказал Никонов, они не снимают, они только обратят внимание на несвоевременность такой-то публикации, а снимать-то будет редколлегия…

Вернулся Никонов из Главлита – туча тучей. Сняли статью, нужно искать замену.

В начале 1970 года уже чувствовалось что-то неладное: атмосфера сгущалась… Придирки цензуры, выговоры ЦК ВЛКСМ следовали один за другим. Работать стало невмоготу, а критика раздавалась со многих сторон: не говоря уже о критических статьях в газетах и журналах, порой и на партийных собраниях жёстко прорабатывались материалы из «Молодой гвардии». Даже журнал «Коммунист» выразил удивление, что в нашем издании много раз упоминаются Сергий Радонежский, другие святые люди, разрушенные исторические памятники…

И всё-таки темы Родины, русских национальных чувств, национальных ценностей и памятников старины постоянно звучали на наших страницах. В статье кандидата исторических наук А.Н. Сахарова, ныне члена-корреспондента РАН, «История истинная и мнимая» (Молодая гвардия. 1970. № 3) привлечён обширный материал, но больше всего полемика обращена против статей журнала «Новый мир», где были сосредоточены самые сомнительные версии русской истории. А.Н. Сахаров написал статью как продолжение разговора М.А. Алпатова, начатого в «Письме историка писателю» (Там же. 1969. № 9). Автор полемизирует с А. Формозовым (Новый мир. 1969. № 4), который выразил взгляды историков и литераторов, увидевших «главное назначение истории лишь в разоблачении мерзостей феодально-крепостнического прошлого России», а также с Н. Крамовым, который в статье «В поисках сущности» (Новый мир. 1969. № 8), посвящённой А. Платонову, «видит русскую историю первой четверти XVIII века лишь сквозь свист кнута и насилие над личностью». «И нет в отечественной истории ни одного просвета» – вот один из выводов А.Н. Сахарова в полемике с критиками «Нового мира».