Текст книги "Спаси нас, доктор Достойевски!"

Кочев тоже пришел домой и, хотя не стал обсуждать с Катериной встречу с Алуфьевым, сел к машинке и начал стучать. Со свойственными ему неистовством и молниеносностью он продолжал очередной свой «национальный космос», на этот раз не какой-нибудь, а именно еврейский. Только что мы говорили о тексте, который писал Алуфьев, но ограничились описанием, не приводя цитат – в случае же Кочева ограничиться описанием невозможно, слов тут не подобрать, все будет бледная тень:

Удушение духа – вот чем давило меня еврейство с детства: не дают простора самому быть в свободе пространства и времени своего, не предоставляют человека самому себе: познать самого себя (как в эллинстве), но давят, воспитывают по-своему, заражают…

Зараза – «закваска иудейская»… грибок и ген – вот в чем обитает иудейство, а не в пространстве и времени.

Астма – еврейская болезнь: кошачья, комнатная, от пылинок мельчайших в воздухе дыхания – аллергены, раздражения (мать моя все время об «аллергиях», а ее сестра – в вечной астме; и мать их, бабушка моя, астмой болела). Недаром, кстати, и смерть им немцы, в сатанинской проницательности, придумали присущую: в газовых камерах удушение – то есть астмой, помещенческое умерщвление, а не дале-пространственный расстрел пулей навылет, душу высвобождая из плена тела.

Рахит – «английская болезнь» (как в словаре сказано): от бессолнечного космоса тумана – разжижение кости. А эти – от сухости избыточной душатся: астма – болезнь беспространства, душной домности. «Французская болезнь» – сифилис: от чувственности и касания накожного француза в близкодействии и при отсутствии пустоты.

Еще гомосексуализм – английская болезнь, как мне Питер Линкуист говорил на днях. И это понятно: от андрогинности островного космоса Англии, в отличие от крепкой половой субстанциальности материка матерински-женского, где четко полы и секс насечены. Англия ж – модель и макет Целого бытия, а не расколотого. Потому там полы не ярко выражены, а опутаны тяготениями…

Русско-петербургская – чахотка: болезнь дыхания (от «сыро-земли»)…

Но – к еврейству! Брезгливость – отсоединенность от других тел: четко чует границу – обрезанность своего существа: неприятно мне касание чужое – дергаюсь, сторонюсь. Особенно, когда слюна чужая – тфу! Всегда преодолевать мне себя приходилось, когда пить после кого из одного стакана, как болгары из одной тарелки салат клюют и ворошат своими вилками – всегда съеживался я. Это – артельность и общинность народовая – у болгар и русских: единое тело народное живет во плотях особей разных. В еврействе же – неприкасаемость очерченная каждого индивида: обрезан от других и лично соотносится и предан Богу, посвящен. Все детство еврея – это воспитание предохранения от чужого пространства и бытия, и человека: от воздуха прежде всего. Отворот от наружи в себя, от враждебного принципиально «экзо» – окружающих обстоятельств. Создается дистанция и сразу отстранение (недаром термин этот выдумал еврей Шкловский). Еврей растет, вворачиваясь в себя: психею, значит, взращивает, реактивно отворачиваясь от космоса наружного, чужого. Отсюда – Фрейд в глубь психеи проник, разворошил слои там и чехлы-оболочки. А германец Юнг вывел это все наружу: в пространство разных народов и во времена разных эпох истории. Брезгливость и есть этот инструмент самосоздания: через отталкивание от чужого – и тем его вбирая в себя, но относясь к нему при этом сторонне, а не как к «родимой сторонке», и готовность в любой момент сменит внешнее пространство – «родину». Нет у них родины, «почвы» нет – потому их гонят понизовые русские и немцы, физиологически чуя в них другой заквас и замес: иная физиология и запах, не на почве природной выросшие…

Потому и в русской кампании против космополитов евреи были обозваны: «беспачпортные бродяги», «не помнящие родства» – и это был бунт пространственников и почвенников, народов космических (русские, немцы), знающих то ли даль, то ли вертикаль: корень и почву (народы-растения), против народа, никак не сопряженного с пространством и временем, беспочвенного, не вертикального и не растения, а безместного перекати-поля.

…Мне сегодня сказал, насмешливо морщась, Парникель, когда показал ему часть моего «еврейского космоса»: ты груб, у тебя много пошлостей, и потому тебя трудно читать. Ты просто неприличен! Так он думал уязвить меня, но не понимает, что льстит мне и определяет суть того, что пишу. Да, я груб и неприличен, да я не пишу «тонко», как того жаждут окультуренные умы. Моя сила в том, что я бесстыден и бесстыдно обнажаю вещи, которые окультуренное сознание желает подавить и сокрыть, я, как Зигмунд Фрейд, пишу об основных вещах, а основные вещи всегда грубы и неприятны. Основных вещей всегда мало, поэтому создается впечатление, что это стереотипы, а автор какой-то маньяк (Фрейд тоже был маньяк). Что такое пресловутый прогресс идей, как не выдумка западного логического мышления? Кома Петров встретил Катерину и сказал ей о тексте, который я предложил им для публикации: если бы мне попался этот текст где-то в раскопках, я мог бы отнести его к шестому или седьмому веку. Наивная душа Катерина была польщена, она не поняла, что прогрессист Кома, скорей всего, иронизировал. Те, кто верят в прогресс идей не понимают, что все уже было сказано, надо только держаться старых понятий и не забывать их…

Глава 34
Еще одна фаза в жизни нашего героя

Июнь был и в Нью Йорке, только тут стояла невыносимо влажная жара, которая наступает обычно в июле и августе. Гарик Красский, хоть был и южный человек, всегда тяжело переносил жару родного города, а здешнюю тем более. Вот он сидел на скамейке ступенчатого парка на берегу Гудзона и, отирая пот с лица, разговаривал со своим новым знакомым Максом Верником.

Но по порядку. В его жизни произошли изрядные перемены. Жена не просто оставила его, но затеяла судебный процесс, на котором заявила, что он бил ее, заставляя «иметь секс» и даже выставила свидетельствовать подростка-сына. Кто знает, зачем ей это было нужно: то ли она боялась, что Гарик станет претендовать на комнату в квартире, то ли хотела окончательно отрезать его и заставить платить алименты (хотя к тому времени она прилично устроилась и зарабатывала гораздо больше него), то ли просто, испытав к нему презрение, возненавидела его за свою прошлую «слепоту». (Это, последнее, наиболее вероятно).

Как бы то ни было, Гарик совершенно не сопротивлялся жене, потому что к тому времени впал в глубокую депрессию. В суде он сидел, вращая головой и не очень понимая, что происходит. После суда та самая добросердечная приятельница забрала его к себе, и он лежал в ее квартире на диване три дня, практически не поднимаясь и ничего не кушая. В конце концов, он встал и вышел на работу, где знали о его разводе, но предпочитали не заговаривать на эту тему, что Гарик весьма оценил. Гаитянин Джазмин, один из подсобных работников, которые развозили по палатам контейнеры с лекарствами, спросил у него между прочим, не нуждается ли он в квартире: его кузен как раз купил половину домика на две семьи и недорого сдавал basement (полуподвал). Так Гарик поселился в негритянском районе Бруклина у гаитянина Риго.

Риго этот был своеобразный малый и чем-то ужасно напоминал одесских ребят, Гарик все пытался понять кого именно. Тут была, скорей всего, неуловимая схожесть, существующая между людьми юга, даже если они принадлежат к разным народностям и рассам – некоторое изящество походки, жесты, мимика лица, даже манера мягко пришептывать слова. Своеобразность Риго заключалась в том, что, хотя во многом он был человек беспечный и даже безответственный (например, по отношению к своей семье, которую совсем не спешил привозить с Гаити), вид и манера его поведения были необыкновенно положительны. Опять же, он был ходок по женщинам, но тоже какой-то чрезвычайно положительный ходок. Он не брезговал и проститутками, но и с проститутками все выходило основательно, буржуазно-буднично, то ли как во французской литературе 19 века, то ли, как это на вполне мещанском уровне делалось в Гариковой Одессе.

– Гэри, – сказал Риго еще в самом начале. – Ты любишь девочек. (Это он заметил, как Гарик провожает взглядом женщин на улице).

– Кто же их не любит? – легкомысленно улыбнулся Гарик.

– Нет, не все любят девочек, – сказал, пришептывая, по обыкновению, Риго, и это его уточнение прозвучало весьма солидно (и он имел в виду вовсе не гомосексуалистов, которых презирал, но просто малоозабоченных эросом мужчин). По приглашению Риго и по собственной инерции Гарик принял несколько раз участие в похождениях с проститутками, хотя слово «похождения» тут неуместно: эти среднего возраста дамы, заранее приглашенные Риго на такой-то день и такой-то час, до того поразительно были похожи на соответствующих профессиональных дам со Слободки или Молдаванки, что Гарик только рот разевал. В застенчивой юности Гарик «ходил» с одной из таких женщин, и, разумеется, совершенно по-юношески ходил, то есть ни о чем таком и помыслить было невозможно, он был ухажер и потенциальный жених, а тайная сфера ее «той» деятельности была вне пределов его досягаемости и принадлежала неким «взрослым мужчинам». Как же эти гаитянки были похожи на Кавку Хмельницкую (так звали ту женщину)! Или на всех видавших виды баб с грубо накрашенными лицами, сидевших у касс всех советских вокзальных ресторанов! Молоденьких же проституток Риго избегал, потому что не доверял им, там были наркотики и СПИД.

Огромным достоинством Риго было то, что по причине своей положительности он не слушал громко поп-музыку, да и вообще его музыка была не слишком модная черная музыка, которая неслась порой из окон других домов – вот этого Гарик при всем своем равнодушии к тому, что происходит вокруг него, все равно не смог бы вынести. Единственное, что оставалось с ним из прежней жизни, была классическая музыка, которую он тихонько слушал по транзистору на работе и потом, немного громче, дома.

Риго видел, что Гарик никуда, кроме работы, не выходит, и это изумляло его карибскую натуру.

– Гэри, с тобой что-то не в порядке, – сказал он как-то и покрутил головой. – Пойдем сегодня на гаитянскую вечеринку к Антуан? Она о тебе спрашивала, по-моему ты ей нравишься. Тут у тебя есть шанс на…

Он не договорил, и, глядя слегка исподлобья, произвел губами звук, будто из бутылки выскочила пробка. И стал сгибать и разгибать в локте руку.

Вечеринки назывались гаитянскими потому, что устраивались строго вскладчину. Гарик пошел на вечеринку к Антуан и, к неодобрению Риго, остался у нее ночевать (по мнению Риго, связь с женщиной не должна была быть слишком близкой). Но Антуан по-бараньи смотрела Гарику в глаза, подавшись чуть вперед туловищем, и в ней было что-то беспомощно трогательное. Риго рассказал ей, что Гарик писатель, и что о нем писали в «Нью-Йорк Таймс», и она смотрела на него с затаенным восхищением. Антуан не была красива, фигура ее была плотно сбита, ноги толстоваты, и все это в совокупности с ее раздражающей беспомощностью и комбинацией, выглядывающей из-под юбки, вызвало в Гарике эротическое чувство такого рода, которое можно назвать утонченным (то есть следующее по утончению чувство по сравнению с тем, которое вызывают в нормальном мужчине Мэрилин Монро или Брижит Бардо). Антуан была романтична и непрактична, не очень умела удержаться на постоянной работе и мечтала написать роман из времен покорения Испании маврами, героиня которого, африканская мавританская девушка, влюбляется в испанского рыцаря. Когда они еще только познакомились, Антуан застенчиво показала Гарику одну из примитивных пропагандистских книжонок, которые были весьма популярны в негритянской среде: чернокожими там в числе прочих объявлялись и Эзоп, и Бетховен, и Дюма (многие из них, вероятно, просто по чертам лиц). Был там и Пушкин.

– А ты знал, что он был черный? – с любопытством спросила Антуан. – Что его дедушка был из Африки?

– Конечно знал. Только не дедушка, а прадедушка.

– Нет, дедушка, – мягко возразила Антуан.

– Значит, ты мне будешь говорить, что знаешь больше про Пушкина? – начал было Гарик, но осекся. Все это на самом деле было не только смешно, но и трогательно, и тут была такая дистанция между его Пушкиным и Пушкиным Антуан, что сам поэт, если бы находился рядом, отдал бы этому должное. Гарик понимал, что невежды, которые переводили с русского, не знали, что в русском есть слово дедушка, которого нет в английском, так что в русском всегда на одну степень меньше «пра», и он начал было объяснять это Антуан, но в тот самый момент, когда он погрузился в сферу логики, он потерял ее, что было справедливо: в таких вопросах логика всегда выглядит мелкой и суемудрой, как будто ею прикрываются, чтобы избегнуть чего-то более существенного. Конечно, Гарик мог бы попытаться объяснить Антуан, что такое был Пушкин для русских людей – но мог ли он? Теперь это была бы не логика, а факты – но факты в таких делах еще бессильней и суемудрей логики. Он мог бы принести ей что-нибудь из Пушкина, что было переведено на английский, он мог бы даже попытаться достать «Арапа Петра великого» (хотя его вряд ли переводили), но что он хотел доказать Антуан при помощи «Арапа Петра великого»? Что Пушкин не проходит у нас как черножопый? Но он прекрасно проходил как черножопый у Танечки, секретарши в госпитальной аптеке, хотя она тоже русская, даже если родилась в Америке! Она ведь тоже говорит по-русски, и именно по-русски сказала Гарику, что «разочарована», когда он рассказал ей об африканском происхождении Пушкина. Ну и что с того, что она из низко культурной среды эмиграции второй волны – сколько людей в России знакомы с Пушкиным на Танечкином уровне? Конечно, Пушкин, благодаря стечению обстоятельств, оказался по ту сторону рассового барьера в России, но, кто знает, как могло бы повернуть дело при других обстоятельствах?

Так они сошлись: Антуан была нелепа и бесхозна, хоть и не была глупа. Она четыре года училась в колледже, знала французский и время от времени работала переводчицей в адвокатской конторе, обслуживающей эмигрантов из Гаити. Эта работа хорошо оплачивалась, но постоянная служба была не по ней: слишком много времени ей было нужно, чтобы жить в мечтах о судьбе мавританской девушки и горьких мыслях о несправедливости расизма. Связь их продолжалась около года и закончилась тем, чем заканчиваются связи, построенные на утонченности чувств: взаимной усталостью и раздраженностью от их неестественности.

В госпитальной аптеке Гарик проработал три с небольшим года, затем его должность в связи с компьютеризацией госпиталя была аннулирована. Но к тому времени он был уже член профсоюза, так что его не уволили, а перевели клерком в отдел историй болезни. Это было своеобразное понижение в статусе, потому что в аптеке он подчинялся непосредственно начальнику фармацевтического отдела и даже сидел в отдельной комнатушке, а в отделе историй болезни он оказался одним из многих работников, занимавшихся сортировкой историй. Теперь он должен был ходить по этажам и собирать истории выписавшихся пациентов, и на нем теперь была такая же курточка, как на аптекарских рассыльных-подсобниках. Сперва он был несколько удручен, да и курточка несколько унижала. Но потом довольно быстро принял свое новое положение, и ему даже стало в каком-то смысле легче. Теперь среди его коллег не было ни одного белого человека (все они сидели начальниками), но, живя у Риго, он слишком привык к обществу темнокожих людей. Он помнил, что еще когда прибыл новичком в Нью-Йорк, черные показались ему больше похожими на русских, чем белые, и уж черные женщины, это точно. И вот теперь, выходит, он окончательно был в своей компании.

Но, разумеется, он все равно оставался белым человеком, и это так или иначе должно было дать себя знать. Однажды Гарик встретил на улице Перси Грейвс. Перси одно время была заместителем директора госпитальной аптеки, а потом перешла директором аптеки в другой госпиталь. Это была женщина средних лет и крайне симпатичной наружности, ее серые глаза излучали необыкновенное спокойствие. Они поговорили о том о сем, Перси между прочим, как бы шутя, спросила Гарика, не женился ли он вновь, а в конце приветливо задержала рукопожатие и спросила, не свободен ли он в следующую пятницу, а если свободен, почему бы ему не прийти к ней на вечеринку. Она всегда относилась к Гарику крайне приветливо, и Гарику втайне льстило, что, несмотря на его соцположение и чудовищный акцент, белые американцы принимают его за своего. Но сейчас, получив предложение, он испытал неловкость не только потому, что смущался, когда женщины первыми переходили в наступление: он не представлял себя равным Перси. Он обосновался на ступени общества, на которую съехала его жизнь, и, хотя чувствовал себя, окруженный своими небелыми друзьями, нормально и естественно, понимал, что опустился. С другой стороны, он замечал, что, чем ниже опускается по социальной лестнице, тем ему спокойней и свободней, и в этом парадоксе содержался вызов того сорта, который как будто нужно разгадать, даже если знаешь, что, скорей всего, никогда не разгадаешь его. Предложение Перси было вызовом другого сорта. Состояние, в котором жил Гарик, все больше напоминало сон и инерцию, некоторое даже сладостное оцепенение, которое чревато ощущением, что тебе должно рано или поздно раскрыться что-то «там, за поворотом». Одно дело, когда идешь по улице (или жизни) в том же темпе, что и остальные, совсем другое, если сидишь на скамейке парка и обозреваешь людское движение со стороны: насколько тогда больше видишь. Между тем предложение Перси призывало подняться со скамейки и снова оказаться в гуще идущих.

Перси всегда действовала на него особенным образом. В ней замечательны были уравновешенность и спокойствие натуры, невозможно было представить себе, что она способна повысить голос, какова бы ни была ситуация. В России, конечно, тоже достаточно тихих женщин, но эта женщина была не тихая, а именно спокойная, и столь же спокойным голосом она так умела отчитывать подчиненных, что они на глазах как-то почти физически уменьшались в размере. Но опять-таки, она всегда отчитывала по справедливости, тут к ней нельзя было придраться, и Гарик заметил, что на нее могли озлиться только никчемные люди, да и те ненадолго. В этой женщине было что-то такое, что оставляло ощущение, что если быть ее другом, то на нее можно совершенно положиться в том смысле, что на нее можно переложить тяжести, которые тебе следует нести по жизни. О, как она была завораживающе спокойна! Вот она стояла перед Гариком и что-то говорила ему в самой приветливой манере, а он даже не слишком понимал, что она говорит, настолько она казалась ему нереальной в своем совершенстве. Он принял ее предложение, и внутри него что-то насмешливо пропело: «Это есть наш последний и решительный бой».

Перси жила в районе сотых улиц западной стороны Манхэттена, в самом гнезде нью-йоркской либеральной, в основном, так называемой творческой интеллигенции. Она, впрочем, имела к этой интеллигенции весьма мало отношения, просто ее покойный муж работал в show business, то есть занимался бизнесом, связанным с театральными, а иногда и кинопостановками (на стенах просторной квартиры висели несколько его фотографий с известными американскими актерами и актрисами). Люди, которые собрались на вечеринку, тоже представляли собой странную смесь, даже Гарик это заметил и таким образом еще раз отдал должное Перси, которая не только явно находилась в стороне от всяких соцгруппировок, но как бы благодушно парила над ними. Тут были две сотрудницы из госпиталя с мужьями, которые разговаривали, главным образом, о цене на недвижимость и игре в гольф. Тут были соседи по дому, старые приятели мужа, которые предпочитали новейшие сплетни из театральной жизни. Гарик по случаю вырядился, то есть, надел костюм, который ему купил дядя еще по приезде, белую рубашку, вывязал галстук. Он был воспитан южным пижоном и потому, поглядев на себя в зеркало, увидел господина с уклоном в итальянскую элегантность и испытал при этом забытое чувство приятности. Он сидел в гостиной Перси, в руках у него был хрустальный стакан с каким-то американским «дринком», на кофейном столике стояли американские закуски-апетайзеры, состоящие из отсыревших орешков и сырых овощей, которые было положено макать в какие-то соусы, он пил свои дринки, как положено было пить «русскому» (то есть, по крайней мере, на один-два дринка больше, чем пьют американцы), так что он вполне выполнял свою социальную функцию, даже если, в основном, молчал и только крутил во все стороны головой, пытаясь изобразить, что понимает, о чем разговор. Внезапно ему пришло в голову, что он ошибался и что только сейчас все будто бы происходит, как во сне. Перси окружила его вниманием и время от времени спрашивала, нравится ли ему то или это. Именно Перси была в центре сна, потому что без нее все было бы черезчур банально, а сны не бывают банальны. Сны не бывают без загадки, и если он раньше не воспринимал Америку как загадку, то теперь начинал воспринимать, и опять приходило чувство «там, за поворотом». Не то что люди здесь говорили на темы, которые не интересовали Гарика, и даже не то что они говорили на незначительные темы – нереальность состояла в том, что в Советском Союзе даже на профсоюзных собраниях у людей было больше общих интересов, чем у гостей Перси. Но каким-то образом это всех устраивало, и каким-то образом они все умудрялись вежливо общаться! Вот что такое было цивилизованное общество! Люди не ругались между собой, не дулись друг на друга, вечеринка отнюдь не грозила закончится скандалом или всеобщим пьяным братанием – какая же во всем этом была загадка! Тем более, что совершенно было ясно, что такая вот вечеринка отнюдь не случайное явление в их жизни, что эти люди вообще привыкли проводить так время.

Пока в голове у Гарика ворочались подобные мысли, он прислушался к разговору, в котором ему послышались знакомые нотки.

– А ее муж долго убеждал Жеральда, как просто заработать миллионы, как вот он сам заработал, – с неодобрительным смешком сказала одна дама и пожала плечами.

– А она на следующий день спросила меня, эдак обиженно, почему я ничего не говорю ей об их доме, – сказал, поднимая брови, другой господин.

– Это уже даже какая-то наивность, – сказал третий господин, тоже со смешком и тоже поднимая брови.

– Дом, конечно, хороший, – сказала дама. – Но она странная женщина… не то, чтобы бесцеремонная, просто…

– Странная не странная, это была моя ошибка, я не должен был их приглашать, – решительно сказал второй господин. – Они просто не умеют себя вести!

– Ну, вы к ней не совсем справедливы, – спокойно сказала Перси. – Она говорит и действует без рефлексии, как дитя природы, и она, по крайней мере, искренна. Конечно, они нувориши, ну и что? Быть нуворишем еще не смертный грех.

– Быть может, ты права, – сказал второй господин, поджав губы – но что касается меня, я их приглашать не намерен.

Вот какой разговор достиг ушей Гарика в гостиной Перси, и Гарик даже оживился, и даже ему показалось, будто он проснулся: совсем, как русские люди, гости Перси перемывали кому-то косточки! Увы, этот разговор продолжался недолго, и снова перешел на гольф, на то, в какие страны в данный момент дешевле летать в отпуск и кто где снял на лето дом. И все опять ушло в сон.