Текст книги "История русской литературы второй половины XX века. Том II. 1953–1993. В авторской редакции"

Ничего об этом не знал возвращающийся в родные края капитан Сергей Ветлугин, глазами которого всё чаще автор глядит на происходящие события в селе Завидове. Он был озабочен только одним: как можно быстрее попасть к своим родным брату и сестре, с которыми не видался с трагического 33-го года, когда смертельный голод выкашивал целые семьи. Встреча состоялась радостная и одновременно грустная от нахлынувших воспоминаний, а уже на третий день Сергея Ветлугина потянуло в родное Завидово: брат и сестра жили в чужом ему Тянь-цзине. Все эти шесть лет, пройдя чуть ли не всю Европу, Сергей мечтал побывать там, где прошли его детство и юность. От одной только мысли, что он скоро повидает привычные с детства места, пройдёт по лесной дороге, полюбуется на Лебяжье озеро, с которым связано много таинственных легенд и рассказов, поклонится старому кладбищу, где нашли свой последний приют мать и отец, сердце Сергея Ветлугина радостно и нетерпеливо забилось. И неожиданно для брата и сестры он засобирался туда, где все они родились и выросли.

Что ж поманило его туда? Он и сам ещё толком не знал… Но стоило ему лет десять назад впервые покинуть Завидово, как сразу почувствовал небывалую тоску по родному и такому привычному лесу, по реке, на которой всё до мельчайших деталей знакомо, по душистым фонтанам черёмухи, по сорочьим гнёздам, темнеющим в густом кустарнике, по ночёвке в степи, когда, лёжа на спине и слушая бесконечные песни перепелов, пытался сосчитать звёзды на небе. 70 вёрст протопали тогда два нетерпеливых студента, не доставшие билета на поезд, «влекомые силою, которой нету на свете равных, той самой, что гонит к родным пределам из дальних-предальних краёв, из-за гор высоких, из-за морей бескрайних несметные стаи птиц, а из бесконечных странствий – отъявленных бродяг и блудных сыновей». Тогда юный студент ещё и не подозревал в себе такой тяги к родным местам. Просто потянуло, и пошёл… Теперь другое дело… Подспудно в нём пробуждался художник, которому были совершенно необходимы конкретные, «живые» впечатления, несколько сгладившиеся за годы войны.

И действительно много странного, неожиданного промелькнуло перед его глазами за этот короткий отпуск. С кем бы он ни заговаривал о завидовцах, все почему-то сворачивали разговор на отношения Фени и Авдея. На что-то туманно намекала сестра. А тётенька Анна, к которой он ещё по довоенной привычке завернул перед дальней дорогой в Завидово, прямо сказала, что мало радостного его ждёт в родном селе: «Не утопни, говорю, в бабьих-то слезах. Полою водой хлынут на тебя. Не все выплаканы, осталось на такой вот случай. Хоть и получили на руки ту бумагу, да не хочется верить в неё. Вот и ждут, вот и взглядывают на всякого пришлого, не мой ли, мол, объявился. Видят – нет, не он, ну и в слёзы…» (Там же. С. 238). Сюда же, к доброй тётушке Анне, зашли как раз и Феня с Авдеем. И многое раскрылось перед Ветлугиным. Так вот и сменяются в романе одна картина за другой, раскрывая сложности и неурядицы послевоенной жизни в селе Завидове.

Сергей Ветлугин снова встретился со знакомыми нам по первой книге Тишкой и Пишкой, всё с тем же Апрелем, с дядей Колей, лесником Колымагой, с Машей Соловьёвой и многими другими своими односельчанами. И встреча с земляками, родными и близкими, оказалась не такой уж радостной и праздничной, какая грезилась в недавних мечтаниях. Не только улыбками озарялись лица встречающих его. Да и сам он, видя, сколько нерешённых вопросов в людских судьбах оставила после себя война, впервые, может, задумался о том, какая длительная и горькая предстоит работа для многих поколений людей по врачеванию ран, нанесённых войной. Впервые задумался и о том, что своим появлением он может прибавить страданий Аграфене Ивановне, матери Гриши Угрюмова, если он расскажет, что её сын, а его друг погиб на его глазах и что у неё нет никаких надежд на его возвращение, и солгать не может. Уж не говоря о том, что и не зайти в этот родной для него дом он тоже не может.

Тяжким был его путь к дому Аграфены Ивановны. При воспоминании о неизбежной встрече больно было, тосковало сердце. Надеялся забыться в разговоре со старым почтальоном Максимом Паклениковым, но от горя, видно, тут никуда не скроешься: война не обошла и его дом, долго таил Максим Савельевич от жены страшную весть о гибели двоих сыновей, но куда ж от этого денешься… «И вот однажды, чёрный весь, похожий на большую головешку со сведшего пожара, с провалившимися глазами и щеками, пришёл к обеду домой, присел к столу, на котором дымилось большое блюдо со щами, зачерпнул деревянной ложкой тех щей, понёс ко рту, на полпути раздумал, выплеснул хлебово обратно, после чего ложка сама выскользнула из его ослабевших, задрожавших безвольно пальцев, – тяжело поднялся, ватными ногами сделал несколько шагов к стенке, где только что повесил сумку, снял её и, пряча налившиеся влагою глаза от жены, сказал всю правду о гибели сыновей». За время войны преобразился Максим Паклеников. Остепенился, не запивает, как бывало, мудрым и твёрдым стал. Немало дивился этому Сергей Ветлугин, глядя в совершенно трезвые, родниковой чистоты глаза старого почтальона, много горя повидавшего в годы войны.

Сколько ни оттягивал встречу с матерью Гриши, а всё-таки не избежал её. И не зря её боялся. С глубоким проникновением в душевный мир человеческий показано художником горе матери, увидевшей друга своего сына, живого и невредимого. Теплилась у неё надежда, что вот приедет Сергей и расскажет ей, что ничего он не видел и что, может, Гриша и лежит где-нибудь в госпитале. Может, скоро и придёт, как не раз уже случалось. Вся эта сцена потрясает своим высоким драматизмом и тонким пониманием души человеческой. При известии о приходе Сергея она обмякла вся, ноги подогнулись, и она с трудом добралась до лавки. «Живыми остались лишь одни глаза её – сухие, воспалённые, немо и исступлённо вопрошающие. Они-то, эти глаза, и остановились на одном только человеке из всех вошедших в избу – на Сергее. В них он прочёл и вопрос, и горячую материнскую мольбу одновременно: «А где же Гришенька? Где же сын мой? Ведь он живой, живой! Скажи скорее – живой?»

«Сергей быстро подошёл к ней, присел рядом, привлёк седую её голову к своему плечу и, ничего не говоря, поцеловал. Все, кто был в доме… стояли посреди избы, не зная, куда себя деть и что надо делать в таком случае; никто не мог в эту минуту не то чтобы сесть за стол, но и глянуть на него. А покрытые густою сеткой красных прожилок глаза хозяйки уже начали наполняться влагою, две крупные капли уже медленно ползли по щекам…» (Там же. С. 313).

Так вот и входили душевные раны односельчан, родных и близких в сердце гвардии капитана Ветлугина.

И до этого романа знали мы, как тяжко приходилось деревенским бабам во время войны и после неё. Но Михаил Алексеев так рассказал об этом, что будто ожили те ушедшие от нас времена, своим талантом создал столь впечатляющие картины и образы, что их социальное звучание помогает читателям с новой силой прозрения ощутить величие подвига, совершённого нашими людьми в годы войны и в пору восстановления разрушенного хозяйства. Сравнительно недавняя жизнь предстаёт перед нами во всех своих характернейших чертах. Автор верен той действительности, её потребностям, мечтам и идеалам, верен характерам людей того времени, готовых ради общего блага на самопожертвование, страдания и муки.

В романе есть эпизод, в котором точно выявляется творческий замысел художника. Всё тот же Сергей Ветлугин, заметив, как пошатнулось за время войны некогда крепкое хозяйство колхоза, пришёл от этого в ужас. А старый большевик Николай Ермилович урезонивает его, заверяя, что это, так сказать, материальная, внешняя сторона жизни, видимая простым, невооружённым глазом, и эта сторона жизни скоро будет восстановлена. Всё будет, говорит он. А вот что делать с порушенными войной человеческими отношениями… Что делать, если война одним возвратила кормильца семьи, а у большинства навечно похоронила, тем самым проложив между бабами глубокую пропасть… Да и сам Михаил Алексеев не раз подчеркнёт в своей авторской речи, что, «оставив людям великое множество недоделанных дел, недосказанных сказок и недопетых песен, война в придачу ко всему понавязала такое же множество тугих узлов и петель в самих человеческих судьбах» (Там же. С. 223). И до сих пор, скорбно думает автор, несмотря на то, что война давно закончилась, в этих узлах и петлях долго ещё будут задыхаться люди.

Казалось бы, ничего особенного не происходит в селе Завидове. Обычная крестьянская жизнь, со всеми её заботами и тревогами. Правление колхоза заседает, изыскивая новые возможности для уборки хлеба и картошки; финaгeнт, недобрым словом вспоминая «железного министра» финансов, ведёт форменное сражение с бабами и стариками, которые отказываются платить всё возрастающие налоги; девчата мечтают о клубе, а председатель жалуется на то, что у него «колхозная скотинёшка» «стоит по брюхо в грязи», избы солдатских вдов стоят ещё раскрытыми, тут не до клуба; а под одной из крыш шла самая настоящая война: вернувшийся с войны Фёдор не на шутку разбушевался, увидев у жены нажитого без него сына; заметно распрямилась на наших глазах Степанида Луговая, смелая, независимая, бесстрашная; Гринька, которого ей подкинули несколько лет назад, сделал её такой гордой и осанистой; а сколько ещё других событий, больших и маленьких, важных и ничтожных на первый взгляд, произойдёт в Завидове за эти десятки лет, в которые развивается действие романа…

А у Фени Угрюмовой наступает новая полоса жизни: она, не выдержав гонений и нерешительности своего возлюбленного, разрывает с ним и одновременно уходит из родного дома, поссорившись с матерью. И целую неделю пропадает в поле, даже не догадываясь, что её Авдей уже готовится к свадьбе. Только увидев свадебный поезд, она в полной мере поняла, что случилось за это время непоправимое. Своим весельем эти злые люди хотели ей досадить. Грустно смотрит она, как с молчаливого согласия её Авдея трус и предатель Пишка издевается над её несчастьем. Не успела она подумать об этом, как её младший брат в стремлении отомстить за попранную любовь сестры сел на трактор и ударил всей его тяжестью в разукрашенную бричку. «Оскорблённая до глубины души, униженная, втоптанная в грязь, несколькими минутами раньше готовая уже наложить на себя руки, обдумывавшая было, как, когда и где это лучше и вернее сделать, теперь Феня воспрянула духом, чувствуя, как наполняется знакомою, не раз испытанною при трудных минутах жизни упругою силой сопротивления… Нет, она ещё покажет себя!» (Там же. С. 389).

Особый интерес в связи с этим представляют сцены и эпизоды романа, в которых автор вводит нас во внутренний мир своей героини. Порой под давлением тяжких жизненных обстоятельств она испытывает страшную тоску, разочарование в людях, даже отчаяние. Порой она называет себя непутёвой, бесстыдной. Да и людям иногда кажется, что некоторые её поступки выглядят не совсем красивыми, так, во всяком случае, может показаться со стороны. Но автор знает свою героиню не только с внешней стороны, он внимательно прослеживает все её душевные переживания, перепады в настроении. И по всему чувствуется, что он всегда вместе с ней, болеет её страданиями, с любовью и страстью рассказывает об её исключительно печальной судьбе, желая ей хоть какого-нибудь человеческого счастья. Главное достоинство этого женского характера – в правдивости и неоспоримой правде. Какие страшные мучения выпали на её долю, а она, преодолевая все эти несчастья и невзгоды, не унывала и не падала духом. Страдала, мучилась, переживала, но всегда оставалась человеком среди людей, всегда находила в себе силы помогать окружающим, попавшим в трудное положение или беду. И помогала даже тем, кто, как Штопалиха и её дочь, принесли ей много страданий, встав на пути к её личному счастью. Сколько же сил таилось в этой простой русской женщине!

Создавая образ Фени Угрюмовой, Михаил Алексеев словно бы стремился ответить на вопрос нашего времени: кого считать сегодня настоящим, подлинно красивым человеком, положительным героем нашей эпохи. И отвечает всем своим повествованием. С любовью и теплотой односельчане и весь Краснокалиновский район относятся к Федосье Леонтьевне Угрюмовой, видя в ней истинно народного вожака, народного заступника и рачительного хозяина. Стоит перебрать в памяти наиболее примечательные эпизоды её жизни, как сразу поймёшь, что такой характер действительно может служить примером, ибо он заключает в себе красоту человека, величие женщины в современном обществе. Вот один из них. В женскую тракторную бригаду, которую уж много лет возглавляет Феня, поздней осенью 1964 года приехали районные руководители. Откровенно высказывает она свои претензии районным руководителям. Трактористки «с тёмного и до тёмного на земле трудятся», сил своих не жалеют, а в районе плохо заботятся о бригаде: то тракторов не хватает, то запасных частей к ним. Мало думают и о том, чтобы удержать девчат в деревне. Словом, высказала все, что наболело на душе. И жизнь пошла своим чередом. Как-то ночью, бросив жену, вторгся Авдей в дом Фени Угрюмовой, так вновь вернулась их любовь. Окончательно вернулся Авдей лишь через десять лет. Вроде бы и наладилась её личная жизнь.

И всё-таки финал романа драматичен, хотя и не безысходен для главной героини. Кажется, нелепо и жестоко взваливать на человека, столько испытавшего, ещё какие-то бедствия, но художник, верный правде жизни и историческим обстоятельствам, не останавливается перед возможными со стороны читателей упрёками. Такова жизнь, как бы говорит автор. И проводит Феню Угрюмову ещё через одно испытание, самое страшное и мучительное. Кажется, по законам природы она не может выдержать свалившегося на нее горя – гибели в пограничном инциденте сына. Безмерно горе матери. Всё отдала она Родине – свою силу, красоту, ничего не пожалела. Всем пожертвовала она ради исполнения своего высокого нравственного долга. Она и не думала об этом, она просто этим жила. И не могла быть она иной. В сущности, и весь роман «Ивушка неплакучая» посвящён тому, чтобы выявить на столь серьёзном социальном изломе народные нравственные начала, раскрыть истоки нравственного подвига простых русских женщин в годы войны и после неё.

Ивушка неплакучая, она же Федосья Угрюмова, многострадальная Феня, с её гордым, неуступчивым, мужественным характером, – самая большая художественная удача Михаила Алексеева после несравненной «Карюхи». И, несомненно, её образ надолго останется в памяти тех, кто прочитает этот талантливый роман.

Михаил Алексеев, проведя своих основных героев через тяжкие жизненные испытания, в конце романа и сам словно внутренне содрогнулся от неожиданности, увидев, что они не только выстояли, не согнулись под жесточайшими ударами войны, а, напротив, словно окрепли; кажется, новые жизненные силы влились в них, настолько богаче стали они внутренним содержанием, настолько поразительна их духовная стойкость, нравственная неистребимость, мужество и благородство.

И движущаяся во времени и пространстве панорама жизни небольшого села всецело захватывает читателя, и захватывает не остротой конфликта и развитием событий, а глубиной проникновения во внутренний мир действующих лиц.

Роман «Драчуны» стал предметом острой полемики, которая началась после выхода в свет статьи М. Лобанова в журнале «Волга» (1982. № 10). В Литературном институте его статья «Освобождение» обсуждалась на партийном собрании, приняли решение вынести критику порицания, затем вышла полемическая статья П. Николаева «Освобождение… От чего?» (Литературная газета. 1983. 5 января), в которой есть любопытные мысли и очень много острых передержек, официально продиктованных своим временем.

О жизни и творчестве М.Н. Алексеева написано очень много статей и монографий. Он навсегда вошёл в историю отечественной литературы ХХ века.

Алексеев М.Н. Хлеб – имя существительное: Повесть в новеллах. М., 1968.

Алексеев М.Н. Собр. соч.: В 6 т. М., 1975—1976.

Родился в обеспеченной семье в Кисловодске, но вёл свой род из крестьян, оба деда своим трудом и энергией стали богатыми землевладельцами. Отец, Исаакий Солженицын, офицер царской армии, сражался в Первую мировую войну в армии генерала Самсонова, погиб до рождения сына Александра; мать, Таисия Захаровна Щербак, получив образование стенографистки не только на русском, но и на английском, могла дать образование своему сыну, он окончил среднюю школу и физико-математический факультет Ростовского университета, одновременно с этим поступил в Московский институт философии, литературы и искусства (МИФЛИ). А. Солженицын был одарённым человеком, его тянули к себе и физика, и литература, он писал стихи, в его планах была и проза, в которой он задумал написать о генерале Самсонове и своём офицере-отце. И не только о нём, но и о своих дедах, энергичных, предприимчивых, сообразительных. Летом после окончания десятилетки Таисия Захаровна купила сыну велосипед, и всё предвоенное летнее время он вместе с друзьями путешествовал по Кавказу и Крыму. В 1938 году А. Солженицын женился на Наталье Решетовской, обаятельной, умной, талантливой, превосходно игравшей на пианино, а потом – война, артиллерийское училище, с середины 1943 года – фронт. В феврале 1945 года фронтовик и орденоносец А. Солженицын был арестован: сотрудники Комитета безопасности обнаружили в его письмах выражение слишком вольного отношения к Сталину и Советскому государству. Отсидев положенный срок в заключении, А. Солженицын побывал и в ссылке, а осенью 1953 года лагерные врачи предсказали ему, что жить ему осталось считаные месяцы. «Эти последние обещанные врачами недели мне не избежать было работать в школе, – писал А. Солженицын в книге «Бодался телёнок с дубом: Очерки литературной жизни» (Париж, 1975; М., 1996. С. 11), – но вечерами и ночами, бессонными от болей, я торопился мелко-мелко записывать, и скручивал листы по нескольку в трубочки, а трубочки наталкивал в бутылку из-под шампанского, у неё горлышко широкое. Бутылку я закопал в своем огороде – и под новый 1954 год поехал умирать в Ташкент». В Кок-Тереке А. Солженицын поправился, рак излечили. Он стал учителем в школе и всё время писал и прятал написанное. Потом переехал в Рязань, продолжал работать в школе, писать и прятать написанное. Так была написана повесть «Щ-854», роман «В круге первом», сценарий «Знают истину танки». Кое-что самое откровенное сжигал, опасаясь КГБ. Писал письма Н. Решетовской, которая вышла замуж за вдовца доцента-химика с двумя детьми, хотя одиннадцать лет ждала его. Не дождалась. И он уговорил её вернуться к нему, и она вернулась. Пять лет лагеря и семь лет ссылки отдалили его от художественной литературы, но на свободе он окунулся в чтение литературы и полностью разочаровался в ней: они «раз и навсегда были признаны мною ненастоящими, и я не терял времени и не раздражался за ними следить: я заранее знал, что в них нет ничего достойного. Не потому, чтобы там не было талантов, – наверное, они были там, но там же и гибли. Ибо не то у них было поле, по которому сеяли: знал я, что по полю тому ничего вырасти не может… все они соглашались о всяком предмете и деле не говорить г л а в н о й п р а в д ы, той, которая людям в очи лезет и без литературы. Эта клятва воздержания от правды называлась соцреализмом. И даже поэты любовные, и даже лирики, для безопасности ушедшие в природу или в изящную романтику, все они были обречённо-ущербны за свою несмелость коснуться главной правды» (Там же. С. 14—15). Но это были слова человека, оторванного от жизни и от художественной литературы. Прошли годы, в 1961 году А. Солженицын, окончательно отредактировав повесть «Щ-854», договорился со Львом Копелевым, с которым не один год просидел в заключении, что тот передаст его вещь в журнал «Новый мир». Л. Копелев так и сделал, передал Анне Самойловне Берзер, которая, прочитав, сначала попросила прочитать Е.Н. Герасимова, заведующего прозой, тот отказался, потом отказался читать А. Кондратович, Б. Закс заявил, прочитав несколько страниц, что печатать повесть нельзя. В этом случае, когда все ответственные чины в журнале отказались читать, А. Берзер передала рукопись А. Твардовскому со словами: «Лагерь глазами мужика, очень народная вещь». Взял почитать А. Кондратович, но с какой-то страницы бросил. «Не скажу, что такой точный план, – писал А. Солженицын в книге «Бодался телёнок с дубом», – но верная догадка-предчувствие у меня в том и была: к этому мужику Ивану Денисовичу не могут остаться равнодушны верхний мужик Александр Твардовский и верховой мужик Никита Хрущёв. Так и сбылось: даже не поэзия и даже не политика решили судьбу моего рассказа, а вот эта его доконная мужицкая суть, столько у нас осмеянная, потоптанная и охаянная с Великого Перелома, да и поранее» (Там же. С. 25).

А. Твардовский, В. Лакшин, А. Кондратович и А. Солженицын подробно рассказали в своих воспоминаниях о том, как пришла в «Новый мир» повесть «Щ-854», вышедшая в журнале с названием «Один день Ивана Денисовича» (1962. № 11), как её читал А. Твардовский, как обсуждали за круглым столом главного редактора, как он лучился радостью открытия нового писательского таланта, написавшего смелую, отважную историю о лагерной жизни, в сущности запрещённую в текущей литературе. И дальнейший ход событий тоже описан в их воспоминаниях и в опубликованных документах.

А. Твардовский позвонил помощнику Н.С. Хрущёва Василию Семёновичу Лебедеву и предложил ему почитать талантливую повесть неизвестного автора, который, если его напечатаем, станет широко известным; Лебедев прочитал, уговорили почитать Н. Хрущёва, тот согласился, чтобы ему прочитали во время отпуска; Лебедев прочитал Н. Хрущёву, которому повесть понравилась; он дал её «по кругу» прочитать членам Политбюро, обсудили и приняли решение – печатать в «Новом мире». Конечно, здесь вся эта драматическая история изложена упрощённо, а столько внутренних тяжких переживаний было за это время у А. Твардовского, который не переживал так глубоко за свои неопубликованные произведения, как за повесть А. Солженицына.

«Один день Ивана Денисовича» – это повествование о пребывании в лагере Ивана Денисовича Шухова, здесь есть и ссоры, товарищеская поддержка, рассказы о бригадирах и десятниках, о кавторанге, об эстонцах Кильгасе и Эйно, о каше, которую никто не востребовал, и о честном разделе между нуждающимися, иной раз возникнут интересные беседы, все слушают и спорят, а в другой раз слушают рассказ Тюрина, как его уволили с воинской службы, как сына кулака, и как он вернулся домой и увёз младшего брата… В минуту перерыва Цезарь, потягивая трубку, спокойно сообщает, что «объективность требует признать, что Эйзенштейн гениален. «Иоанн Грозный» – разве это не гениально? Пляска опричников с личиной! Сцена в соборе!» И тут же услышал в ответ: «– Кривлянье! – ложку перед ротом задержа, сердится Х=123. – Так много искусства, что уже и не искусство. Перец и мак вместо хлеба насущного! И потом же гнуснейшая политическая идея оправдания единоличной тирании. Глумление над памятью трёх поколений русской интеллигенции!..

– Но какую трактовку пропустили бы иначе?..

– Ах, пропустили бы?! Так не говорите, что гений! Скажите, что подхалим, заказ собачий выполнял. Гении не подгоняют трактовку под вкус тиранов!» (Солженицын А. Один день Ивана Денисовича: Повесть. М.: Советский писатель, 1963. С. 71).

И ещё один штрих о повести: автор превосходно описывает работу бригады каменщиков, во время которой соревнуются эстонец Кильгас и Шухов (Там же. С. 79—92).

Алёшка, который в минуты отдыха постоянно читает Евангелие, как-то спросил Ивана Денисовича, почему он Богу не молится, ведь «душа-то ваша просится богу молиться. Почему ж ей воли не даете, а?». «Потому, Алёшка, что молитвы те, как заявления, или не доходят, или «в жалобе отказать» (Там же. С. 139).

«Засыпал Шухов вполне удоволенный. На дню у него выдалось сегодня много удач: в карцер не посадили, на Соцгородок бригаду не выгнали, в обед он закосил кашу, бригадир хорошо закрыл процентовку, стену Шухов клал весело, с ножовкой на шмоне не попался, подработал вечером у Цезаря и табачку купил. И не заболел, перемогся.

Прошёл день, ничем не омрачённый, почти счастливый» (Там же. С. 144).

Триумф был полный: в ноябре 1962 года состоялся Пленум ЦК КПСС, а после его завершения члены Пленума «понесли с базара» книжного – две книжечки: красную (материалы Пленума) и синию (одиннадцатый номер «Нового мира»). Так, смеялся Твардовский, и несли каждый под мышкой – красную и синюю» (Солженицын А. Бодался телёнок с дубом. С. 47).

Вся читающая Россия бросилась за журналом «Новый мир», а в это время А. Твардовский написал письмо А. Солженицыну, чтобы со всеми готовыми произведениями он обращался только в «Новый мир». А. Солженицын вскоре принёс в журнал «Матрёнин двор» и «Случай в Кочетовке» («Но пришлось сменить на «Кречетовка», чтоб не распалять вражды кочетовского «Октября» к «Новому миру» (Там же). Рассказы А. Солженицына тут же были отправлены в первый номер «Нового мира» за 1963 год. Казалось бы, А. Твардовский нашёл себе писателя-друга, но он горько ошибался: «Со мной пережил он вспышку новой надежды, что вот нашёл себе друга, – вспоминал А. Солженицын. – Но я не заблуждался в этом. Я полюбил его мужицкий корень; и проступы его поэтической детскости, плохо защищённой вельможными навыками; и то особенное природное достоинство, которое проявлялось у него перед врагами… Но слишком несхожи были прошлое моё и его, и слишком разное мы вывели оттуда. Ни разу и никогда я не мог быть с ним откровенен и прост, как с десятками людей, отемнённых лагерной сенью. Ещё характеры наши как-то могли обталкиваться, обтираться, приноровляться, – но не бывает дружбы мужской без сходства представлений.

Мы подобны были двум математическим кривым со своими особыми уравнениями. В каких-то точках они могут сблизиться, сойтись, иметь даже общую касательную, общую производную, – но их исконная первообразность неминуемо и скоро разведёт их по разным путям» (Там же. С. 49).

Так оно и произошло. Когда решался вопрос с публикацией повести «Один день Ивана Денисовича», А. Солженицын был уже готов передать её на Запад для публикации. А. Твардовский, В. Лакшин, А. Кондратович увидели какие-то странности в поведении А. Солженицына, но странностей в его поведении не было, он полностью устремился на Запад. А значит, на открытую борьбу с советской цензурой, на прятанье своих рукописях в «укрывищах», на тайну своей деятельности, так чтобы вызвать подозрения КГБ и пр.

А в это время внимательный критик Владимир Бушин написал статью о повести А. Солженицына в журнале «Нева» (1963. № 3), на которую тут же А. Солженицын ответил в письме В. Бушину от 27 мая 1963 года: «О Вашей статье я слышал от Сергея Алексеевича Воронина ещё в феврале. Саму статью прочел в прошлом месяце. Нахожу её весьма интересной и очень разнообразно, убедительно аргументированной» (Бушин В. Неизвестный Солженицын. М., 2010. С. 14). В. Бушина поддержала критик Л. Иванова в статье «Гражданином быть обязан…» в «Литературной газете» (1963. 14 мая). А до этого ещё была статья И.И. Чичерова «Об «Одном дне Ивана Денисовича» (Московская правда. 1962. 8 декабря), а потом ещё статья, так завязалась литературная полемика вокруг повести и рассказа «Матрёнин двор», опубликованных в «Новом мире».

Затем В. Бушин резко откачнулся от личности и произведений А. Солженицына, достаточно посмотреть его последние книги, в частности «Неизвестный Солженицын. Гений первого плевка» (М., 2010).

А. Солженицын рекомендовал А. Твардовскому напечатать стихи В. Шаламова «Из колымских тетрадей» и «Маленькие поэмы», а чуть спустя «Очерки по истории генетики» Ж. Медведева, но эти предложения А. Твардовскому не пришлись по душе.

А. Солженицын предложил А. Твардовскому напечатать два его романа – «В круге первом» и «Раковый корпус». В редакции журнала прочитали и предложили их напечатать, что-то им понравилось, что-то не понравилось, обычное дело, но печатать надо – огромный успех опубликованного гарантировал их удачу, хотя романы были значительно слабее, чем прежние произведения.

Пока шла полемика вокруг романов, А. Солженицын усиленно работал над историческим исследованием «Архипелаг ГУЛАГ», собирал письма, публикации, а документов не было, их невозможно было достать по тем временам. «Я не дерзну писать историю Архипелага: мне не досталось читать документов, – признавался А. Солженицын. – Но кому-нибудь когда-нибудь – достанется ли?.. Свои одиннадцать лет, проведённые там, усвоив не как позор, не как проклятый сон, но почти полюбив тот уродливый мир, а теперь ещё, по счастливому обороту, став доверенным многих поздних рассказов и писем, – сумею я донести что-нибудь из косточек и мяса? – ещё впрочем живого мяса, ещё впрочем живого тритона» (Соженицын А. Архипелаг ГУЛАГ. 1918—1956. Опыт художественного исследования. Вермонт; Париж, 1987. С. 9). Автор ссылается при этом на 227 имён, на людей, которые присылали ему письма, рассказы, воспоминания. И всё равно мало, недостаточно этих свидетельств испытавших лагерное заключение, чтобы представить себе объективное значение деятельности ЧК, ГПУ, НКВД в создании могучего потока осуждённых разных времён, начиная с революции и Гражданской войны – Архипелага ГУЛАГ.

Десятки, сотни биографий осуждённых и заключённых в лагеря предстают перед читателями этой книги, но начинается это повествование за три месяца до окончания войны с ареста капитана Красной армии Александра Солженицына, только что выведшего из окружения свою разведбатарею и представшего перед комбригом, который тут же приказал сдать ему его пистолет. Тут же его арестовали. Комбриг напомнил Солженицыну, что у него есть друг в 1-м Украинском фронте, его тут же прервали контрразведчики, а Солженицын догадался, что его переписка с другом перехвачена.

А комбриг «поднялся из-за стола (он никогда не вставал навстречу мне в той прежней жизни), через чумную черту протянул мне руку (вольному, он никогда мне её не протягивал!) и, в рукопожатии, при немом ужасе свиты, с отеплённостью всегда сурового лица сказал бесстрашно, раздельно:

– Желаю вам – счастья – капитан!..

Так он желал счастья – врагу?..» (Там же. С. 30).

Позже А. Солженицын встретился с бывшим комбригом Травкиным, ставшим генералом в отставке и ревизором в Союзе охотников.