Текст книги "История русской литературы второй половины XX века. Том II. 1953–1993. В авторской редакции"

На мгновение Виктор Астафьев умолк, словно снова переживая этот давний эпизод в своей жизни, а потом опять заговорил, отвечая на вопрос:

– Можно было бы так и рассказать, как было. Уверен, что обработка этого эпизода могла бы дать что-то интересное. Но это не в моём ключе. Меня это не устраивало. От всего мерзкого, гнусного нужно очистить человека. Ведь задача моя заключается не в том, чтобы довести человека до повешения, убедить его в том, что он живёт в мерзком, отвратительном мире. Пусть человек страдает, мучается, пусть его окружают самые неблагоприятные жизненные обстоятельства, но я всегда стремился, чтобы душа человеческая, душа моего героя была привлекательна. Жизнь доказала, что даже на войне настоящий человек не теряет своего облика. У меня никогда, например, не поднимется рука написать плохо о фронтовых женщинах. Все воевали. И вот мы, мужчины, будем задним числом описывать не всегда ангельское их поведение. А ведь находятся же такие писатели… Я очень не люблю злых писателей. В моей жизни много было хороших, добрых людей, а за это нужно платить добром. Когда я пишу о войне, я всегда помню, что мы плохо её начали, долго отступали, во всём были нехватки, ото всего этого человек уставал, быстро изнашивался, на какое-то время мог на всё махнуть рукой, опуститься, стать ко всему равнодушным, мог желать себе смерти как избавления от страданий и мук, но пройдёт это временное состояние, и человек снова обретёт стойкость, мужество, уверенность в своих силах. Так о каком же состоянии человека написать? Некоторые писатели избирают первое, некоторые – второе. Мне хочется писать о человеке в разных его проявлениях – и в минуты слабости, и в минуты духовной стойкости и силы. Если быть густопсовым реалистом, то можно всё оплевать. В толковании даже самых скверных эпизодов должно быть что-то одухотворённое. Это не значит, что своего героя нужно украшать ёлочными игрушками и бубенчиками. Вот с такими примерно мыслями я и пришёл к рассказу «Ясным ли днём»…

Мысли Астафьева об изображении человека на войне – в минуты слабости и в пору духовной стойкости, о сочетании трезвого реализма с романтическим, возвышенным изображением нашего современника – обо всём этом невольно вспоминаешь, когда знакомишься с лучшими произведениями современных русских советских писателей о Великой Отечественной войне. Среди них роман Ивана Акулова «Крещение».

Интересен он уже тем, что писатель показывает, как постепенно, исподволь входит война в жизнь солдата. Уже гремят бои на Смоленщине и Днепре, враг обложил мёртвым кольцом Ленинград, а где-то в тылу, на Каме, готовятся к фронту солдаты. И автора интересует не столько боевая их выучка, сколько моральное состояние. Моральное состояние людей, знающих, что ждёт их великое испытание, а может, и смерть. По-разному ведут себя люди, по-разному думают, но нет ни у кого бахвальства, показной удали. Зато есть великое сознание своей значимости: мы, и только мы можем отстоять Отечество. Больше это сделать некому. Герои Ивана Акулова хотят жить, потому что все они молоды, порой у них возникают робкие мысли, смятение. Когда с ними познакомишься поближе, то овладевает нетерпение узнать: а как эти простые солдаты встретят первый бой? Выстоят ли они? Не дрогнут ли? А не покатятся ли они из-под Брянска на Орёл, а из-под Орла на Оку и Рязань? Ведь война. Фашистская военная машина ломит и ломит на восток. Как поведут себя в бою Николай Охватов, Пётр Малков, два друга из одного посёлка, столь разные и не похожие характерами и поведением? Колька, «костлявый, неуклюжий», вовсе не рвётся на фронт: у него мать, невеста, только-только начал работать и какой-то достаток вошёл в его дом. Его чутким и тонким рукам только бы работать. В романе есть эпизод, когда он, уже будучи на фронте, ловко смастерил солдатский котелок и сделал из кровельного железа трубы для бани. А сколько умного и добротного он сделал бы, если бы не война. Тяжело уходит он в армию, всё время тоскует, вспоминая беспомощную мать, последний вечер с Шурой, незатейливый, но такой близкий своей привычностью быт родного Ирбинска. Печальны его мысли и чувства. Только на Каме, куда их привезли на подготовку для фронта, глядя на таких же, как и он, одетых в армейскую форму, занятых обычной нормальной жизнью военного лагеря: надо работать – работают, надо маршировать – маршируют, а в минуты отдыха с увлечением отдаются играм и забавам, тренируют свою силу и ловкость, сноровку и быстроту, «словно забывая всё на свете, дико кричат, свистят, хохочут», – он вдруг увидел себя словно со стороны и обнаружил, что он безучастен ко всему происходящему, «какая-то неведомая ему сила словно отключила его от общей жизни». Он огляделся: только человек пять таких же, как и он, безучастно смотрят на весёлые игры бойцов: «Как я же, поди, домом болеют, точно от материнской груди отняты». И противен Колька стал сам себе, не знал, куда уйти и спрятаться от глухой тоски.

Иван Акулов развёртывает перед читателями жизнь Николая Охватова.

Психологически достоверно и убедительно показывает писатель, как люди в шинелях постепенно становятся воинами, а потом и героями, хотя порой и не сознают свой героизм. Иван Акулов создал в романе ряд прекрасных и запоминающихся образов, которые радуют своей человечностью, простотой. Командир полка подполковник Заварухин и рядовой Николай Охватов, может быть, и не совершат выдающихся подвигов, но они готовы к ним. Крещение, говорит автор всем строем романа, надо понимать как внутреннюю, нравственную готовность солдат к подвигу. Нравственную зрелость!

Большой внутренней скромностью отмечены герои романа Акулова. Вспомним хотя бы пулемётчика Алексея Колосова. Эпизодическая фигура, действующая всего лишь в нескольких сценах, но забыть его трудно. Совсем молоденький, костлявенький, в чём только душа, как говорится, держится, а сколько ярости в нём, какая ненависть клокочет в его душе. Накануне боя он случайно поранил себе ногу, но стыдно ему идти в санчасть. А тут ещё тот же Минаков спиртом протёр ему рану да и посоветовал самую малость принять внутрь.

Алексей Колосов в бою показал несгибаемую силу, воинское мастерство, мужество. В самую тяжёлую минуту дрогнул даже Пётр Малков, не боявшийся ни пули, ни смерти, Колосов только крепче сжал рукоятки своего «максима», метким огнём беспощадно поливал врагов.

В ходе ожесточённых боев непосредственно сталкиваясь с вооружёнными до зубов немецкими фашистами, все они начинают осознавать свою личную ответственность за судьбу своего отечества, за судьбу своего народа.

Немцы, обращаясь к русским бойцам и командирам в самом начале войны, советовали им сложить оружие, вернуться к своим заводам и пашням: «Вы, русские, – храбрые воины, и мы уважаем вас… Свободные немцы хотят видеть свободными великий русский народ и его прекрасную Родину». А в это время Геббельс обращался к солдатам: «Дикий фанатизм, с которым сопротивляются русские, очень дорого обойдётся им. Мы всё больше и больше ожесточаемся, и надеяться России решительно не на что: милость и великодушие, свойственные победителям, вряд ли заговорят в сердцах немецких солдат. Но это обстоятельство во многом и облегчит нам проведение и военных и административных мер на Востоке, так как каждый немец будет сознательным и стратегом и судьёй в завоёванной России. Жестокость наших войск в России неизбежна и оправданна. Война для солдата – это время мужания и подвигов. И отныне доблесть вашу Германия измеряет количеством убитых русских».

В самом начале романа тема России звучит несколько приглушённо. Со знанием всех обстоятельств того времени писатель развивает эту тему в романе. Сначала только командиры говорили: нужно внушить каждому солдату, что он и есть та сила, которая способна решить судьбу России. Рядовые вначале мало ещё говорят об этом. Только всерьёз столкнувшись с грозным противником и ощутив на себе всю силу его удара, задумались бойцы о судьбе России и всего русского народа, а вместе с этим почувствовали ответственность и за великое содружество советских наций.

Во второй части романа тема отечества развивается, крепнет, становится центральной. Всего лишь несколько месяцев проходит, а бойцов и командиров не узнать, так они изменились, окрепли духом, научились не только воевать, бить фашистов, но научились и думать. На процессе духовного пробуждения писатель останавливается так подробно не случайно: если уж такие, как Охватов, стали активными, смелыми, сноровистыми, думающими, то нет оснований беспокоиться о победе над фашизмом. Значит, весь народ осознал свою ответственность за всё происходящее.

Приведём любопытный эпизод из жизни литературной критики. О только что рассказанной выше литературной жизни автор этой книги подготовил сборник статей «Россия – любовь моя», из издательства «Московский рабочий» в середине 1972 года сборник ушёл в цензуру, автор отправился в Крым, в Коктебель. Но беспокойство о книге не оставляло его. Вскоре выяснилось, что у Главлита есть претензии, заставили убрать несколько страниц текста. Какие это страницы? Может, как раз эти 3—4 страницы и содержали в себе то, ради чего создавалась книга… Горькие переживания автора, который ничего не может сделать для спасения своей литературной позиции… Но 3—4 утраченные страницы – это, оказалось, мелочи… Редактор сборника Николай Далада сообщил, что цензура убрала статью «Два мира Михаила Булгакова», многострадальную, снятую из журналов «Волга» и «Молодая гвардия».

Автором книги тут же была отправлена телеграмма директору издательства Н.Х. Еселеву и главному редактору Мамонтову: «ВОЗРАЖАЮ ПРОТИВ СНЯТИЯ СТАТЬИ ДВА МИРА МИХАИЛА БУЛГАКОВА», одновременно послав телеграмму секретарю ЦК КПСС Демичеву:

«Секретарю ЦК КПСС П.Н. Демичеву:

ПРОШУ ВАШЕГО ВМЕШАТЕЛЬСТВА НЕМОТИВИРОВАННО СНЯЛИ СТАТЬЮ ДВА МИРА МИХАИЛА БУЛГАКОВА МОЁМ СБОРНИКЕ СТАТЕЙ ПОДГОТОВЛЕННОМ ИЗДАТЕЛЬСТВОМ МОСКОВСКИЙ РАБОЧИЙ ПЬЕСЫ БУЛГАКОВА ИДУТ ТЕАТРАХ КНИГИ ЕГО ЧИТАЮТ ТЫСЯЧИ СОВЕТСКИХ ЛЮДЕЙ ЗАЧЕМ ЖЕ ЛИШАТЬ МОИХ ЧИТАТЕЛЕЙ СТАТЬИ РАСКРЫВАЮЩЕЙ СЛОЖНЫЕ ТВОРЧЕСКИЕ ПОИСКИ ТАЛАНТЛИВОГО РУССКОГО ПИСАТЕЛЯ = ЧЛЕН СОЮЗА ПИСАТЕЛЕЙ СССР ВИКТОР ПЕТЕЛИН».

Наивная попытка защитить свой сборник ни к чему не привела. Н. Далада пытался успокоить: хорошо, что весь сборник не запретили, а теперь, дескать, пойдёт в печать, не горюй, сборник получился… Так что пребывание в Коктебеле – не без горечи…

Владимир Степанович Семёнов, сменивший автора этой книги в журнале «Молодая гвардия», рассказывает некоторые подробности о юбилейном праздновании «молодогвардейцев»:

«Дорогой Виктор Васильевич!

Как ты, наверное, уже слышал, наш журнал наградили орденом Трудового Красного Знамени. Так как в этом заслуга есть и твоя, то я тебя и поздравляю. Недавно у нас были празднества: 31 мая – в ЦДЛ, доклад Ан. Иванова серьёзный и точный о всём пути журнала; 2-го – банкет в Архангельском. Был известный тебе Закруткин, он неплохо поёт казачьи песни. Кстати, вечер в ЦДЛ прошёл отлично, зал был полным. Выступали В. Чуйков, Ан. Софронов, А. Караваева и многие-многие другие…»

Всего лишь год тому назад два отдела ЦК КПСС были озабочены тем, что Ю.В. Никонов и В.В. Петелин работали в журнале «Молодая гвардия», на Секретариате ЦК КПСС Л.И. Брежнев и его секретари согласились, что «Молодая гвардия» совершила ошибки идеологического характера, поддерживая патриотические и славянофильские позиции, а теперь, словно позабыв об этом решении, награждают журнал «Молодая гвардия» орденом. Пути Господни действительно неисповедимы, никто сегодня не знает завтрашнего дня. Таковы у нас были руководители страны и правящей партии.

* * *

В конце 50-х годов Константин Воробьёв написал повесть «Убиты под Москвой» – о роте кремлёвских курсантов, оказавшихся осенью 1941 года в окружении, «о преодолении ими курсантских иллюзий, отрывавших воина от действительности. Эта моя рота дралась, как я понимаю, не только мужественно и самозабвенно, но и рыцарски красиво», – писал К. Воробьёв в своих воспоминаниях «Вызывает Твардовский» (1973). Почти два года К. Воробьёв пытался напечатать свою повесть, в редакциях журналов и издательствах отказывали, утверждая, что такой войны, как она описана в повести, не было. А К. Воробьёв описал такую войну, в которой сам участвовал. После всех мук и страданий К. Воробьёв послал повесть в журнал «Новый мир». Через семнадцать дней из журнала пришла телеграмма: Твардовский вызывал в журнал, командировочные оплатят в журнале. «Меня обнадёживающе поразила в редакции атмосфера сосредоточенной вдумчивости и задушевности в обращении с авторами, – вспоминал К. Воробьёв, – какая-то прочная литературная порядочность в доверии к ним со стороны рядовых сотрудников… Александр Твардовский принял меня в два часа дня… Он поздоровался со мной сдержанно и даже чуть-чуть важно, и я обратил внимание, что ладонь у него узкая, длинная, аристократическая. На нём был элегантно просторный тёмно-коричневый костюм с депутатским значком на лацкане пиджака, и это, его депутатство, окончательно рассеяло все мои иллюзии, ибо я подумал, что государственный человек должен быть строг вообще. У нас тогда выдалась небольшая пауза: я внутренне напрягся, готовясь к последнему и уже непоправимому горю, а Александр Трифонович, возможно, просто ждал звука моего голоса. Я, однако, глупо молчал, и тогда он, оставаясь строгим и важным, сказал сам:

– Константин Дмитриевич, в своей повести вы сказали несколько новых слов о войне. Повесть мы решили печатать в одном из ближайших номеров…

Я тогда позорно оконфузился. Я заплакал, стыдясь и пытаясь спрятать глаза от Твардовского. Александр Трифонович молчал, глядя мимо меня в окно, – давал мне возможность, как я понимаю сейчас, привести себя в порядок, – но тогда мне почему-то подумалось, что он уважает мои слёзы, раз молчит, и от этого они были горше и отрадней.

«Убиты под Москвой» появились в «Новом мире» в феврале 1963 года» (Воспоминания об А. Твардовском: Сборник. М., 1978. С. 271—272).

Слёзы К.Д. Воробьёва незабываемы и напоминают, как трудно было талантливому писателю писать то, что видел, то, что чувствовал и переживал, вспоминая ту войну.

Г. Бакланов тоже трудно входил в литературу. На фронт пошёл солдатом, стал офицером, на долю которого выпало немало фронтовых невзгод. После войны – Литературный институт, вышедшие одна за другой повести «Пядь земли» (1960) и «Мёртвые сраму не имут» (1962), которые принесли ему известность. Ещё не раз возвращался он к теме Великой Отечественной войны, писал о героизме, о трусости, страхе и ужасах на войне. Не раз Г. Бакланов задумывался о причинах войны, об ошибках руководства страной: «Июль 41-го года» (1965), «Карпухин» (1967).

Совсем вроде бы о другом рассказывает в своих военных произведениях Юрий Гончаров. Он прошёл фронт, в 1943 году был тяжело ранен, вернулся в Воронеж, опубликовал сборник рассказов, был принят в Союз писателей. Но тема войны постоянно тревожила его. Повесть «Неудача», опубликованная в журнале «Подъём» (1964. № 5), своей неповторимостью и новизной сразу привлекла внимание не только читателей, но и партийный идеологический контроль; повесть явно не укладывалась в поставленные рамки. Вроде бы тот же Сталинград, только что к городу подошла новая дивизия, а навстречу им шагали раненые, отвечали сбивчиво, чувствовалось, что им досталось лиха от немцев. Вот лейтенанта полковых связистов Ивана Платонова позвали на поляну, где собрались старшие офицеры, командир дивизии Остроухов, майоры, полковники. «Надо всеми возвышалась рослая, массивная фигура генерала в полной генеральской форме – с красными лампасами на брюках, с витым золочёным шнуром на малиновом околыше фуражки и золотыми же, ярко блиставшими в свете солнца, нагонявшими невольную робость звёздами на угольниках воротника. Это блистание золотом, могущее только демаскировать, привлечь внимание немецких наблюдателей, этот парад, – здесь, вблизи передовой, выглядели совершенно неуместными, даже нелепыми, исключительно как проявление неумеренного тщеславия или как неумная, ни для чего не нужная бравада, демонстрация пренебрежения опасностью» (Гончаров Ю. Дезертир. Повести. М., 1966. С. 73).

И в дальнейшем описании портрета и разговора с Остроуховым автор столь же прямодушен и смел, характеризуя командующего армией генерал-лейтенанта Мартынюка, который приехал на поляну, чтобы встретить дивизию и тут же послать её на штурм города. Полковник Остроухов недоумевает, почему он должен с двумя полками идти на немцев. А разведка? А пушки, которые ещё не подошли? А танки? Остроухов готов был вступить в оборонительный бой, но наступать с двумя полками – это безумие. А Мартынюк настаивал: «Не тяни резину, – самый момент… Упустим – потом пожалеем…»

Автор бескомпромиссно сталкивает двух командиров, разных по характеру, по взглядам на войну. Остроухов «бледен и явно растерян», он не ожидал такого напора от командующего армией, привыкшего к грубому, как человек из «низов», обращению с подчинёнными, он вызвал начальника штаба дивизии, но, увидев интеллигентного подполковника Федянского с его бородкой, тут же спросил его, согласен ли он с командиром дивизии. Федянский решил угодить Мартынюку, но Остроухов потребовал сутки на подготовку к штурму. Собравшиеся на поляне поняли, что сейчас Мартынюк взорвётся, они хорошо знали, «каким свирепым может быть генерал, какое ослепление может на него нападать, на что бывает он способен в припадках своего дикого, несдерживаемого гнева…» Недавно, в бою, немцы убили всех офицеров полка, Мартынюк увидел лейтенанта и приказал тому возглавить полк, а лейтенант отказался, он не умеет руководить полком. Мартынюк приказал автоматчикам расстрелять лейтенанта, как труса. Но взрыва не произошло, командующий армией сам подчинялся Верховному командованию, не раз его вызывали в Москву и давали распоряжения. Он только что был назначен сюда, где прежний командующий позволил немцам прорвать фронт, а его прислали как бы на укрепление фронта. Так сложились обстоятельства, дело здесь вовсе не в его воинском таланте. А ему самодовольно казалось, что наконец-то оценили его как полководца. Трагическая ошибка войны. И на самом деле в истории Сталинградской битвы было так, что командующий фронтом бросил свежую дивизию в бой и она вся полегла в тяжком бою. И эта кровь не имела никакого оправдания. Отсюда потери. Юрий Гончаров как раз и взял эту историю для своей повести. Мартынюк делал что мог. Он принял армию потерявшей на три четверти людского состава, израсходованы все зимние запасы. Мартынюк лично вникал во всё, был беспредельно крут, носился по фронту армии в бронированном вездеходе, получил лёгкое ранение в шею, но армия продолжала отступать. Из Москвы ему постоянно звонили, недавно звонил ему Верховный главнокомандующий и потребовал, чтобы армия выполняла его директивы – перейти в наступление, занять город любой ценой, Москва даже не поинтересовалась, в каком состоянии армия. Должна – и всё. «Закончив разговор и опомнившись, он понял, каким гибельным для себя и своих солдат обещанием себя связал. Но сделать было уже ничего нельзя. Оставалось только выполнять. И Мартынюк, раскаиваясь и казнясь в душе, принялся выполнять», – писал Ю. Гончаров, представляя трагическое положение командующего армией Мартынюка, оказавшегося в безвыходном положении. Мартынюк, не снижая своего грозного тона, перевёл разговор с Остроуховым на бытовые дела дивизии. Потом, достав карту, повели разговор о предстоящем наступлении на следующий день «около полудня». Остроухов выиграл словесную битву, но вскоре был тяжело ранен, и командование принял начальник штаба дивизии подполковник Федянский, которому было стыдно, что в обсуждении плана действий с Мартынюком он «скриводушничал», согласился с его никудышным планом, подставил Остроухова.

В развитии событий автор показал много героического, наивного, смелого и трусливого, сибиряки в войну только вступали, только редкие фронтовики, идущие в наступление, являлись опытными бойцами. Изображая немецких офицеров и солдат, укрывшихся в больнице, как в мощной и безопасной крепости, Ю. Гончаров бросает такие фразы – всего лишь через несколько часов «в этих стенах, которые выглядели как самое надежное, самое безопасное место на всём восточном германском фронте – этому предсказанию просто-напросто никто бы не поверил, таким показалось бы оно каждому неправдоподобным и невозможным…». Здесь развернулся бескомпромисснный бой, в котором особенно отличились лейтенант Зыков, младший лейтенант Губанов, старшина Боков, все они вскоре были убиты, и возглавил группу бывший сержант Алексей Копытин, случайно отставший от своего полка, возвращавшегося в тыл на переформирование: сократили стоянку на станции, а Алексей Копытин не услышал команды. Он выпил купленную им водку, пошёл к коменданту, который сытно обедал, и на ругань плешивого коменданта бросил его мордой в кашу. Суд, сняли сержантские лычки и отправили на фронт. Героический бой свежей дивизии окончился неудачей, два полка в бою были уничтожены, почти вся дивизия была истреблена, и героический подвиг Алексея Копытина мало что мог сделать.

Федянский с горечью размышляет, почему так бесславно закончился бой – неудачей. Сначала всё вроде бы получалось, и он успел почувствовать себя полководцем, но потом все его команды стали восприниматься как пустые и бессильные, всё происходило не так, как было задумано. «Все чувства, бывшие в нём, в конце концов соединились в одно – в полностью парализовавшую его растерянность и самый обыкновенный эгоистический страх, страх за себя, страх, что с него спросят за этот день и он должен будет давать ответ… Мартынюку на его командном пункте тоже было ясно, что дивизия израсходована зря… Но произошла н е у д а ч а, противник оказался сильнее…»

Мартынюк сделал всё, что ему приказали из Москвы, «директив он не нарушил, не отступил от них, а исполнительно и пунктуально держался их линии, их буквы и духа, и не щадил ни себя, ни других для их выполнения» (Там же. С. 206—207).

Повесть «Неудача» попала под идеологический пресс ЦК КПСС, партийные работники были недовольны тем, с какой полновесной свободой автор осветил давние события, повесть вышла за пределы дозволенного.

В следующей повести «Дезертир» Юрий Гончаров с такой же страстью и беспощадностью описал жизнь сорокапятилетнего Игната Полудина, побывавшего на Гражданской войне и опять призванного на фронт. С поезда, во время остановки, он пошёл к ручью напиться, но ушёл домой, к Фросе, молодой и желанной, а потом скрылся в лесу. Фрося приходила в условленное место, приносила продукты, а то и он возвращался домой, мылся в бане, дня три отдыхал на мягкой перине и вновь возвращался в лес. Однажды Фрося долго не приходила, он пошёл в деревню и обнаружил, что дом его закрыт на замок, оказалось, Фрося забеременела, доверилась сделать аборт нелепой старухе и умерла. Долго мыкался в лесу Игнат Полудин, умер в землянке. «И ничего, никакой зарубки не осталось от Игната Полудина на том месте, где протянулись два его страшных, мученических года, – никакой памяти, никакого следа…» (Там же. С. 66).

А вот совсем иная фронтовая биография Владимира Осиповича Богомолова (1926—2010), который, прибавив себе два года, пошёл добровольцем, как только началась война. «Начало войны я воспринял по недомыслию с мальчишеским оживлением и подъёмом, – писал В. Богомолов в «Эпилоге». – Отправиться в армию меня подбили двое приятелей, оба были старше меня, они и надоумили прибавить себе два года, что сделать при записи добровольцем было просто. Спустя три месяца, в первом же бою, когда залёгшую на мёрзлом поле роту накрыло залпом немецких минометов, я пожалел об этой инициативе. Оглушённый разрывами, я приподнял голову и увидел влево и чуть впереди бойца, которому осколком пропороло шинель и брюшину; лёжа на боку, он безуспешно пытался поместить в живот вывалившиеся на землю кишки. Я стал взглядом искать командиров и обнаружил впереди – по сапогам – лежавшего ничком взводного, у него была снесена затылочная часть черепа. Всего же во взводе одним залпом из 30 человек убило 11. Эта картина живёт во мне уже шестое десятилетие – такого страха и ощущения безнадёжности, как в эти минуты, я никогда больше не испытывал». С таким же бесстрашием и совестливостью написаны все его книги о войне: «Иван» (Знамя. 1958), «Зося» (1963), «В августе сорок четвёртого…» (1973, второе издание – «Момент истины»). Переиздавался, как свидетельствуют биографы, более ста раз, переведён более чем на 30 языков. Один эпизод в конце войны определил судьбу успешного офицера: он вступился на офицерском собрании за одного сослуживца, допустившего какие-то военные грехи. Начальство требовало его осудить, а Богомолов, процитировав высказывание Маленкова, что не только коммунист, но и каждый человек должен поступать так, как подсказывает его совесть и его убеждения, стал защищать виноватого, с точки зрения начальства, офицера. На четвёртый день В. Богомолов был арестован, просидел без суда и следствия 13 месяцев и освобождён без всякого извинения за арест и тринадцатимесячную тюрьму.

В. Богомолов писал в прокуратуру, требуя извинения за арест, но получил формальную отписку полковника юстиции. «На следующий день я написал рапорт об увольнении, дав себе слово больше никогда нигде не служить и не состоять, эту клятву я неукоснительно держал, что во многом предопределило анахоретский образ моей жизни и занятие литературой. Я решил, также по возможности, дистанцироваться – свести до минимума контакты с государством и всеми его учреждениями, эта линия соблюдается мною уже пятое десятилетие. Я разделял и разделяю понятия Отечество, Россия и государство, и когда относительно последнего у меня неоднократно возникало сомнение: а правильно ли я выстроил с ним свои отношения? – я доставал справку прокуратуры, и сразу всё становилось на свои места».

В заключение процитирую ещё один фрагмент из «Эпилога»: «С июня 1959 года в течение более двух десятилетий меня много раз письменно и устно приглашали вступить в Союз писателей – Г. Берёзко, С. Щипачёв, Л. Соболев, Ю. Бондарев, С.С. Смирнов, К. Симонов, С. Наровчатов, В. Карпов и др… Трижды меня вербовали в Союз кинематографистов… Опыт мой свидетельствует – для того, чтобы быть в литературе… совершенно не обязательно ни какое-либо членство… она десятилетиями сводилась и сводится к обслуживанию, поддержке и, более того, восславлению правящего режима, – совершенно не обязательны ни подмахивание конъюнктуре, ни пресмыкательство перед власть имущими, ни мелькание в средствах массовой информации, ни элементы паблисити – всё это ненужная корыстная суета…»

А знаменитым Владимир Богомолов стал после того, как А. Тарковский экранизировал его повесть «Иван» и показал фильм «Иваново детство», который давно признали классикой русского кинематографа.

Одним из лучших произведений о войне иные исследователи называют роман Дмитрия Гусарова «За чертой милосердия» (1977). По комсомольскому призыву Дмитрий Гусаров добровольцем ушёл на войну, попал в Карелию, где вместе с партизанским отрядом совершил двенадцать героических походов по тылам финской армии. В марте 1944 года был тяжело ранен. После войны окончил Ленинградский университет, начал писать. «Плечом к плечу» (1949), роман «Боевой призыв» (1957), «Цена человеку» (1963), «Три повести из жизни Петра Анохина» (1968). Но всё время думал о главном романе о войне – показать поход партизанской бригады Григорьева по финским тылам. Ушло в поход более шестисот партизан, а вернулось чуть больше сотни. Роман Д. Гусаров так и назвал – «За чертой милосердия». И бесстрашно показал все ужасы войны и героизм свершённого бригадой И. Григорьева, погибшего, как и многие другие, в сражении с войсками фашистов. Гусаров писал документальный роман о реальных людях.

«В романе «За чертой милосердия» писатель использует перехваченные радиограммы, – писал В. Бондаренко, – боевые донесения и, что немаловажно, свидетельства о походе финской стороны. Значение финской документации оказалось даже больше, чем предполагал автор… Только сегодня мы узнаём, благодаря финским источникам, что Маннергейм лично следил за развитием операции по уничтожению партизанского соединения, ежедневно требовал докладов по этому вопросу, что общая численность соединений, брошенных на разгром бригады в шестьсот человек, составляла более трёх тысяч опытных финских егерей. Значит, эти тысячи финнов не пошли под Ленинград, где в 1942 году было самое тяжёлое положение. Финны подтвердили – поход не был напрасен» (Бондаренко В. Серебряный век простонародья. М., 2011. С. 76). Ужасы войны, страх столкновения с врагами – всё это отходит на третий план, когда решается главное в романе – высшим нравственным смыслом окрашены поступки положительных героев в эти мгновения событий.

После выхода в свет романов «Тля», «Во имя отца и сына» и «Любовь и ненависть» Иван Шевцов продолжал разрабатывать тему о борьбе русских патриотов в годы Великой Отчественной войны. Первая книга романа «Набат» вышла в 1975 году в издательстве «Современник», обе книги в том же издательстве в 1978 году, почти одновременно с этим был издан роман «Бородинское поле» в 1977 году. «Набат» начинается с военных эпизодов 1942 года, когда сталкиваются два мнения – ефрейтора Тихона Морозова и рядового Револьда Мелкова, призванного со второго курса института. И дело тут не в сражении против танков и самолетов, а в поведении двух бойцов: Тихон Морозов, «спокойный, уравновешенный, даже стеснительный», для сражения готовит окоп, осматривает бронебойное оружие, а Мелков думает только о том, как бы уклониться от боя, Россия как родина для него ничего не значит: по разговору Тихон понял, что Револьд Мелков «чужой» для него человек. Да и сам Иван Шевцов не выдерживает и заговорил о Мелкове как публицист: «А между тем это был тщеславный самонадеянный юноша из числа тех, которые с детства усвоили, как истину, что самой судьбой им начертано осчастливить человечество каким-нибудь изобретением или открытием. Он привык везде быть первым, всегда находиться на виду…» (Шевцов И. Набат. М., 1978. С. 19—20).

Тихон Морозов оказался в плену, бежал, вместе с ним из поезда с военнопленными бежали Иван Слугарёв и Ермак Михеев, вся дальнейшая судьба их была связана с польским подпольем, с партизанским движением в Польше. Среди немецких офицеров выделяется оберфюрер Шлегель, который в начале второй книги романа излагает будущее человечества в ходе победы немецких фашистов в России и победы над остальным человечеством: все мы, солдаты фюрера, мечтаем о победе, а для этого необходимо многих истребить, а многих превратить в двуногих рабов, «если интересы Германии потребуют уничтожить миллион, десять, пятьдесят миллионов наших врагов – вы не задумываясь исполните свой долг. Рука у вас не дрогнет. И совесть вас не будет мучить… Я считаю, что всякий гуманизм, либерализм мы должны искоренять как заразу… Гуманизм ведёт к предательству…». Это Шлегель говорил доктору Хасселю, который тут же его поддержал: немцы будут жертвовать китайцами, неграми, немцы пошлют их воевать против Америки, «а всех славян, евреев, коммунистов, цыган, всех этих французов, англичан и разных шведов мы просто истребим, уничтожим» (Там же. С. 393—394).