Текст книги "Спаси нас, доктор Достойевски!"

Мы были за столом первыми. Потом пришла еще пара, потом еще одна и уже гораздо позже, когда мы приступали ко второму, примчалась третья пара – следует ли сказать, весело запыхавшись и подхихикивая примчалась, и таким образом сразу определить, что это была пара людей с темным цветом кожи?

Сперва я совсем не разговаривал ни с кем, только поздоровался и стал глядеть в тарелку. В сущности, это было комично: неужели я полагал, что подобным образом смогу провести все путешествие? Но, пока я смотрел в тарелку, жена уже мило беседовала (черт подери, она всегда мило беседует!), а тут соседка по столу обратилась ко мне с каким-то вежливым вопросом, я ей ответил, а чтобы ответить, нужно было поднять глаза от тарелки на собеседницу.

– А ты, Алекс, тоже любишь ходить на экскурсии? – вот что ласково спросила меня соседка по столу, и пока я переводил глаза с тарелки на нее, прошла, условно говоря, вечность, во время которой во мне происходило постепенное и кардинальное изменение. Поднимая голову от тарелки, но еще не видя лица соседки, я испытал странное ощущение, будто ко мне обращался чей-то до счастья знакомый с детства ласковый голос, то ли это был голос нашей довоенной домработницы Ольки большой, то ли давно забытый голос моей няньки, то пи голос Вадима, взявшего в руки гитару. Я прекрасно понимал, что ко мне обращаются по-английски, но это не имело значения, потому что, когда испытываешь вот такое детское чувство, все остальное отступает на далекий двадцатый план. Тут мои глаза достигли лица женщины, и вещи стали на свои места, то есть я вернулся в реальность – все объясняющую реальность. Как же я не сообразил умом то, что понял чувством: ко мне обращались вовсе не с американским, но с английским акцентом, и мало того, что с английским, но именно с таким, какой звучит в речи (если это можно назвать речью) обожаемого, боготворимого мной игрока Манчестер Юнайтед Вэйна Руней, а также многих, многих других «коренных» (то есть простых, на уровне «кокней») англичан и англичанок, с которыми мне довелось повстречаться в жизни или увидеть на экране кинотеатра или телевизионном экране.

Тут следует маленькое отступление, которое посвящается Федору Михайловичу Достоевскому. В одной из своих статей Достоевский довольно потешно нарек лицо английской женщины высшим типом красоты. Откуда он это взял, довольно непостижимо, потому что мне не верится, что он мог так воскликнуть под влиянием одного встреченного им красивого лица (если вам посчастливится, в Англии действительно можно столкнуться с красивым женским лицом). Достоевский был слишком проницателен и слишком глубоко ориентирован на людские характерности, чтобы сделать такой произвольный, под влиянием секунды, вывод, и тут что-то другое. Тут – я убежден – у него возникла тяга, возник контакт с характерным типом английского женского лица, и именно лицом простой английской женщины, широким, с голубыми на выкате глазами, с носиком горбинкой и несколько утопленным подбородком. И вот такое лицо встретило мой взгляд, когда я удосужился оторвать глаза от тарелки.

Могу сказать, что я встречался в жизни с этим лицом гораздо больше Достоевского, который провел в Лондоне всего, кажется, день или два, так что наши шансы в этом смысле, может быть, даже уравнивались (имея в виду, насколько его проницательность должна была превосходить мою). Не смея (не имея права посягать на тайну и смелость суждения гения), я не могу назвать такое лицо красивым, но оно действует на меня – о да, оно на меня сильно действует! Тут есть еще одно: я понимаю по-английски, а Достоевский не понимал, и лицо такой английской женщины неотделимо для меня от звуков, которые произносит ее рот, специально для них предназначенный (верхняя губа всегда слегка выдается над нижней). Кто смеет говорить, будто англичане и американцы говорят на одном языке? Профанация и полное непонимание того, что слово «говорить» обозначает! Это, как если бы сказать, что бухарские евреи (которые теперь совершенно окружили меня в Кью Гарденсе, где я живу) говорят на том же русском языке, что коренные жители Вологды, или Рязани, или Саратова, или той же Москвы (я уже и нарочно не говорю, как жители русской деревни). Говорят одними и теми же буквами, но не звуками же!

– А ты, Алекс, тоже любишь ходить на экскурсии? – спросило меня уже давно любимое мной (только не эротически! ничего эротического в этой любви!) лицо английской женщины, и какая разница, что это был самый банальный застольный вопрос, коль скоро каждое ее «а» звучало, как «у» – Диккенс виртуозно умел записывать такую речь, благодаря специфике английской орфографии.

Джил (так звали англичанку) спросила меня насчет береговых экскурсий, потому что они с женой уже несколько минут вели оживленную беседу, перечисляя острова, у которых мы будем пришвартовываться, и тут заговорили о возможных покупках, то есть это Джил заговорила и, заговорщически прищурившись, спросила жену, любит ли та shopping. Я даже заинтересовался, что жена ответит, потому что это был вопрос как бы из другой сферы существования.

– Не очень, – извинительно улыбнувшись, ответила жена, – но в общем…

Вот как она ответила к своей чести прямо, при всем своем вечном желании светски сглаживать и обходить углы.

– Кооонечно ты любишь! – воскликнула Джил утвердительно. Очень сердечно Джил воскликнула на манер Муля-не-нервируй-меня Раневской из довоенного фильма «Подкидыш»: я лучше тебя знаю, что ты любишь, совсем как-то по-нашему у нее вышло. Хотя, уважаемый читатель, не слишком соблазняйтесь, не совсем по-нашему, и в этом опять состоит та разница, которую я назвал разницей между Афинами и Иерусалимом, и ради прояснения которой пишу эти записки. Уже гораздо позже, когда наше путешествие шло к концу, жена сказала мне с удивленным восхищением:

– Подумай, я никогда не сказала бы, что Джил парикмахерша!

– Да? – сказал я рассеянно.

– Или что Джин продавщица в супермаркете! – Джин и Боб были вторая пара из Канады, сидевшая против нас.

– Хм, – сказал я, подумав и сообразив, что жена права.

Я не слишком думал о Джин, статной и банально красивой женщине типа актрисы Ким Новак, да и вообще я не слишком думал на эту тему таким образом, тут была огромная разница между мной и моей женой: она слишком привыкла общаться с интеллигентными людьми, а я слишком привык общаться с людьми неинтеллигентными. Моей жене только теперь открылось то, что я давно знал о разнице между каждодневными людьми в России и на Западе, о той самой цивилизованности западных людей, которая наращивалась в них веками, как наращиваются слои на луковице, пока не превратилась в броню достойной самостоятельности. Если бы Джил была русская и так тепло растянула бы «кооонечно», ее искренность была бы однолинейна, как камень из рогатки, тут уж следовало бы ожидать следующей и следующей интимности, ведущих к претенциозности и товарищеской беспардонности (камню из рогатки обратно ходу нет). Но у англичан все иначе, тут была замечательная и не менее искренняя, а все-таки иллюзия камня с рогаткой, ни к чему не обязывающая, как в эстетике Пушкина, сохраняющая двойственность интимной близости и одновременно бесконечной далекости. Далекость эта была панцирем той самой достойной самостоятельности, на которую мы можем только смотреть с восхищением (или ненавистью) сугубо со стороны.

Но я должен сказать еще несколько слов насчет британского английского языка, который особенно обольстителен для меня, потому что в нем проявляется доведенная до хлесткости театральной реплики, до клоунского минимализма, до площадной марионеточности, до отточенного гротеска законченность той самой брони-формы, которую я назвал Афинами. Даже французам со всей их историей и культурой далеко тут до англичан. Французский язык может картаво раскатываться и виться, может высопарно ораторствовать, но где ему сравниться с минимализмом и преувеличенной стандартностью английских интонаций! Когда в середине восьмидесятых годов мы с женой в первый раз прилетели на несколько дней в Лондон, во мне уже жило затаенное восхищение перед англичанами. Я специально употребляю слово «перед», потому что восхищение это было, как в театре, когда перед тобой разворачивается некое захватывающее дух и одновременно щекочущее что-то внутри тебя действие. Это же чувство живет во мне и сейчас, потому что я постоянно понимаю, насколько англичане противоположны по всем параметрам нам, россиянам, насколько они просто марсиане для нас. Я помню, как вечерком, сидя в гостиной берлинского отеля, разговорился за бутылкой пива с первым встречным немцем о том о сем. Было поздно, свет был полупогашен, и мы, спотыкаясь (он знал несколько русских и английских, а я несколько немецких слов), медленно вели беседу. Помню, он рассказывал, что у него есть в России женщина, которая приезжает и уезжает, но почему, понять было сверх нашего словесного запаса. Это был первый немец, с которым я говорил по душам, и помню ощущение взаипонимания того сорта, когда люди, беседуя, не смотрят друг другу в лицо, но задумчиво в общую точку, как в старых романах задумчиво смотрели на огонь в камине. Ничего подобного я не могу себе представить с англичанами. Я должен постоянно видеть их перед собой, чтобы восхищаться их инаковостью. А тогда, в Лондоне, когда я стоял на галлерее для посетителей в Парламенте – вот где была квинтэссенция Великой Британии! Вот когда во мне взыграла до высочайшего градуса щекотка восхищения, поскольку все уж больно понарошке было! Наиболее замечательно было то, как скученно друг против друга сидят лейбористы и тори, и остальное – все их коллективные выкрики, театральные на публику вскакивания и усаживания, все их ораторское искусство тут только прикладывалось. Конечно, это был театр, конечно, чтобы описать одним словом идею Англии, только одно слово подходит: театральность.

И вот я спрашиваю: если такой человек, как я, может дойти до такого состояния, что голос и слова, произнесенные англичанкой Джил на теплоходе «Музыка», вызывают у него ощущение, будто это голос и слова его деревенской няньки – чем он «нормальней» своего друга, копающегося в этот момент в земле в ста километрах от Москвы, где он купил избу и погрузился в свое нарочитое средневековье?

Существование на теплоходе «Музыка» оказалось до удивления приятным и комфортабельным. На следующее утро после отхода, проснувшись рано, я отправился на верхнюю палубу, чувствуя прилив спортивной энергии и даже подумывая о том, как бы поплавать в бассейне. Хотя я видел размер этого бассейна на картинке и представлял, как он переполняется плещущимися детьми, все равно я настолько был очарован всем здесь, что думал, авось, будет иначе. Но стояло начало апреля, утро было холодное, хотя какая-то фигуристая девица уже побывала, непонятно для чего, в этом бассейне и теперь, закутавшись в полотенце, сидела на лежаке. Я же, продолжая ощущать прилив спортивной энергии, стал бегать по верхней палубе, потому что другие уже бегали и ходили, значит, она для того предназначалась. Не бегал я уже, не соврать, лет пятнадцать, но теперь вдруг побежал, и побежал, и побежал, испытывая необыкновенную легкость. И даже пробегал рысцой минут пятнадцать в совершенной уверенности, что каждое утро так буду бегать. (Как бы не так: на следующее утро и во все последующие утра я не испытывал никакого прилива сил, кроме некоторой сибаритской лени.)

Побегав, я пошел в каюту за женой, и мы пошли завтракать. На завтраки и ланчи столы не распределялись, и потому была некоторая толкучка. Тут нас окликнула Джил, которая со своим мужем Брайаном уже сидели за столом, и рядом с ними были два места. Брайан был, в отличие от жены, неразговорчивый мужик и болельщик (как я еще накануне выяснил) команды Портсмута, поскольку они жили в Портсмуте. Когда-то я тоже, как Брайан, болел за собственную команду одесский «Черноморец», о котором уже миллион лет не слышал, но теперь я был, так сказать, болельщик-безродный космополит, потому что болел за «Манчестер Юнайтед», поскольку жил в Нью-Йорке и у нас показывали высшую английскую лигу. Скосив глаза, я заметил, что Брайан пьет чай под названием English Breakfast, и тут же взял и себе пакетик English Breakfast, проникаясь чувством к вкусу просто крепкого чая без всяких там финтифлюшных ароматов, вроде чая под названием Earl Grey, который я до сих пор предпочитал. Разумеется, я и этого не мог сказать Брайану, хотя все равно не удержался и наговорил лишнего. Например, я стал говорить, что Портсмут знаком мне по литературе, потому что у Диккенса много Портсмута, что это портовый город и так далее. Разумеется, я переврал, потому что у Диккенса в «Дэвиде Копперфильде» вовсе не Портсмут, а Ярмут (по приезде домой проверил), но, с одной стороны, у меня слишком уж сидели в голове диккенсовские герои, которые говорили, как Джин и Брайан, – все эти Пеготти, Эмили, барки, отважные рыбаки, суровое море и так далее, и так далее, а с другой стороны, Диккенс с его картинностью слишком представлял для моей психики Англию, так что я обязан был упомянуть его для душевного контакта. Впрочем, Джил и Брайан скорей всего имели о Диккенсе смутное представление, потому что Джил только кивнула на мою тираду, а Брайан, вообще не расслышав, переспросил ее, и она ответила вполголоса, что вот, Алекс говорит, что у Диккенса про Портсмут, и Брайан тоже только кивнул головой.

Так, увы, я выдал свою безродную космополитность, отпечаток которой, впрочем, все равно лежал на моем лице и моей фигуре. Я даже не удержался и сказал, что не люблю Америку, а люблю Англию, но и это, полагаю, тоже не должно было произвести особенного впечатления, потому что моя жена тут же заспешила закончить завтрак: мы уже причалили к городку Бари, и нам следовало мчаться на экскурсию (Джил же и Брайан никуда не спешили, потому что собирались просто выйти в город и пройтись по магазинам).

Бари был вовсе еще не греческий, а южный итальянский город, и нам бы тоже стоило остаться в нем, побродить по средневековым узким улицам, пройтись по крепостной стене Castello, то есть как-то окунуться в историю, которая здесь явно присутствовала, но жена по совету нашего приятеля, заядлого туриста, купила экскурсию в Альберболло, показную деревню в горах, знаменитую своими побеленными домиками trulli, конусообразные крыши которых были выложены из темносерого камня. Нигде, оказывается, кроме этого района Италии, нет таких домиков, и никто не сумел до сих пор разгадать, каким образом, с какой целью возникли такие постройки. Но зачем мне было это знать? Будто по какому-то замыслу с самого начала тура все сходилось так, что нам предлагалось созерцать всякие красоты, природные ли, сделанные ли человеческой рукой, но нигде ничего «дышащего историей» – разумеется, не считая там или здесь выступающих из земли останков древней Эллады. Потом я сообразил, как это странно, что за все время нас ни разу не привели ни в один музей. Конечно, это было потому, что главный музей Греции – это остатки античной архитектуры, остатки храмов. Так как я уже произнес слово «Византия», замечу, что в Афинах есть и маленький музей, посвященный Византии (я обнаружил его через интернет гораздо позже, когда приехал домой). Но кто же, хоть в каком-нибудь самом отдаленном приближении, упоминает Византию, когда предлагает вам туристическую поездку по Греции? Когда и в каком варианте хоть один местный гид, проводя экскурсию, хоть как-то связывает Византийскую империю с Грецией, рассказывая о прошлом своей страны? Это понятно в том смысле, что древние Афины лежат в фундаменте европейской цивилизации, а Византия – это чужая история. Но сами-то греки, люди, по своей религии, по психологическим импульсам, по политическим симпатиям и антипатиям гораздо более близкие к Византии, чем к Европе, как будто сами не хотят этого знать и желают выпячивать себя с гордостью прямыми наследниками Афин. Разумеется, они пытаются сидеть на двух стульях, но кто понимает это?

Кстати, о греках. Я достаточно встречал их в Нью Йорке, чтобы составить впечатление. Как правило, это были официанты в греческих забегаловках или владельцы продуктовых лавок в Астории (район, в котором сконцентрировались люди балканского полуострова). Люди эти по большей части были простые, эмигрировавшие в Америку то ли в раннем, то ли не очень раннем возрасте, и потому провожавшие взглядом женский зад словами: «What ass!» – между тем как коренной американец обязательно скажет в аналогичном случае: «What a piece of ass!» Завидев меня, они ухмылялись: «Ааа, Брежнев пришел!» – и бросали на стойку меню. Это был громкий и темпераментный люд, обожающий поговорить о политике, и, конечно, о политике (как обо всем другом) они говорили безапеляционно. Таковы были, впрочем, и другие балканские люди, но греков отличало одно качество: они были необыкновенно хвастливы. Как только я это усек, мне стало доставлять удовольствие провоцировать их. Однажды, помню, стал я разговаривать с владельцем лавки, где покупал греческую брынзу, о Второй мировой войне (вот уж о чем нельзя погорить с американцами, у которых мировая история заканчивается на позавчерашней покупке автомобиля или вчерашней ссоре с женой). Зная, какие «грозные» были вояки греки и как легко справлялись с ними нацисты, я стал подзуживать моего собеседника и поддакивать ему, невинно округляя глаза. И до того довел его, что, став в позу, он проорал мне:

– Говорят, что такие-то сражались, как львы, а у нас говорят: львы сражались, как греки!

– Неужели? – сказал я. – Подумать только!

На что он вознес кверху указательный палец и повторил:

– Ты понял? Львы сражались, как греки!

И я сказал ему, что понял.

Но я был не прав, сказав, что греки были, как балканцы; они все-таки были другие. То самое хвастовство, как ни странно, лишало их налета дикой и примитивной вольной силы, которая эманировала от каких-нибудь черногорцев или хорватов (и которую так замечательно потом изобразили в своих фильмах Душан Макабеев и Кустурица). Хвастовство проистекает одновременно от претензии и комплекса неполноценности – качеств, накладываемых цивилизованностью, а не дикой вольностью. Греки ощущали за собой свое прошлое, но каким-то образом это прошлое как будто висело на них нелегкой ношей, ценность которой следует снова и снова доказывать. Которую нужно еще и самим себе доказать. Таким образом, я обнаружил, что греки «тонкокожи», и это отнюдь не вызвало во мне добрых чувств, потому еще, что в этом было что-то близкое к той стороне моей «русскости» и «еврейскости», которую я так презирал.

Совсем не думая о том, я был изрядно подготовлен к встрече с Грецией – разумеется, не античной. Оказавшись здесь в толпе, сталкиваясь с людьми в разговоре, даже самом мимолетном, я ощущал что-то знакомое и даже близкое, и даже очень напоминающее – вот странность! – одновременно Одессу и Россию. Впрочем, это было понятно: по южному темпераменту та самая «тонкая кожа», которая в России маскируется северным темпераментом и демонстрирует себя только после долгих, желательно под водку, объяснений в любви, вздергивала головой, хмурилась взглядом при малейшем неделикатном к ней прикосновении. На острове Миконос, куда мы пришли вечером, нам было предоставлено несколько часов бродить по прибрежным улицам, которые были специально для этого предназначены. То есть предназначены, чтобы туристы бродили от магазинчика к магазинчику, или от бара к бару, но меня это чрезвычайно устраивало. Я собирался найти интернет-кафе, чтобы проверить почту (на корабле взялись драть за пользование интернетом нелепые деньги), но главное – главное! – в этот вечер «Манчестер Юнайтед» играл полуфинальную игру на кубок европейских чемпионов с Барселоной, и как же мне подвезло, что мы в это время оказались на берегу, а не на треклятом итальянском теплоходе, на котором треклятые итальянцы взялись издеваться над остальным европейским людом и транслировали матчи только с итальянскими командами! (И, главное, скоты, не говорили это прямо, а небрежно отсмеивались, когда я ходил к ним, добравшись даже до одного из помощника капитана! А я, как глянул на этого феллиниевского персонажа в растегнутом белом кителе, так сразу вспомнил «Гранд Отель» в «Амаркорде», а заодно и одесский гранд отель, именуемый «Лондонской», и понял, что мне тут ничего мне светит, кроме незримо презрительного похлопывания по плечу…)

Так вот, сойдя на Миконосе на берег, я прежде всего нашел интернет-кафе и ринулся к компьютеру. В этом изрядно обшарпанном, напомнившем мне Россию, т. н. кафе было полутемно, и когда я принялся за работу, то увидел, что на клавиатуре, точно как у меня и как у всех нас, наклеены буквы, на этот раз греческого алфавита, да так наклеены, что латинский шрифт за ними почти не виден (впрочем, еще и потому, что темно тут было). Я, чертыхаясь и печатая почти вслепую, кое-как справился с почтой, и пошел платить молодому человеку за стойкой. Расплачиваясь, я, ухмыляясь, сказал что-то вроде, ааа, у вас буквочки наклеены на клавиатуре… Клянусь, не сказал ничего насчет темноты и не выказал никакого раздражения, но молодой человек все равно дернул голову и защитно напрягся, будто я предъявляю ему претензии, так что я тут же сказал, заискивающе улыбаясь:

– Это совсем, как у меня на моем компьютере, я ведь русский!

И молодой человек тут же совершенно изменился, заулыбался и совершенно расслабился. И как же мне приятно стало! То есть не то чтобы приятно, но как-то по-родному вышло (еще и потому, что обстановка своей бедностью слишком напомнила мне Россию, Восточную Европу или Ближний Восток). Точно так же, кстати, было и в другом кафе, в котором я смотрел футбол – больше оно напоминало просторный сарай, с тремя длинными обшарпанными деревянными столами и стульями, стоящими где попало (помню, у меня даже возникло странное, но отчетливое ощущение, что пол здесь должен быть усыпан опилками). Какая же тут была разница с ирландскими барами в Нью-Йорке, в которых я постоянно ошиваюсь, потому что ирландская телекомпания Сетанта транслирует матчи из Англии! Тут было еще одно различие: согласно незримому этикету, на Западе, если вы входите в бар, то следует что-то заказать, просто так смотреть матч как-то даже немыслимо. Конечно, теперь в России это, должно быть, известно всем, но, когда я в семьдесят пятом году эмигрировал невеждой из-за железного занавеса, я ничего такого не знал, и, как-то зайдя в битком набитый бар во время хоккейной игры между местными командами «Рейнжерс» и «Айландерс», постоял-постоял и не удержался, чтобы не выразить свое мнение (я презирал тогда канадскую манеру игры за ее медленность). Мое мнение не слишком понравилось, и мои рудиментарный английский и немыслимый акцент произвели на окружающих не слишком лестное впечатление. И тогда, что чрезвычайно нехарактерно для сдержанных англоязычных людей, на меня стали показывать пальцами и смеяться: смотри, он ничего не заказал и тычет нам свое русское мнение! Мне стало стыдно, я надменно стал объяснять, что непьющий, и демонстративно протянул бармэну несколько долларов – и он, смеясь со всеми, взял их, что составило уже крайнюю степень унижения!

Между тем в греческом баре явно не придерживались никаких таких правил, заходи и делай, что хочешь, никто не обращал на тебя внимания. Ребята заходили, присаживались к играющим в нарды, уходили. Я, конечно, уже не мог так, уже был иначе выдрессирован, так что первым делом пошел и взял бутылку пива, хотя совсем мне пива не хотелось. Малый открыл мне бутылку и спросил: «Типе?» Я засуетился, сказал, конечно, и полез в карман, но оказалось, что он имел в виду вовсе не «типе» (чаевые), а «чипе» (картофельные хлопья). Мы оба посмеялись, от чаевых он небрежным движением руки отказался, и я понял, что настаивать бестактно, что здесь все по-другому. Здесь было небрежно и бесхозно – вполне, как было когда-то в России.

Тем же вечером на Миконосе у меня произошло еще одно неожиданное столкновение с прошлым. Весенней порой в Нью-Йорке, да и вообще в Америке, мы с женой часто гадаем: вот это (или то) дерево не акация ли? Конечно, видно, что листки не те, да и цветки тоже, но аромат цветения вроде бы напоминает сладкий аромат, в который была погружена каждой весной Одесса, и уж больно хочется верить, что вот этот запах тот самый и есть, потому что, кто знает, как видоизменяются деревья на разных континентах… Но тут, на греческом острове Миконос, вдруг сворачивая в какой-то переулок, мы оба ощутили безошибочный аромат, которого – конечно же – вовсе не ощущали в Америке, и тут же увидели акацию. И благовейно приблизились к ней, пригнув ветку и дотрагиваясь до цветков, будто они чудо, посланное из небытия. Тут же мы подбежали к гречанке, которая проходила мимо, и стали возбужденно спрашивать, как называется это дерево, акация, правильно? (Потому что сразу сообразили, что акация чисто греческое слово). Но оказалось, что по-гречески акация была акакия (ударение на последнем слоге), и это немножко сбило наш романтический восторг, но, в конечном счете, какая разница, акакия, так акакия.

После Миконоса был остров Санторини, экскурсию по которому я особенно запомнил, потому что тут на меня сильно подействовал разрыв между греческим прошлым и настоящим – не сразу подействовал, прошу заметить, а проявлялся с течением времени, но коль скоро в конечном счете проявился, то исходя из этого последнего счета и поведу разговор.

Дело в том, что Санторини не просто место «со славным прошлым», но с прошлым, которое должно особенно впечатлять: по всем признакам, тут за 3600 лет до нашей эры существовала цивилизация, и соответственно тут раскопан город с улицами, площадями и домами, некоторые в три этажа, с двойным водопроводом для холодной и горячей воды и даже уборными со сливом. И, разумеется, тут фрески, причем совершенно не похожие на греческую мифологическую классику: никаких богов, но сцены из жизни, рыбаки, лодки, играющие в воде дельфины и дамы на пляже под навесами. Все это должно, как утверждают туристические книги, впечатлять воображение даже больше, чем раскопки Помпеи, но, увы, нам этот раскопанный город повидать не удалось, время экскурсии не позволило. Равно как нам не был показан кратер вулкана, из которого произошло в шестнадцатом веке до нашей эры самое крупное за историю земли (как сказано в путеводителе) извержение, уничтожившее не только описанный город, но и погрузившее значительную часть суши под воду (откуда, как утверждал путеводитель, пошла легенда об Атландиде). Таковы были последствия выбранного нами способа посещения Греции. Впрочем, про раскопанный город и про вулкан нам было рассказано нашим гидом, верзилой в два с лишним метра по имени Теофилус Степанопулос, и для меня это было гораздо лучше, потому что интересней. Что мне были фрески на стенах раскопанных квартир? Я прекрасно помню, что Помпеи произвели на меня скорей удручающее впечатление: я вторгался в чью-то натуралистически каждодневную жизнь, и это было неинтересно, полупорнографические росписи стен квартир не несли в себе никакой эстетической ценности, обывательство везде одинаково. Или опять-таки кратер вулкана: ну заглянул бы я в него, ну, может быть, даже удивился бы на мгновенье ширине кратера, который, впрочем, все равно давно залит морской водой… Между тем как на рассказ Теофилуса Степанопулоса я мог отреагировать гораздо живей, потому что тут в какой-то степени раскрывался передо мной человек, даже если он излагал заученный текст. Теофилус говорил глухим голосом, отрывистыми фразами и как бы небрежно, а между тем он закидывал в тебя на удочке своей манеры ощущение, будто он преувеличивает. Преувеличение настораживает ушки на макушке у слушающих именно тем, что пробуждает в них недоверие и, как следствие, критическое мышление – вот уж к чему, вообще говоря, не склонны стандартные туристические уши, в которых живет приятная лень бездумья и почти детского доверия. Во мне тоже такая лень жила, только по обратной причине – ввиду полного отсутствия туристического интереса. Однако как только я усек, что в речи гида присутствует определенного рода претенциозное вдохновение, я стал прислушиваться, и его рассказ помимо воли оживал во мне. Помимо воли я становился соучастником рассказа Теофилуса, поскольку насмешливо оспаривал его. Вот он хвастливо говорил о том, что на Санторини уже в медном веке существовала высокоразвитая культура, вот во мне оживало пренебрежительное возражение, и поскольку я ощущал, что мое возражение еще менее субстанциально, чем речь Теофилуса, мы с ним становились на одну ногу, уравнивали друг друга в наших страстях, и я помимо воли активно (вовсе не туристически) усваивал безразличные мне факты далекого прошлого.

Но в голосе Теофилуса, кроме хвастовства, была еще нота, которую я сперва не разобрал, хотя и ощутил. Хвастовство – что в нем особенного, тем более в греческом хвастовстве. Но другая нота была нечто личное, его, Теофилуса, собственное. И ее сформулировала моя жена, прежде чем я сам смог сообразить.

– А этот Теофилус социалист, – сказала жена, и я, все еще не понимая, переспросил:

– Социалист?

– Ну да, ты что, не слышал, как он рассказывал о церквях, что в этом городке тысяча шестьсот жителей и восемьсот церквей?

Штука была в том, что наш гид только что рассказал нам, что пользование электричеством облагается налогом, но что церкви от налога освобождены. И небрежно, как в сноске, добавил, сколько в городке, который мы проезжали, и вообще на всем острове церквей – выходило, каждый второй дом был церковью. И указал на маленькие кресты на домах.

– Ну и что, почему сразу социалист?

– Ну так, и вообще, – неопределенно сказала жена, чисто по-женски.

А я с этого момента стал прислушиваться и постепенно понял, что жена была права, даже если употребила слово «социалист» не совсем в привычном смысле. Действительно, в голосе Теофилуса кроме хвастовства была еще скрытая горечь, или скрытый пессимизм, или скрытый цинизм – или все это вместе. Я стал прислушиваться к Теофилусу уже совсем въедливо и задавать ему разные каверзные вопросики. Когда до жениного замечания Теофилус сообщил, что электричество появилось на Санторини только в пятидесятые годы, я бездумно зарегистрировал этот факт и тут же забыл о нем. Теперь же, глядя на него, я прикидывал его возраст (ему должно было быть сорок с небольшим) и соображал, насколько ему должно было быть горько расти на острове, практически отрезанном от цивилизованного мира, на острове, на котором питьевую воду добывают только из колодцев и только несколько лет назад построили опреснитель, вода из которого все равно не годиться для питья. Он стал водить нас по Ойе и показывать все здешние красоты, а я тут произнес что-то восторженно выспренное на манер Аверинцева-Гачева насчет прекрасной жизни в таком природном раю. Тогда он только глянул искоса на меня и процедил с презрением что-то насчет того, что с милым жизнь и в шалаше красна. Я до того попал в точку, что мне даже стыдно стало. Потом мы остановились на центральной площади очередного городка, верней, очередной деревни, нас высадили для очередной разминки и проходу по магазинчикам, а я остался сидеть на камне возле автобуса. Теофилус Стефанопулос стоял тут же, ожидая своих подопечных, и я разглядывал его. На нем была безрукавка и белые в обтяжку брюки, и я еще подумал, что в этих брюках тоже таится часть его характера, уж больно они непрактичны для такого рода работы. И только я так подумал, случилось вот что. По площади бегали местные собаки и ластились к туристам в надежде на лакомый кусочек. Я подозвал одну собаку и стал с ней играть, чесал у нее за ухом, говорил ей ласковые слова, шутливо отпихивал, и тогда она бросалась ко мне с удвоенной энергией. Я ее так раскочегарил, что она совсем уже завелась и стала носиться и прыгать на других людей. И тут она прыгнула на Теофилуса, а он молча отпихнул ее. По-видимому, она таки лапой запачкала его брюки, потому что он тут же стал тщательно оттирать их. Впрочем, он видел, что я смотрю на него (да и у других он был на виду), так что он оттирал брюки украдкой, как бы невзначай, а между тем, как взглядывал на пятнышко, так у него начинали ходить скулы. Он прекрасно видел, с чего все началось, с этого треклятого старика-туриста из Америки с его русским акцентом, которому делать нечего, который зажрался у себя в Нью-Йорке и потому может пускать бульбы насчет идеальной жизни на натуре и играть с паршивыми дворняжками.