Текст книги "История русской литературы второй половины XX века. Том II. 1953–1993. В авторской редакции"

После этого романа Ю. Домбровский работал над своим, может быть, самым лучшим сочинением, романом «Хранитель древностей», опубликованным в журнале «Новый мир» (1964. № 7, 8), отдельное издание в Москве в 1966 году, полностью в Париже в 1978 году. Настораживают в романе слова эпиграфа из «Жизни Агриколы» римского историка I века Тацита, что «таланты легче задушить, чем породить или даже оживить», «мы, немногие уцелевшие, пережили не только себя, но и других: ведь из нашей жизни исторгнуто столько лет, в течение которых молодые люди молча дошли до старости» да фраза журналиста, у которого «простецкое лицо хорошего деревенского парня», сказавшего: «Сами знаете, какое сейчас время, как смотрят на паникёров» и авторский ответ: «Знаю, знаю, ох как знаю». Повествование идёт от имени лирического героя, приехавшего в Алма-Ату и поражённого красотой новых домов и широких улиц, построенных замечательным архитектором и строителем Андреем Павловичем Зенковым. А в газету наш повествователь попал по вызову редакции: в редакцию пришло письмо, в котором описывают, что в городе и в окрестностях его появился удав, которых пожирает яблоки, кур, цыплят, наводит страх на окружающих. Люди трезво мыслящие, как наш повествователь, с ходу отрицают такую возможность, но письма в газету – это тоже факты, мимо которых журналисты не могут пройти. В сущности, с этого и начинается роман, удививший нас многими необычными происшествиями и человеческими характерами. Старик Родионов поразил героя своими рассуждениями о том, что в районе Алма-Аты жили римляне с Александром Македонским, что греки и римляне одной нации… Таких встреч и неожиданных высказываний множество в романе. «Так академик смотрит на шарлатана, выдающего себя за профессора», – порой рассуждал наш повествователь, попадавший в подобные сложные ситуции (Домбровский Ю. Факультет ненужных вещей: Роман: В 2 кн. 1989. С. 26—29). И вот ещё один эпизод: сотрудники НКВД арестовали завхоза музея, а рассказчика вызвали в три часа ночи в качестве понятого. Нашли у завхоза книгу Сталина «Вопросы ленинизма», всю подчёркнутую и с какими-то пометками, с восклицательными и вопросительными знаками. «Мне показалось, что у штатского даже пальцы дрогнули и глаза загорелись охотничьим огнем, когда он увидел, что такое ему попалось… Я взял ручку и понял, что кто бы эту книжку ни читал, что бы он здесь ни отчёркивал или ни подчёркивал, а отвечать за всё и на всё придётся завхозу. «А что вы хотели сказать, – спросят его, – подчёркивая вот именно это место? А почему именно здесь у вас восклицательный знак? Объявите следствию».

И попробуй-ка объясни! Понял это и завхоз. Когда я взял ручку, он заскрипел и закричал:

– Да это не моя, не моя. Это я на чердаке нашёл. Здесь раньше студенты жили…» (Там же. С. 114).

Завхоз был «не особенно хороший человек», «но эта покорная обречённость, молчанье это – они были попросту ужасны» (Там же. С. 116).

И спустя много лет Ю. Домбровский написал докладную записку члену ЦК КПСС А.Г. Аристову, в которой сообщил, как происходило следствие по делу о политических заключённых, вспоминая чуть ли не этот эпизод, когда сформулировал один из пунктов обвинения:

«Безличность в формулировке преступления.

Обвиняемый уличается в «опошлении советской действительности», «охаивании мероприятий партии и правительства», «восхвалении капиталистических порядков», в том, что он «пытался доказать (доказывал) преимущества капиталистического строя перед советским», «распространял антисоветские измышления»… Для осуждения и этого в ту пору было достаточно… По-моему, самое появление в листах дела такой обвинительной туманности показывает, что у следователя в руках ровно ничего не было» (Там же. С. 685). И далее в этой же докладной записке Ю. Домбровский перечисляет и другие пункты осуждения, которые не имели судебного права: «Самооговоры», «Произвольная запись», «Навязывание свидетелю криминальной характеристики личности подследственного», «Фальсификация материалов очных ставок», «Выбор свидетелей». Подробно излагая свои отношения с карательными органами, Ю. Домбровский писал: «За эти двадцать лет я ни разу не был виноват даже в простой неосторожности или оговорке – меня отучили их делать! – но и доказать следствию за эти 20 лет я ничего не сумел, да и что, по существу, было доказывать? Даже и говорить было нечего, потому что следователи знали всё лучше меня и старались только, чтобы я не мешался при оформлении ещё одного пункта 10, ещё одного дела. Но я мешал, и меня пытали – я ничего и никого не оговорил, и меня, как неисправимого («он никогда не сознается!»), засунули в самые дальние и чёрные углы: так, я был на Колыме, на Дальнем Востоке и под конец – в страшном Тайшетском Озерлаге…» (Там же. С. 688). В этом признании Ю. Домбровский, в сущности, изложил творческий замысел второй книги романа «Факультет ненужных вещей». Так вот, из музея пропало золото, старший научный сотрудник предупреждал, что золото нужно охранять, но проявили беспечность, и учёный был задержан, его допрашивают, и наконец лейтенант Аникеева говорит ему: «Назначение следствия – выявить истину. Вы ведь тоже кончали юридический? Да? По истории права. Так вот, ваш факультет был в то время факультетом ненужных вещей – наукой о формальностях, бумажках и процедурах. А нас учили устанавливать истину» (Там же. С. 256). Возникает спор о том, как устанавливать истину. Герой говорит о том, что если арестуют его жену, то он согласится со всеми предъявленными обвинениями, лишь бы её отпустили. Но это не способ найти истину. Словом, Ю. Домбровский только напомнил о том, что только что высказал в докладной записке А.Г. Аристову. И весь роман – это полемика Георгия Николаевича Зыбина со следователями НКВД и КГБ, которые его допрашивают, пытаясь установить истину. А Зыбин ни в чём не признался, никого не оговорил, не допустил ни одной неосторожности. Чем всё это закончилось, известно из той же докладной записки Аристову.

Фазиль Искандер в коротком послесловии «Рукописи не горят, когда они напечатаны» высказывает главные мысли романа:

«Герои романа рассуждают охотно, много и заразительно. Их интересно слушать, даже если порой мы с ними не согласны. Мы от этого отвыкли, но это было естественным свойством великой русской классической литературы, и это даёт очаровательное чувство возвращения в родной дом.

Чем опасней становится думать, тем напряжённее размышляет главный герой романа Зыбин. При всех своих человеческих слабостях Зыбин – это культура, это мысль, это память, это дух России. Мысль сама по себе есть источник милосердия. Тирания Сталина сужала, коверкала, уничтожала мысль не потому, что она правильная или неправильная, а потому, что мысль – величайшее препятствие расчеловечению человека.

В те времена дефицит мысли как бы оправдывался необходимостью сначала решить материальные проблемы. И мало кому приходило в голову, что дефицит мысли будет вечно приводить к товарному дефициту.

Зыбин мыслит, следовательно, борется с тиранией, и потому в высшем смысле он действительно враг машины уничтожения – задолго до того, как она его в себя втянула.

Право – часть культуры, которую человечество вырабатывало тысячелетиями. Когда Зыбин напоминает следовательнице о том, что она нарушает правовые нормы, та с лёгкостью необыкновенной отвечает ему, мол, всё это факультет ненужных вещей. Там, где нарушено право, всё превращается в факультет ненужных вещей: совесть, жалость, любовь, честный труд, традиции народа.

Там, где право заменено зыбкой категорией классовой целесообразности, никто не чувствует себя в безопасности. Вчерашний всесильный палач сегодня может стать жертвой. Что-то пошатнулось в карьере самоуверенного хама – следователя Неймана. Его ещё не тронули, но он уже охвачен смертной тоской и страхом. За спиной ничего нет – кровавая пустота…» (Там же. С. 692).

Вторая книга романа «Факультет ненужных вещей», над которой Домбровский работал с 1964 года, была закончена в 1975 году, но ни один журнал, ни одно издательство не напечатало её. Как раз в это время государство только что вытолкнуло за рубеж А. Солженицына, в средствах массовой информации поднялась литературная дубина против «лагерной литературы». Роман был опубликован за рубежом в 1978 году, в России – в 1988 году.

И совсем в другой мир переносила нас повесть Ю. Домбровского «Смуглая леди» – повесть о Шекспире. Превосходный знаток европейской культуры, знаток английской и немецкой литературы, автор отлично знал легенды о происхождении Шекспира, знал легенду о Фрэнсисе Бэконе, легенды о Ретлинде, графе Дерби, но в своей повести создал своего – живого, глубокого и талантливого Шекспира.

В одной из новелл автор рассказывает, как Шекспир по дороге домой, прощаясь со своей многолетней любовницей Джен, говорит, что он возвращается к самым близким людям, жене и дочерям, «а любить в жизни – это всё-таки, наверно, не самое главное». «И оба мы с тобой с этих пор будем жить честно и лежать только в своих кроватях, ибо, – он криво улыбнулся, – должны же исполниться наконец слова того попа из соседнего прихода, который обручил меня с Анной. – Он улыбнулся. – Этот поп был хоть куда – пьяница, грубиян, но людей видел насквозь. Он сказал тогда: «Парень, ты женишься на богатой девке, которая старше тебя на семь лет. И я вижу уже, куда у тебя глядят глаза, – ты гуляка, парень, и человек лёгкой жизни, но сейчас ты, кажется, уже налетал порядком, ибо у меня тяжёлая рука, и кого я, поп, соединил железными кольцами, того уже не разъединят ни люди, ни Бог, ни судьба». И вот так и получилось» (Домбровский Ю. Смуглая леди. С. 601).

Домбровский Ю. Собр. соч.: В 6 т. М., 1992—1993.

Владимир Николаевич Осипов (род. 1938, август), историк, общественный деятель, ставший русским националистом за семь лет пребывания в концлагере, – «один из самых светлых людей, которых мне приходилось встречать в своей жизни, – писал О. Платонов в предисловии к книге В. Осипова «Корень нации. Записки русофила». – Его замыслы и поступки не имели личной заинтересованности, а преломлялись через интересы и идеалы России… По многим вопросам наши позиции были очень близки. Меня он тогда особенно остро интересовал как человек, сумевший сохранить себя в условиях советско-еврейского террора» (Осипов В. Корень нации: Записки русофила. М., 2008. С. 5).

Со всеми подробностями В. Осипов описывает события, которые одно за другим последовали в его жизни, приведшие к тому, что он оказался в тюрьме сначала «за антисоветскую агитацию и пропаганду», а затем ещё на восемь лет за подготовку, редактирование и выпуск в свет девяти номеров журнала «Вече», в котором ничего антисоветского не было, но были статьи и материалы «о Православии, Церкви, о взглядах славянофилов, Достоевского, К. Леонтьева, других русских мыслителей, об охране окружающей среды, об охране памятников, о демографических проблемах русского народа… Обо всём, только не о КПСС и советской власти. Исключение составила одна статья – «Русское решение национального вопроса» (к 50-летию СССР) в шестом номере от 19 октября 1972 года. Писалась она коллективно, хотя наибольший вклад, пожалуй, внесла С.А. Мельникова, едва ли не самый усердный из моих помощников. Чекисты приписали статью мне, и за неё я тоже получил срок, но я никаких показаний на следствии не давал, ничего не «уточнял», и версия гэбистов вошла в текст приговора» (Там же. С. 86—87). Неожиданно для В. Осипова в 1993 году в газете «Русский вестник» (№ 6) появилась заметка А.М. Иванова «Вношу уточнения!», прежнего друга В. Осипова, в которой он утверждает, что автором статьи является он, А.М. Иванов. А ведь А.М. Иванов присутствовал на оглашении приговора, мог бы заявить, что В. Осипова напрасно обвиняют в авторстве этой статьи. Но видимо, осмелел только в 1993 году, однако и после этого заявления В. Осипов продолжал утверждать, что эта статья коллективная. «Член редколлегии «Нашего современника» С.Н. Семанов чудом не сел через несколько лет после меня, – вспоминал В. Осипов. – В конце срока ко мне в зону прибыл чекист из Москвы и часов пять (конечно, не щипцами) силился хоть что-то вытянуть о Семанове. Я упорно лгал, заявляя, что лично не знаком с Сергеем Николаевичем и что свидетель А.М. И., давший показания о его, Семанова, сотрудничестве с «Вече», возводит напраслину. «Мы вас посадим в третий раз – теперь за дачу ложных показаний!» – рассвирепел следователь. «Сочту за честь сесть по такой благородной статье!» – парировал я» (Там же. С. 89).

Александр Байгушев, близкий к Политбюро журналист, написал: «28 марта 1981 года Андропов (подл. фамилия – Файнштейн) написал «закрытую записку» и разослал членам Политбюро, в которой жёстко описывал деяния патриотов, написал «про ужасных», «заядлых русистов», подрывающих «все устои советской власти», указал, что лидер «русской контрреволюции» С.Н. Семанов в иностранных посольствах якобы произносит антисоветские речи. «Спасибо Брежневу, – писал В. Осипов, – что он не клюнул на гнусную мякину Файнштейна, иначе бы в мордовские политлагеря попали десятки «молодогвардейцев». Андропов включил бы туда и Куняева. Проеврейское ЧК не успокаивалось: андроповский прихвостень В. Федорчук 4 августа 1982 г. накатал записку КГБ СССР в Политбюро «об антисоветской деятельности Семанова!» (Там же. С. 89—90).

Одновременно с этим МГК КПСС и райком партии потребовали рассмотреть персональное дело коммуниста С.Н. Семанова на бюро прозаиков и на парткоме Московской писательской организации СП Российской Федерации. 12 октября 1982 года состоялось заседание парткома, обсудившее персональное дело С.Н. Семанова: девять членов парткома приняли решение вынести С.Н. Семанову строгий выговор с занесением в личное дело, пятеро голосовали за исключение из членов КПСС (об этом см.: Петелин В. Мой ХХ век: Счастье быть самим собой. М., 2009. С. 396—404). За это решение секретарь парткома В.И. Кочетков, накануне заседания смотревший новую квартиру, так нужную ему, эту квартиру так и не получил: в КПСС была очень строгая дисциплина.

Так соединились решения КГБ и парткома МПО России в судьбе С.Н. Семанова, как видим, давление чекистов было преодолено гуманной и разумной критикой писателей.

Когда над В.Н. Осиповым, как редактором журнала «Вече», вновь нависла угроза ареста, с протестующими письмами в его поддержку выступили академики Андрей Сахаров, Игорь Шафаревич и десятки друзей и единомышленников, но суд в сентябре 1975 года приговорил В.Н. Осипова к восьми годам тюремного заключения. «Я как профессионал читал все номера «Вече», – писал А. Байгушев, – и могу с полной ответственностью сказать, что это был чисто православный журнал – в нём не было ни грана политики, никакой антисоветской пропаганды» (Байгушев А. С. 241).

В. Осипов встречался и разговаривал с теми, кто два года тюрьмы получил за хранение романа Б. Пастернака «Доктор Живаго», а «лесной брат» из Таллина, получивший двадцать пять тюремного заключения, рассказал Осипову поразившую его историю: «Он поведал мне в ярких красках рассказ об одном сражении на советско-финском фронте во время «незнаменитой», как сказал Твардовский, войны с Финляндией 1939—1940 гг. В лоб, на хорошо укреплённые доты и дзоты наступали советские солдаты. Финские пулемётчики косили их цепь за цепью. Вот полегла одна шеренга, другая, третья, четвёртая… А солдаты прут и прут волна за волной. У пулемётчиков от раскалённого металла слезает кожа на ладонях, а красные командиры всё гонят и гонят на убой крестьянскую молодёжь из русской глубинки. Советы не применяют артиллерию, танки, не пытаются обойти укреплённую полосу противника, а следуют одному-единственному правилу – бросать людей в лоб, во фронт, завалить трупами «белофиннов». Этот рассказ произвёл на меня непередаваемое впечатление. Я оцепенел, онемел, сжался в комок. Невыразимая боль за русских ребят, за русский народ, за моё родное племя, за мою единственную и неповторимую нацию пронзила меня насквозь. Горечь за мой народ, который никому не нужен и за который никто не болеет. В первую очередь не болеет власть, начальство. Я едва доковылял до жилой зоны, до своей камеры, плюхнулся на нары, но почти не спал эту главную ночь в моей жизни, ночь с 21 на 22 сентября 1963 года. Утром я проснулся русским националистом, каковым остаюсь и по сей день» (Осипов В. Корень нации. С. 43).

В.Н. Осипов рассказывает о многих событиях в своей жизни, в заключении он вёл себя почти всегда выбиваясь из строгих правил лагерной жизни, протестовал, голодал, сидел в карцере за различные нарушения, а когда 27 ноября 1982 года его освободили из-под стражи и он приехал в Тарусу к своей семье, ему тут же «оформили ГЛАСНЫЙ АДМИНИСТРАТИВНЫЙ НАДЗОР» (без права передвижения и если не под домашним арестом, то под «местным», тарусским арестом) и только после этого выпустили на свободу. «С рюкзаком и чемоданом, полным книг и конспектов, я зашагал по улицам Тарусы» (Там же. С. 145).

Осенью 1987 года В. Осипов начал издавать третий номер русского патриотического журнала «Земля» (два номера были изданы в 1974—1975 годах), напечатал выступление В. Распутина, очерк Вл. Крупина о похоронах Ф. Абрамова, Льва Лебедева, свою статью «По поводу пересмотра законодательства о культах», до 1991 года вышло 14 номеров, но такого успеха у журнала уже не было, появилось слишком много самиздатовских журналов, в которых публиковали и о. Александра Меня, и черносотенца Осипова.

В. Осипов принимал участие в начавшейся полемике по самым различным вопросам. Но это не успокаивало. 23 июля 1988 года под руководством В.Н. Осипова была создана Инициативная группа «За Духовное и биологическое спасение народа». И.В. Огурцов, отбыв 20-летний срок тюрьмы, лагерей и ссылки, из-за границы торопил В. Осипова и его единомышленников с созданием христианско-патриотической организации. 30 июля 1988 года группа обратилась с воззванием к русскому народу, в котором изложила свою программу борьбы за сохранение русского народа, перечислив все проблемы: сиротство, пьянство, продовольственный, жилищный, демографический, политический кризисы…

Когда произошли необратимые процессы развала великой державы СССР, В.Н. Осипов принял участие в предвыборной кампании начала 1990 года, опубликовав свою программу в газете «Московский строитель» (№ 8. 1990. 27 февраля – 6 марта):

«За возрождение отчизны!

Сегодня мы оказались на краю пропасти. Кризис политический, экономический, социальный, демографический, экологический, продовольственный, жилищный – это чудовище с несколькими головами. Дракон, нависший над Родиной. Но среди всех кризисов главным, решающим и определяющим всё и вся является кризис НРАВСТВЕННЫЙ. Горько перечислять все наши беды: распад семьи, чума алкоголизма.

Оскудение милосердия и человечности (миллион сирот при живых родителях!), поголовная матерщина, преступность. Всё это, на мой взгляд, явилось следствием 70-летнего искоренения религии, прежде всего Православия, исконной веры наших прадедов… Бедственное положение РСФСР, самой обездоленной и самой понукаемой республики, республики с самым низким прожиточным уровнем, общеизвестно. У нас пустые деревни (геноцид коллективизации прошёлся по славянам особенно свирепо), бездорожье, кошмар общежитий, где живут до старости, отвратительное здравоохранение, у нас 56% семей в этих условиях имеют одного ребёнка, и через поколение нас будет вдвое меньше…» (Осипов В. Корень нации. С. 173).

Как глава Союза «Христианское Возрождение» В.Н. Осипов пишет письма патриарху и генеральному прокурору о разжигании национальной розни, о преследовании русских в национальных республиках, против шквала русофобии. Но ответа не последовало.

А уже всем соотечественникам была видна предательская роль Горбачёва, Ельцина и их единомышленников, действующих под американскую диктовку. В это время, в ночь с 30 на 31 августа 1992 года, в Доме писателей России в Хамовниках В. Осипов подписал «Заявление русских репрессированных писателей» с призывом: «В стране рождается новое чудовище: тоталитарный режим с демократической личиной. Призываем всех честных людей предотвратить опасное развитие событий, ведущих к Гражданской войне». Заявление, кроме В. Осипова, подписали Олег Волков, Евгений Кутузов, Борис Споров, Леонид Бородин.

В книге В.Н. Осипова, кроме «Мордовского дневника», девяти журналов «Вече», выступлений, обращений, заявлений, есть интересные статьи об академике И. Шафаревиче, о Вадиме Кожинове, о художнике Глазунове, о расстреле генерала Л. Рохлина, о генералах Макашове и Родионове, статьи «Есть ли совесть у «Московского комсомольца», «Остановить геноцид русских в Чечне», «Христоненавистники рубят иконы», «Банду Ельцина – под суд!», «Патриоты России – объединяйтесь!», «Богохульство в Центре Сахарова», «Задачи национальной власти в России».

В строительстве Русского государства В.Н. Осипов опирается на блестящие труды современников и историков С. Глазьева, А. Уткина, И. Ильина, Л. Тихомирова, М. Каткова.

К этому циклу современной литературы примыкает и Василий Гроссман со своей повестью «Всё течёт…» (1955; в 1961 году конфискована, в 1970-м опубликована во Франкфурте-на-Майне; в 1989-м в Москве). Задача её в том, чтобы показать суть репрессивного режима, установившегося в СССР, лишившего человека свободы выбора своих действий и свободы выбора своих мыслей. Иван Григорьевич возвращается из лагеря, в котором просидел около тридцати лет. Он не совершал никаких преступлений, но он обладал «безжалостной резкостью» и прямотой. «Неудачная, горькая судьба Ивана зависела от Ивана, – сообщает автор. – В университете он в кружке по изучению философии вёл жестокие споры с преподавателем диамата. Споры продолжались, пока кружок не прикрыли. Тогда Иван выступил в аудитории против диктатуры – объявил, что свобода есть благо, равное жизни, и что ограничение свободы калечит людей подобно ударам топора, обрубающим пальцы, уши, а уничтожение свободы равносильно убийству. После этой речи его исключили из университета и выслали на три года в Семипалатинскую область. С тех пор прошло около тридцати лет…» Обычно о нём говорили: «Быть Ивану теперь академиком», другие говорили: «Всё он, сумасшедший». Иван Григорьевич приехал к двоюродному брату Николаю Андреевичу, который, вспоминая печальную судьбу брата, думал о своей судьбе, не менее драматической: Николай Андреевич достаточно обеспечен, карьера его сложилась, он доктор наук, но сколько ему пришлось подписывать «нехороших» писем, пугаться чудовищных слухов, распространявшихся по Москве, про евреев, про врачей, про космополитов, об артисте Михоэлсе, совершивших «чудовищные преступления». Николай Андреевич выступил на митинге и осудил врачей-убийц, говорил «о бдительности, о ротозействе и благодушии» (Гроссман В. Всё течёт… М., 1989. С. 275). И сколько ещё Николай Андреевич совершал неблаговидных поступков, чтобы добиться успешной карьеры и благополучия! И это беспокоило его совесть при встрече с пострадавшим братом: «Правильно ли он жил? Действительно ли, как все вокруг считают, был он честен? В душе всё слилось, росло покаянное, томящее чувство» (Там же. С. 279). При встрече с Иваном Григорьевичем всё сразу выяснилось: он не смог исповедаться во всех своих «страданиях совести, со смирением рассказать о горькой и подлой слабости своей», а Иван оказался «чужим, недобрым, враждебным» (Там же. С. 285). Иван Григорьевич ушёл из благополучного дома и ночевал в поезде, направлявшемся в Ленинград. Но и вторая столица оказалась ему чужой. По дороге он думал о своём одиночестве, думал о великих исторических событиях в России. «Лишь одного не видела Россия за тысячу лет – свободы» – этот вывод Ивана Григорьевича подвергся в русской литературе острой критике. Иван Григорьевич поклонялся свободе, «светом и силой лагерных душ была свобода. Свобода была бессмертна» (Там же. С. 316). Он много размышляет о судьбах своей страны, о голоде 30-х годов, о фанатизме первых разрушителей: «Они разрушали старый мир и жаждали нового, но сами не строили его. Сердца этих людей, заливших землю большой кровью, так много и страстно ненавидевших, были детски беззлобны. Это были сердца фанатиков, быть может, безумцев. Они ненавидели ради любви» (Там же. С. 345. Курс мой. – В. П.). И такие по-детски беспомощные мысли часто посещали несчастного Ивана Григорьевича, так и не нашедшего самого себя, хотя у него были возможности для полезной жизни. Особенно нетерпимы размышления Ивана Григорьевича о Ленине, о «неумолимом подавлении личности» в «тысячелетней истории русских», о «холопском подчинении личности государю и государству» (Там же. С. 358), он подмечает: «Особенности русской души рождены несвободой», «русская душа – тысячелетняя раба». «Что даст миру тысячелетняя раба, пусть и ставшая всесильной?» (Там же. С. 359) – вопрошает Иван Григорьевич, с которым полностью согласен и В. Гроссман: «Великая раба остановила свой ищущий, сомневающийся, оценивающий взгляд на Ленине… он обещал ей златые горы и реки, полные вина…» (Там же. С. 360).

Многое упрощает Иван Григорьевич, размышляя о Ленине, и о Троцком, и о Сталине, и о русском народе как «загадке», русский народ – «тысячелетний раб», не умеет работать, во всём подчиняется своему хозяину. К таким неутешительным выводам о России и русском народе приходит Иван Григорьевич в тяжких раздумьях после тридцатилетней лагерной жизни. Так думает и его создатель, В. Гроссман.

Много разных суждений произносилось на этот счёт. Приведу лишь мнение критика и поэта Татьяны Глушковой. Напоминая о снижении уровня современной прозы, а главное – о снижении уровня требований к её качеству со стороны критики, Т. Глушкова вспоминает прозаика В. Гроссмана, о котором не устают твердить, что он великий: «Это может «работать» разве что на читателя-неофита… А критики, лгущие о «величии» по существу б е з ъ я з ы к о г о журнализма В. Гроссмана-прозаика, напоминают министров из сказки Андерсена «Новое платье короля»… И именно этот придворный хор приходит на ум, когда вспоминаешь состязание в апологии В. Гроссмана между А. Бочаровым и, скажем, И. Золотусским… Духовная предводительница их – отборных этих людей, – как известно, Т. Иванова. Её непосредственность, младенческая простота особенно покоряет на фоне многодумных, отягчённо-духовных размышлений того ж И. Золотусского. «А восхищаться повестью Василия Гроссмана «Всё течёт», – щебечет она, – я уж и не буду. После «Жизни и судьбы» мне ясно (!), что это писатель великий. Всё, что публиковалось потом, я так и воспринимала, как прозу великого писателя». Как видим, это лишь одна из точек зрения, простая и вдумчивая точка зрения о русском языке писателя, о «безъязыком журнализме» прозаика, которого считают великим» (Москва. 1990. № 2. С. 192).