Текст книги "Спаси нас, доктор Достойевски!"

Глава 41
И последняя

Прошло еще несколько лет. В России произошли определенные перемены, которые однажды исчерпывающе сформулировала некая агент бюро путешествий некоему же эмигранту, прилетевшему посетить Москву. Этот эмигрант до тех пор исправно каждый год прилетал в Москву, покупая в Нью-Йорке у тамошних эмигрантских travel agents за сто пятьдесят долларов т. н. «бизнес-визу» и в ус себе не дул на такую привычную ему, бывшему советскому гражданину, фальшивку. В этот раз все усложнилось. Виза подорожала и она больше не называлась деловой. Теперь в российском консульстве за двести пятьдесят долларов ему выдали бумажку, что он якобы является туристом, проживающим в такой-то московской гостинице, и по прилете и отлете он обязан отметиться в туристическом агентстве, представляющем эту мифическую гостиницу. Тут же указывался адрес агентства, показавшийся ему смутно знакомым. И вот когда он шел по московским улицам, приближаясь к указанному адресу в Армянском переулке, сердце его билось тревожней и тревожней, пока он не оказался перед одноэтажным особняком, и его предчувствие не подтвердилось: он стоял перед тем самым домиком, в котором тридцать лет назад находился тот самый ОВИР, в котором решалась судьба неблагодарных сынов и дочерей отечества, пожелавших покинуть родину. Он приблизился к входу, на него глянул из бокового окошка тот же привратник и затем точно так же, как когда-то, позвонил кому-то, и тогда к эмигранту через минуту-другую выбежал молодой мужчина и повел его на второй этаж – вот это уже было повышение, тридцать лет назад выше первого этажа никому хода не было – и ввел в комнату, где эмигранта встретила упомянутая агентша бюро путешествий, вовсе даже без погон. Отдавая ей паспорт и чувствуя себя не в своей тарелке, эмигрант начал нервно иронизировать по поводу произошедшего изменения с выдачей виз, и тут-то долговязая агентша спокойно сказала ему:

– Раньше у нас была перестройка, а теперь снова порядок.

– Как? – сказал эмигрант, потрясенный такой исчерпывающей фомулировкой.

– Раньше у нас была перестройка, а теперь снова порядок, – удовлетворенно повторила агентша бюро путешествий.

Таковы были изменения в одной, отдельно взятой стране. Если вернуться от страны к отдельно взятому человеку, то и в жизни Гарика Красского тоже произошли изменения. Его нашли достаточно подлеченным, чтобы выпустить из психушки: теперь он, по мнению докторов, более не представлял опасности ни для своей, ни для чужой жизни. Его выписали и перевели жить в halfway house, то есть в дом, квартиры которого были отведены для совместного проживания людей нездоровых психически, но способных обслужить себя. Жильцы этих квартир были под надзором прикрепленных social workers, которые навещали их с целью помочь с каждодневными трудностями в столкновениях с жизнью социума (начиная от заполнения каких-нибудь форм и кончая простыми хозяйственными советами, как распределить трату денежного пособия). Перси как-то снова попыталась установить с Гариком контакт, но он все так же не желал ее видеть. Какое-то время Гарик прожил в этой квартире, но в один прекрасный день исчез.

Такие вещи случались, и потому никто этому особенно не удивился. Куда было деваться такому человеку? Он мог получать свое пособие независимо от того, оставался ли он в квартире, или нет, но где бы он взял лекарства? А без лекарств рано или поздно он опять так или иначе попадет в госпиталь, так что путь его, в общем, предопределен – и так, вероятно, должно будет случиться с Гариком.

Но, пока так случится, Гарик пребывает на скамейке в одном из нью-йоркских сквериков, которые облюбовали бездомные. Подумать только, как закруглилась его судьба! Когда-то, только приехав в Америку, он приходил по ночам с собакой в подобный же скверик, в котором обитали подобные же люди, и понадобилось изрядно времени, прежде чем он понял, что это вовсе не расхожий, вполне из сердцевины жизни московский люд, с которым можно распить бутылку, но выбитые из жизни странные особи человеческого рода… И вот теперь он был по полному праву один из них. Разумеется, он это так не понимал, потому что теперь тоже видел мир примерно так же, как и они – совсем, совсем иначе, чем расхожий люд.

Спускался теплый осенний вечер. На скамейке рядом с Гариком лежал черный пластиковый мешок, которые употребляют для мусора, только вместо мусора в нем были вещи Гарика: две футболки, несколько пар носков и нитяной свитер. На квартире остались все его носильные вещи, пальто и свитера, но к чему они были ему нужны? Трудно сказать, помнил ли он вообще и о вещах, и о самой квартире, хотя если бы ему что-нибудь потребовалось, – к примеру, если бы вдруг сильно похолодало – то он, скорей всего, вспомнил бы и забеспокоился, нервно перебирая пальцами, как беспокоятся люди о трудновозвратимой утрате. Но мы же сказали, что он теперь видит мир не так, как обычные люди, и потому для него не может существовать трудновозвратимых утрат. Обычные люди изрядное время своей жизни тратят на то, чтобы предотвратить такие утраты, но освобожденный мозг Гарика держит на прямом и интимном прицеле совсем другое. Его способ мышления можно сравнить не с калейдоскопами Кочева (которые, впрочем, тоже свидетельствуют об определенной свободе ума), но, скорей, с подзорной трубой, через которую главные понятия и жизненные вопросы видятся в такой воспаленной близости, что ни о чем другом уже нельзя помыслить. А так как Гарик какое-то время не принимал лекарств, то подзорная труба превращается с каждым днем во все более мощный телескоп, и Гарик с каждым днем все более и более отдаляется от людей, которым его способ мышления может показаться все более и более непонятным и пугающим.

Как мы сказали, в настоящее время стоит вечер, и Гарик сидит на скамейке. Рядом с ним и на соседних скамейках сидят еще несколько человек, преимущественно женщины. Все это бездомный люд, число бездомных в последнее время значительно увеличилось, таково наследие когдатошнего президентства Рональда Рейгана. Бездомные даже соорудили себе здесь палатки из тряпья, хотя вскоре новый мэр Нью-Йорка примет меры против такого безобразия, и человеческие особи более высокого социального пошиба снова получат заслуженную возможность отдыха в этом сквере.

Женщины заводят беседу, и на какую тему может быть женская беседа, как не на тему любви?

– Я не знаю, – говорит задумчиво грузная, с довольно отвратительной физиономией негритянка по имени Мелиш. – У всех ориенталс маленькие члены.

Мелиш когда-то работала санитаркой и любит говорить на медико-анатомические темы. В ее голосе звучит по отношению к ориенталс некоторое почтение, как к высшим существам, и их маленькие члены тоже выходят знаком их превосходства.

– Даа, – равнодушно протягивает соседка по скамейке, белая женщина из Северной Дакоты Элен, наверное, просто, чтобы что-то сказать.

– Ay наших? – говорит пуэрториканка Нэнси.

– Пф, – с отвращением выпячивает толстые губы Мелиш. – Все вот такие (она показывает обеими руками размер).

Рядом с Гариком сидит маленькая женщина из разряда тех, чей возраст невозможно определить, настолько в выражении их лиц сильна детскость. Она отделена от Гарика его пластиковым мешком, и время от времени так взглядывает на него, что ясно, что ей хотелось бы сидеть к нему поближе. Она почти восторженно расширяет глаза и восклицает:

– А я приму любой, хоть большой, хоть маленький!

Никто ей не отвечает. Гарик начинает беззвучно смеяться, сотрясаясь телом. Впрочем, он начал смеяться, еще когда заговорила Мелиш, и на каждую реплику женщин разевал рот сильней и сильней. Женщины это видели, но им до него как бы не было дела.

Трудно сказать, что они думают по поводу смеха Гарика. Может быть, понимают, что он смеется чему-то своему, а не буквальному смыслу произносимых ими слов. Может быть, действительно думают, что он смеется над ними. Но здесь, в сквере, люди ведут себя не так, как в других местах. Люди из других мест, как услыхали бы смех Гарика, так сразу встали бы и, встревоженно оглядываясь, ушли – потому что им было бы куда уйти (например, в собственную квартиру). Но сидящим здесь идти некуда, да и вообще их взгляд на жизнь прояснен в беспечность по отношению к неглавным озабоченностям жизни, в фатализм и круговую, неспособную никого судить терпимость, за которой, впрочем, таятся взрывы грубых экстремальных страстей.

– Ну чего, Гэрри, – говорит просительно соседка по скамейке, продолжая сиять детскостью лица. – Пойдем теперь?

Она кивает на тряпичную палатку. Но Гэрри не хочет идти с ней в палатку. Он встает и плюхается на другую скамейку. Сумерки в Нью-Йорке коротки, солнечный отсвет еще не исчез, но на небе уже проступила луна. Гарик, по-прежнему осклабившись в улыбке, задирает голову и смотрит на бледное небо; небо несется ему навстречу. Тут он на несколько минут (или секунд) засыпает. В последнее время от отвык от сна, потому что полет, в котором он находится, слишком держит его в напряжении, и он засыпает вот так, от момента к моменту. Впрочем, и во снах его полет продолжается, и сейчас, летя вверх, он видит в небе ребенка, который, однако, внушает ему ужас. Этот ребенок смеется, купаясь в облаках, и Гарик тут же понимает, что ребенок вызывает в нем не только ужас, но и радость. Гарик останавливается в своем полете, настолько видение ребенка изумило и успокоило его. Можно сказать, что ребенок привел его в спокойствие своим счастливым смехом. Гарик просыпается, в свою очередь, с улыбкой на губах.

Рядом с ним на скамейке человек, ходящий под именем Гонзалес. Гонзалес бородат, угрюм и крайне неопрятен, даже по здешним стандартам. Он маленького роста, его фигура скрыта под одеждой с чужого, на пару размеров больше, плеча. В одной руке Гонзалес держит полупустую чекушку виски, в другой у него дешевое, с облупленной позолотой распятие.

– Ты был бы в Риме Брут, в Афинах Периклес, а здесь ты просто гусар в парке, – говорит по-русски Гарик и смеется своим прежним смехом, глядя прямо перед собой.

– What? What do you fucken want Garry? (Чего ты хочешь, Гэри?)

– враждебно спрашивает по-английски Гонзалес. – Чего ты тут сел? Я тебя не звал.

– I want nothing, nothing at all (Ничего я не хочу), – отвечает тоже по-английски Гарик.

– Why you fucken laughing at me? (Какого хера ты надо мной смеешься?)

– Иди, окаянный грешник, – отвечает Гарик по-русски и смеется своим смехом. – Не смеюсь я над тобою.

– Fuck you. Cant you speak English instead of your fucken Jewish? (Мать твою. Говори по-английски, а не на своем ебаном еврейском).

Гарик не отвечает, но продолжает по-русски, несомненно обращаясь к самому себе – или вообще ни к кому:

– Вера-надежда-любовь-свобода-равенство-братство.

И опять заливается смехом.

– You jinx me Garry, you know that? (Ты доводишь меня, знаешь ли ты это?) – угрюмо бормочет Гонзалес, кося глазом на Красского и отодвигаясь от него. Но Гарик, следуя какой-то логике своих мыслей, поворачивает к Гонзалесу лицо, которое внезапно сменило маску смеха на маску угрожающей серьезности. Гонзалес инстиктивно отшатывается.

– Faithhopelovefreedomequalitybrotherhood (веранадеждалюбовь-свободаравенствобратство)! – выкрикивает Гарик, приближая лицо вплотную к лицу Гонзалеса и расширяя глаза.

– You are crazy mother-fucker! – с искренним изумлением бормочет Гонзалес. – What you are trying to do, put fucken spell on me? People fucken get killed for much less. (Ты таки сумасшедший, мать твою. Ты что, пытаешься меня сглазить? Положить на меня заговор? Людей убивают за гораздо меньшее.)

Взволнованный Гонзалес отвинчивает крышечку, делает два глотка из чекушки, завинчивает ее и прячет в карман.

– We all are lost, – спокойно говорит Гарик, глядя в небо. – Lost and found. (Мы все потеряны. Потеряны и найдены.)

Опять он смеется.

– You are bad luck. Stay away from me, – бормочет Гонзалес. (У тебя плохой глаз, держись от меня подальше.)

Он запахивает куртку и приподнимается, собираясь перейти на другую скамейку. Но Гарик в этот момент, дико смеясь, протягивает руку и выхватывает из его рук распятие. Гонзалес так же быстро пытается выхватить распятие у Гарика. Завязывается борьба, во время которой Гарик успевает нажать на кнопку на дне распятия, и оттуда выскакивает лезвие ножа. Гарик тут же перестает бороться и внимательно смотрит на Гонзалеса, как будто только сейчас увидел его.

– You are the one who is found, – говорит он нормальным голосом и без всякой улыбки. – I found you. (Ты и есть, кто найден. Я нашел тебя.)

Не давая Гонзалесу опомниться, он, держа одной рукой распятие, изо всей силы протыкает себе ладонь другой руки. Хлынула кровь, и Гарик внимательно и спокойно глядит на свою ладонь. Гонзалес вырывает у него распятие и машинально замахивается им, пытаясь отпугнуть Гарика, но Гарик успевает подставить под лезвие другую ладонь.

– You son of the bitch, you son of the bitch, – лихорадочно бормочет Гонзалес и испуганно оглядывается. – Are you trying to get me arrested? You want Maria only for yourself? (Ты, сукин сын, ты что, хочешь, чтобы меня арестовали? Хочешь Марию только для себя?)

Гарик только смеется ему в лицо и снова делает страшную гримасу, вплотную нависая над Гонзалесом, который щупл по сравнению с ним. У Гонзалеса глаза сходятся к переносице, он произносит какое-то ругательство по-испански и втыкает нож Гарику в грудь. Гарик без звука валится на скамейку, Гонзалес вытаскивает из него нож и оглядывается, не смотрит ли кто. Он опять бормочет что-то по-испански и поспешно отходит от скамейки. Уже совсем стемнело, Гонзалес быстрым шагом идет к выходу из садика, но, дойдя до него, остановился, будто наткнулся на стенку Он стоит, думая, потом поворачивает и идет по внутренней дорожке, которая закольцовывает садик. Человек, склонный к культурным ассоциациям, мог бы сказать, что Гонзалес сейчас напоминает ему дикое животное, которое кружит по загону, не имея силы воли прорвать заколдованный круг. Теперь Гонзалес приближается к тому месту, где рядом с палаткой сидят женщины. Он направляется к маленькой женщине, на лице которой восторженное выражение и которая звала Гарика в палатку.

– Мария, – говорит Гонзалес и садится перед ней на дорожку. Он раздвигает ей ноги и просовывает ей под юбку распятие. Он долго копошится под юбкой, выражение на лице Марии не меняется. Затем он вытаскивает распятие, нюхает его, целует и подносит высоко над собой к небу. К тому самому небу, в котором Гарик еще недавно увидел резвящегося ребенка и в которое он продолжает глядеть и сейчас, но уже невидящими глазами.