Текст книги "Спаси нас, доктор Достойевски!"

Глава 3
Наш герой предпринимает первые шаги

Секрет движения заключается в том, что оно начинается с удивительного страха и заканчивается еще более удивительным бесстрашием. Для личности, белеющей в жизни одиноким парусом, в этом есть что-то не только неожиданное, но и насильственное. Гарику следует сделать первый робкий шаг, подойти к московской синагоге, около которой собираются отказники, или просто сионисты, или просто подавшие документы, или даже те, кто только, вроде него, собирается подавать. Подойти к синагоге нужно не только потому, что только здесь можно получить определенную информацию, но чтобы получить первую дозу храбрости.

Вот Гарик приближается к зданию синагоги и останавливается на противоположной стороне улицы. С изумлением и разочарованием он замечает, что ближе – ни на шаг: от страха ноги прирастают к тротуару. Вот те на, вот тебе и давний антисоветчик! Что с того, если с пятнадцати лет ненавистник-отрезанный ломоть в своей стране, что с того, что писал рассказы «в стол» и в компаниях рассказывал анекдоты? Вдоль тротуара расхаживает милиционер – страшно. В любом другом месте совсем не страшно, даже наоборот, в любом другом месте подойди к нему милиционер, спроси документы, глаза Гарика прищурятся в вызове и презрении, потому что он будет защищающаяся, а не нападающая сторона. Какая, оказывается, разница между шагом защищающегося и нападающего! Гарик стоит на противоположной стороны улицы, он пока все еще может сойти за случайного прохожего, пусть и еврейского происхождения. Люди проходят и останавливаются, разглядывая оживленную толпу, постового, медленно проезжающую милицейскую машину… Что-то необычное и напряженное здесь происходит.

– Нет, смотрите, что делает, чуть на человека не наехал! – вскипает вдруг пожилой еврей, стоящий рядом с Гариком. – Ах, дурак, дурак!

Этот еврей явно не принадлежит к толпе, которая на противоположной стороне улицы, в нем нет напряжения, в его глазах нет характерного блеска. Он сторонний наблюдатель-прохожий, и в голосе у него гуманитарная (сожалительная, объективистская) интонация. Но между милицией и толпой отношения отнюдь не гуманитарные и не сожалительные. Толпа по логике экзальтации боевого подъема не желает замечать милицейскую машину, а милицейская машина по логике защиты статус-кво желает поставить толпу на место и слегка наезжает на тех, кто в азарте сместился с тротуара на мостовую. В отношении же Красского раскладка в смысле соотношений такова: сам он еще невинный Адам, толпа активистов – Ева-соблазнительница, милиционеры – ангелы-хранители, а невидимый Бог засел где-то в Кремле. Неизбежная сила тянет Гарика к Еве, между тем как ему неловко перед ангелами-хранителями, и он явно стыдится Бога. Тем не менее ему нужно пересечь Рубикон, и с замирающим сердцем, стараясь не глядеть в сторону милиционеров, Гарик пересекает улицу, присоединяясь к оживленной толпе Тех-Кто-Бросил-Вызов.

Тут, будто по мановению волшебной палочки, все меняется. Вовлеченный в оживленный человеческий круговорот, Гарик вслушивается в разговор, вглядывается в лица. Сомнения нет, на лицах здесь можно разглядеть отсвет особенного выражения, и он ищет, какими словами описать его. Подобного ли рода отсвет ложится на лица воинов, готовых выступить в поход? Вероятно. Тут можно бы сказать «деловое выражение лиц», «напряженное выражение лиц», «задорное, с вызовом выражение лиц», «спокойное, будто ничего особенного не происходит, выражение лиц» и так далее, и так далее. Но подготовлен ли наш герой к тому, чтобы найти верные слова? В «Докторе Живаго» Пастернак через своего героя с презрением говорит о людях, не способных найти слова для описания новых (революционных) событий тогдашней жизни, и в тех условиях можно понять его презрение. Русская культура была тогда в высшей степени «на ходу времени» и потому в высшей стадии развития, она достаточно подготавливала людей, чтобы уметь находить слова для любых ситуаций. Но что же делать тем, кто был намеренно лишен подобной подготовки? Кого человеческое общество статус-кво приучило – хотел он того или нет – к ощущению, что выражения человеческих лиц после всего не намного отличаются от выражения лиц гипсовых скульптур, расставленных по площадям и паркам нашей страны? Поэтому автор отказывается от попытки каких-либо определений и только констатирует факт, что атмосфера здесь действует на Красского странным образом. Быка притянули за шею, и он нашел себя в компании себе подобных – ведут же они себя таким образом, будто никакой веревки на шее! Он озирается сперва с недоумением, потом с удивлением, потом с одобрением. Какая замечательная идея: изобразить, будто отсвет на лицах – это свет, идущий изнутри тебя самого, а не отражен от стада! Какая человеческая, исполненная достоинства идея! Особенно в подобных обстоятельствах, когда замкнутый круг вокруг тебя особенно безнадежно замкнут: ведь это единственный шанс прорвать его! Проходит менее получаса с тех пор, как Гарик объединился с толпой, и он замечает, насколько изменился. Вот он глядит в сторону милиционеров, но, оказывается, совсем другими глазами. На его лице теперь играет усмешка: неужели это те самые ангелы-хранители, которых я только что опасался обидеть? Но это же довольно усталые и незначительные людишки, никакой символики, стоит ли вообще обращать на них внимание, право. Есть более важные дела в жизни.

Глава 4
Далее, все в том же направлении

Следующий этап был посещение ОВИРа. ОВИР находился в тихом Армянском переулке, здесь не было ни толпы, ни милицейских машин. Здесь он оказывался наедине со старой Москвой, которая мирно и выжидательно глядела окнами одноэтажных особнячков: свой или опять предатель? Такая тишина, и никакой самозащиты, никакого оправдания. Он шел до последнего, как и перед синагогой, по противоположной стороне, изображая случайную прогулку. И опять задержался напротив, стараясь потянуть жалкий обман. А затем, как вор, как тать, перебежал улицу и стал крутить круглую медную ручку парадной двери. И тут случилось странное. Откуда ни возьмись вывернулся старик-еврей на костыле, и, как только Гарик отворил дверь, еврей тут же протиснулся мимо.

Они оказались в пустой приемной, у входа в которую располагался дежурный милиционер в чине лейтенанта. В центре приемной была стойка, на которой находились образцы заполнения различных анкет. Гарик стал их копировать. Он нервничал, всем своим видом стараясь показать, насколько ему нет дела ни до милиционера, ни до старика. С милиционером у него оставался все тот же поединок райского человечка с мистическим представителем власти. К старику же он испытывал брезгливое презрение. Старик, в свою очередь, тоже выказывал, насколько ему нет никакого дела до Гарика, и все крутился у двери к инспектору, занимающемуся поездками в Восточную Европу. Вот смех: как же, вот какого рода поездки его интересуют (только там его и ждали)! Наконец, старик нарушил молчание и заискивающе обратился к лейтенанту: «А и скажите, товарищ капитан, а и здесь подают на выезд в народно-демократические страны?»

Конец сцены, занавес.

Но чем дальше уходил в прошлое описанный эпизод, с тем большим подозрением Гарик относился к воспоминанию. Кто знает, существовал ли старик в действительности, не был ли он порождением его фантазии. Уж больно киношен, театрален он был, уж больно стереотипно изображал презренного и грязного еврея, каким тот должен был выглядеть согласно лучшим стереотипам. Не только он скакал калечно на костыле (что придавало его движениям суету и жалкость), не только говорил так, будто только-только приехал из Шепетовки или Крыжополя, не только на нем был грязный ватник, каких Гарик не видывал с военных времен, – но каково было самое его тяжелое лицо с недельной щетиной, покорное и лебезивое! Лицо тупое, в мясистых складках, в которых будто залегла вечная грязь, вечная мгла еврейского местечка…

Но не только в этом было дело. Разве не испытал Гарик, как только вошел в ОВИР, желание полебезить перед милиционером? Разве не подмывало эдак приятно назвать его при случае капитаном? Разве не тянуло к двери инспектора по соцстранам, чтобы изобразить, насколько он свой и ничего такого не замыслил? Право, не имело значения, был ли еврей порождением Гариковой фантазии, или существовал независимо: и в том, и в другом случае Гарик выглядел не слишком привлекательно. Если он выдумал этого старика, то старик вышел у него в самых грубых антисемитских стереотипах. Если же нет, то старик выставил наружу все Гариковы импульсы, и выходило, что Гарик по сравнению со ним раб вдвойне. Вот как вышло, что постепенно старик стал его навязчивой идеей, и тогда он понял, что должен каким-то образом взять над стариком верх (поскольку до сих пор верх брал старик). Для этого у Гарика был испытанный прием: раздеться прилюдно в слове, рассказывая друзьям и знакомым историю вдоль и поперек, выделяя с обезоруживающей искренностью самые невыгодные для себя места, будто стороны. Чтобы люди могли сказать с восхищением и некоторой завистью: «Видите, как он искренен? Должно быть умный и мучающийся человек!» (Всегда лучше загодя самому раздеться, чем ждать, пока тебя разденут, тогда никого не проведешь.)

Глава 5
Мир это сцена, на которой одним роль – смеяться, другим – хмурить лоб

Друзья реагировали на Гариков рассказ по-разному. Их можно было четко разделить в этом на две категории: одни задумчиво поднимали брови, произнося «хм, вот как» или «хм, вот как, интересно», другие, наоборот, с готовностью смеялись. К первой категории относились старые друзья Гарика, с которыми его соединял мысленно-душевный настрой (среди них не было никого, кто собирался эмигрировать). Ко второй же – новые знакомые, из которых собирались уезжать все.

Его старые друзья не смеялись не потому, что им не нравился или не был понятен рассказ. Напротив, они, скорей всего, проникались ситуацией всерьез и вглубь и потому задумчиво поднимали брови, начиная предложение с «хм». Видели ли вы когда-нибудь мало-мальски стоящего русского писателя или поэта, который был бы способен вот так, с бухты барахты непосредственно смеяться? Когда-то был, конечно, Пушкин, но с той поры много воды утекло, и разделение между теми, кто способен на мгновенный смех, и теми, кто предпочитает глубокомыслие, дошло у нас до такой же, примерно, степени, до которой дошло разделение между христианской и иудейской религией.

Зато все новые знакомые Гарика явно были способны на непосредственный смех. Более того, они, можно сказать, были потенциально заряжены на него, почти всегда находясь в предверии и предвкушении возможности посмеяться или хотя бы похихикать над тем или другим субъектом или объектом. Даже когда смеяться было не над чем, все равно их лица сохраняли полную боевую готовность, лукавый прищур, морщинки в уголках глаз, быстрые повороты головы: «А? Что? А, да, да, разумеется, я так и думал, только этого и следовало ожидать, а вы до сих пор имели какие-то иллюзии?»

Следует ли прямолинейно связать нацеленность этих людей на отъезд с их нацеленностью на смех? Поостережемся поспешных выводов. Например, иные из них сохраняли на лицах самое мрачное выражение и были куда молчаливей и суровей, чем те, кто уезжать не собирался. И если смеялись, то мрачно осклабив рот и прищурив глаза. О, несомненно, и они были заряжены на смех, только их смех отдавал торжеством зловещего или усталого пророчества. Они произносили: «Разумеется, я так и думал, только идиотам или тем, кому приятней заниматься самообманом, это удивительно. Разумеется, этого следовало ожидать…» – тут следовал смех, горький и как бы вынужденный. Но странное дело: горечь горечью, а у вас возникало ощущение, будто невеселость этих людей на самом деле только маска, на самом же деле они получают наибольшее удовольствие не столько от смеха, сколько от того, каким способом преподносят его. Казалось, что смех, верней ирония, верней сарказм, еще верней желчь давно разлились и заполнили их существа и теперь только ищут благоприятного случая излиться во внешний мир.

Может быть, тут кроется объяснение, почему люди, решившиеся у нас на движение, находят себя в столь интимных отношениях со смехом: смех, известное дело, переливчатая и изменчивая штука, и он вполне подходит изменнику родины. Смех трясет, будто вибратором, растрясая всевозможные недвижные (вечные) истины. Поглядите на смеющегося: взмахами рук он взбивает желе своего ослабевшего от хохота тела в воздушнейший крем охов и ахов: «Ой, больше не могу, сейчас лопну, кончусь, умру!» Но если он «умрет», то без всякой надежды попасть в Рай: не говоря о том, что бессердечно высмеивает чьи-то слабости и недостатки, лицо его в это время отнюдь не являет образчик благородства и грации, сопутствующих вере в надежду и любовь. Что там лицо, поглядите на тело, скрючившееся, принявшее до удивления нелепую позу. Бывает ли смех, связанный с грацией? Смех, что звучит мелодией серебра колокольчиков? Вероятно – но как же редко он случается, и как редки души, способные на такой смех. Между тем времена и люди, о которых ведется рассказ, на серебрянную мелодичность были мало способны. Мы ведем рассказ о временах, в анналах которых возникало тиканье часов, напоминающее настороженным умам, что время – это еще и бомба замедленного действия, после которой вовсе не потоп, а какие-то новые начала. Но разве мы были приучены к такому пониманию времени? Разве царствующая идеология не устанавливала во всех парках фигуры гипсовых комсомолок? Мы думали, только для того чтобы оболванить нас на соцреалистический манер – ан нет, но и для того, чтобы подспудно приучить нас к мысли, что сладостно-подпольная метафизика – это тоже гипс.

О да, смех неразрывно связан с понятием времени. Не было бы времени, не было бы смеха, а была бы одна сплошная волга-волга на душе. Время и смех одинаково подрывают устои, и потому у нас фальсифицировалось все, что связывается с понятием времени: пятилетние планы, годовые отчеты, квартальные сметы, и т. д., и т. п.

Зачем друзья Гарика (те, которые не уезжали) так глубокомысленно обсасывали историю со стариком-евреем? Зачем искали в ней некий глубокий и «непреходящий» смысл, какой ищут второстепенные писатели в образе Вечного Жида, творя вневременную символику из весьма окарикатуренных временем черт? Оба они, и Гарик и еврей, несли в себе черты диаспоры, весьма мало что имеющие общего со «всеобщим», или «вечным», или «глубоким», и потому более всего были комичны. Но комический подход не мог быть одобрен в этом кругу, потому что в таком подходе было что-то прогрессистское. Теперь, оборачиваясь назад, можно увидеть, насколько эти люди плелись не в авангарде, а в арьегарде истинной подоплеки событий. Но и прогрессисты (из которых, в основном, состояла группа отъезжающих) были ненамного лучше. Они склабились на Гарикову историю, как на анекдот, им бы только подавай анекдоты. Ни те, ни другие не были способны на ощущение жизни как трагикомедии, но только как либо трагедии, либо комедии. Мы жили в странное время: когда советский человек начинал меняться, скульптура пионерки ступала с пьедестала, осыпался с ее лица грубый гипс, кривились губы, моргали глаза – как же было еще требовать, чтобы мозг ее тоже утратил свою гипсовость? Пионерка весьма даже начинала походить на живого человека, ее прогресс был поразителен, но никакой Пигмалион не смог бы изменить ее убеждение, будто все дело состоит не в переходе от мерзкого советского гипса к благородному мрамору предков, но к сиюсекундности человеческой нормальности (читай трагикомичности). То есть как было требовать, чтобы пионерка перестала видеть мир вокруг себя в категориях музейной каменности и научилась вдруг предпочитать органические вещества неорганическим (конкретную жизнь идеологическим формулам)? Как было вбить ей в голову, что ни греческая трагедия не может быть разыграна посредством греческих скульптур, ни наша не может быть опробована на оселке алебастра. Что трагедия начинается там, где кончается затверделая мышца и мозг вдруг расползается по тротуару, вытекая из расколовшегося черепа. Что соляной столп судьбы вовсе не главный признак трагедии, а послесловие к ней, мораль для басни, надпись на могильном камне… Что же касается трагикомедий, то они разворачиваются в условиях неопределенности и текучести времени, ограниченности и ошибок духа, слепого поиска страстей и уязвимости плоти…

Глава 6
Подробней об идее движения

Возвращаясь к ранее поднятой теме: как же проявляла себя идея движения в те времена? Неужели вы думаете, что кто-нибудь решал двинутся просто так, то есть, например, предать родину и смыться – шутите, как можно! Одни отбывали, поскольку их грудь жгло пламя Сиона, в то время как другие уносили за рубеж в груди двуглавого орла (в грудной клетке то есть). Одни уезжали, чтобы окончательно расплеваться с Россией, другие, чтобы бесповоротно вывезти ее с собой. (Из этих последних некоторые шли на компромисс и собирались увезти с собой всего только русскую литературу, другие только русскую живопись, а третьи только кинематограф). Были такие, кто ехал исключительно для того, чтобы бороться, чтобы другим уж никогда не испытать подобную горькую судьбу, другие, наоборот, чтобы бороться, чтобы много еще людей выехало. Были еще такие, кто громко заявлял, будто ни за что не хочет уезжать (но чем громче заявляли, тем как-то неизбежней получалось, что власть все равно изгоняла их – разумеется и увы, против их воли). Были, наоборот, такие, что громко заявляли, что они не против, чтобы их выгнали, и, если им везло, их тоже выгоняли (правда, им везло не так часто, ну а уж если не везло, то, как говорится, пеняй на самого себя). Первые из этой категории сохраняли наиболее высокий моральный авторитет в качестве невинных жертв режима, в то время как моральный авторитет вторых оказывался несколько подмочен. Впрочем, когда и те, и другие оказывались за границей, можно ли было выявить разницу между моралистским, так сказать, градусом их речей и писаний? Не думаю.

Гарик однажды присутствовал при застольном разговоре, который вел некий писатель, опубликовавший за рубежом плохой, зато вполне антисоветский роман и, естественно, обретший после этого скандальную и опасную известность. Писатель покручивал в руке стакан с известной прозрачной жидкостью, поднимал, прищуриваясь, на свет, и с несколько излишним напором (поскольку еще неясно было, куда поедет, на восток или на запад) объяснял, что, только эмигрировав, можно послужить делу кристаллизации и воспарения русской словесности. (Читатель должен усечь ассоциативность слов: жидкость в стакане была на свет, несомненно, кристально чиста, а кроме того, обладала способностью воспарять голову.) Между тем мелюзга, вроде нашего Гарика, окружила писателя и внимала с открытыми ртами и готовностью восторга в душе. Но сидел за столом человек, сохранявший угрюмое, даже можно сказать, упрямо недоверчивое выражение лица, – как призрак, как нежелательное воспоминание об иных временах, и никто не глядел в его сторону, инстиктивно ожидая от него бестактности. И вот человек заговорил и язвительно сказал следующее: «А как же ты не далее как год назад объяснял, что поскольку ты русский писатель, то не можешь эмигрировать, и так же держал в руке стакан с водкой, сравнивая себя с сосудом, в котором перенасыщенный раствор языка, и говорил, что необходимо находиться в русскоязычной среде, чтобы раствор непрерывно перенасыщался и процесс кристализации не останавливался ни на мгновенье?»

Призрак закончил речь, после чего на секунду-другую за столом воцарилось неловкое молчание. Но писатель только пожал плечами, не удосуживаясь ответом, и вдруг всем сразу стало ясно, насколько же он превосходит своего оппонента. Да, да, именно так и следовало не отвечать, потому что: что тут ответить? Призрак на то и призрак, чтобы жалко цепляться за старое, не понимать сути происходящего, вставлять палки в колеса, язвить бессильно, как язвят неудачники. Между тем как раз и замечательно было, что писатель год назад говорил одно, а сейчас совершенно иное и без всякого смущения! Если бы он смутился, тогда другое дело, тогда пиши пропало. А коли спокойно пожимая плечами и не проявляя ни малейшего желания вспомнить – тут был залог нашего общего состояния. Кто же здесь помнил, что говорил год или даже полгода назад? Дело происходило в Доме литераторов, но даже это странное заведение, которое казалось менее всего способным к изменениям, было исподтишка захвачено духом брожения, даже здесь ощущалась идея эмиграции.

Идея эмиграции начинала ощущаться, впрочем, по всей стране, и сразу проявлялось то ее беспокойное качество, что она не просто разделяла людей на две противостоящие группы, но и разделяла людей внутри них самих, противопоставляя разум чувству, мысль – ощущениям и привычкам сердца. И опять следует сказать: разделяла покой и движение, указывая, насколько покой привычней и естественней для природы человека, по крайней мере, советского человека. Указывала, насколько всякое движение, эмиграция в том числе, есть процесс противоестественный, то есть противоприродный, даже, может быть, антифизический, какая уж тут естественность. Эмигрировал ли кто-нибудь просто так, как бегут в соседнюю булочную за белым батоном? Хотя даже в случае белого батона, давайте припомним. Вот вы выбегаете из своего подъезда и сразу нырком в соседний подъезд, где булочная, предвкушая вкус булки импортной муки. Ан нет, на полках только кирпичики черного. Но дома-то хлеба совсем нет, да и занять в этот момент не у кого, так уж ладно, покупаете черный – вот вам пример привычного действия по естественности инерции. Другой вариант, куда более неестественный: сесть в автобус и проехать три остановки до другой булочной… а если там тоже нет? Тогда, чертыхаясь, в следующую, коль все равно пустились в путешествие… Но ведь это может разбить день, то есть настроение на целый день! Ведь тут, кроме прочего, в-ы-б-о-р! Когда вы выбираете пройти к автобусной остановке, то сразу ощущаете, что состояние вашей психики меняется, а когда садитесь в автобус, то в ней и вовсе что-то отсыхает, а что-то нарождается совершенно новое. Вы чувствуете, что лишились какой-то части души, но не протестуете, а, как говорится, «по-мужски» поджимаете губы. Если бы вы вместо того, чтобы сесть в автобус, подхватили бы кирпичик черного и вернулись домой читать диалоги Платона, вы не поступились бы ни малейшей частью богатства своего «я», проплыв, проскользнув сквозь неудобства внешней жизни совершенно по инерции, как оно того и заслуживает. И не поступились бы Платоном, который учит презирать материальное и почитать духовное. Но коль скоро вы сели в автобус, то вас охватывает скрытое ожесточение, от которого не так легко избавиться. Возвращаясь домой, вы отнюдь не возвращаетесь к Платону, как Одиссей к Пенелопе. Может быть, вам неловко перед учителем, может быть, вы испытываете чувство вины, что проявили непоследовательность, не выдержали даже такого скромного испытания – как бы то ни было, из души вашей исчезает благовейная музыка, которая необходима при чтении подобных книг. Вы скуксились, что уж говорить, не стоит запираться. Что Платон говорит по поводу батонов и троллейбусных поездок? A-а, понятно… Но почему ему следует доверять? Ишь, как ловко, будто в шахматной партии, он расставляет вопросы и ответы, а только что же между вопросами и ответами-то, в темных провалах между ними? Не там ли таится самое существенное, касающееся жизни, по крайней мере, жизни наподобие нашей?

Вот как начинаете вы рассуждать. Как истинно российский человек вы теперь желаете укусить руку, которая пытается накормить вас духовной пищей, то есть, как моська, вы взъяриваетесь на слона. И при том по истинно русской манере вы обреченно уверены, что, нападая на Учителя, вы покусились на Свет и Добро, а коли так, значит – смертный грех, а коли так, то вам теперь и море по колено. И то сказать (по рассуждению человека, которому теперь море по колено): секрет винной сладкости догм не в том ли состоит, что пусть на словах они за маленького человека, на деле же они коронуют на царствие большую, как монумент, личность? Догмы взращивают нас в иных масштабах, и, лежа в детской кроватке, мы, вместо того чтобы бессмысленно теребить определенный отросток, учимся выпевать «Взвейтесь соколы орлами» или «Наш паровоз вперед лети, в коммуне остановка». А уж потом, шагая семимильными (если комплекция позволяет), в один прекрасный день оказываемся на вершине горы, голова поверх облаков, между тем как внизу стада людей, муравьиный рой. Секретарем обкома партии, директором пищеторга, начальником стройки, членом Политбюро, патриархом всея, Солженицыным… Короче, Соколом или Буревестником. Однако, если комплекция не та у вас (как в анекдоте про еврейчика, у которого «от такой питании» вместо ожидаемого баса писклявый фальцет), то вы понимаете, что маленький человек есть всего только парадокс природы, даже если его нужно жалеть и лелеять. Поэтому можно еще сказать, что первый шаг к эмиграции – это бунт против «главного» от имени парадокса. Чтобы осознать себя парадоксом, вы должны потерять уважение к главному, например, чтобы эмигрировать, вы должны ожесточиться против своей страны. И в том и другом случае вы должны подпрыгнуть и повиснуть в воздухе, не ощущая никакой поддержки под ногами, верней, решив, будто способны опираться отныне только на собственное разумение.

Теперь возьмем проблему закупок продукта для пищеварения с другой стороны. Вы спускаетесь в продуктовый магазин за банкой кильки, а тут, оказывается, выбросили бычков в томате, – естественное дело, вы хватаете бычков на сколько достанет денег, мгновенно забывая о кильке. Но находится один на миллион среди покупателей рационалист, который все-таки потребует у продавца кильку, а если вдруг ему откажут, то он потребует жалобную книгу – и это и есть будущий диссидент и эмигрант. Потому что, думаете, он не обратил внимания на бычков в томате? Думаете, не ощутил соблазн, не прикинул выбор? Но, только что оторвавшись от чтения диалогов Платона, он замыслил побаловаться картошкой в мундирах с килькой, потому и выбежал, а теперь, выходит, должен предать принципы логики учителя. Нет, он делает волевой и рационалистический выбор в пользу духовного против материалистического и поступает как… гм… Ну, в общем, читатель понимает, о чем идет речь.