Текст книги "Весенняя сказка"

XXVIII

– Матушка, что с тобою, уж не дралась ли ты с кем? – всплеснула руками бабушка, когда Ирина, вся красная, взволнованная, со съехавшим на сторону беретом и засученными рукавами вошла в комнату.

– Ах, бабуся, не спрашивайте лучше, такие неприятности вышли, прямо ужасно… – девушка проговорила это трагическим тоном и быстро удалилась к себе.

«Уж не обидел ли ее кто?» – с беспокойством подумала бабушка и хотела идти за нею, но Ирина сама вошла в столовую. Она вымыла руки, пригладила немного волосы и теперь с решительным и вызывающим видом очень серьезно остановилась перед бабушкой.

– Бабуся, как вы думаете, бабки ведь хорошая игра, правда?..

– Как кому; для мальчишек хорошая!.. – последовал уклончивый ответ.

– А для девочек? Вы сами, бабуся, прежде когда-нибудь играли в бабки?

– Нет, что-то не припомню, – усмехнулась Прасковья Андреевна, – однако в чем же дело-то, уж не задумала ли ты в бабки играть, Иринка? Так я, пожалуй, прикажу нашему дворнику для тебя заготовить их! – засмеялась бабушка.

– Я уж играла, бабуся, – мрачно созналась Ирина и, продолжая стоять перед бабушкой, начала с волнением передавать ей подробно всю свою недавнюю сцену со Стегневым на школьном дворе.

– Скажите по правде, бабуся, это ведь ужасно неприлично вышло, и что теперь будет, как вы думаете? – молодая девушка пытливо и с беспокойством смотрела на старушку в ожидании ее приговора.

– Да ничего не будет, разумеется! – спокойно ответила Прасковья Андреевна. – А вот только нехорошо, что жакетка у тебя драная оказалась, это уж неважно, неважно, сударыня, и, наверное, Владимир Павлович тоже сейчас же подумал: «Какая, однако, девочка-то неряха, наша учительница». – Бабушка опять весело и громко расхохоталась. – Садись-ка лучше есть, Ирина, – продожала она с улыбкой. – Какая ты у меня еще глупая, посмотрю я. Ну что тут такого ужасного, скажи, пожалуйста, что во время игры с ребятишками у тебя немного растрепались волосы и загрязнились руки? На то ты и молодая, чтобы шалить и бегать. Погоди, матушка, еще успеешь состариться, тогда, пожалуй, и сиди себе чинно по углам, а теперь знай резвись, моя девочка, на здоровье, сколько хочешь, лишь бы охота была, в этом решительно ничего, ничего нет дурного!

Ирина с облегчением вздохнула и тут же тихонько решила, что она всегда будет все говорить бабусе: так куда спокойнее.

В четвертом часу Прасковья Андреевна отправила ее немного приодеться для обеда у Стегневых. Бабушка казалась чрезвычайно польщенной этим приглашением, но Ирина не очень-то охотно собиралась. Ей невольно припоминались все время насмешливые красивые глаза Стегнева, и она очень сожалела, что ей не придется отобедать только с одной Софьей Павловной. К ней она уже успела привыкнуть и чувствовала себя в ее обществе просто и хорошо.

Тем не менее, однако, она принялась очень серьезно обдумывать свой сегодняшний обеденный туалет. Ирине хотелось во что бы то ни стало загладить первое неблагоприятное впечатление, и она решила, что на этот раз ей следует одеться как можно проще, как можно скромнее и по возможности даже солиднее, так, чтобы непременно казаться значительно старше своих лет.

Молодая девушка озабоченно открыла свой маленький шкап и некоторое время стояла в глубоком раздумье перед ним. Но, увы… выбор нарядов был не особенно большой. В общем, всего три платья насчитывала Ирина. Одно, так сказать, школьное – на ней; затем дорожный костюм и наконец то старое черное платье, из которого она уже порядком успела вырасти и которое ей было и тесно, и коротко.

Ирина вздохнула, однако все-таки остановилась на нем.

Черное лучше всего, решила она, и солидно, и просто, и в нем она будет, вернее будет казаться, по крайней мере лет на пять старше своих лет. Но вот только что бы с этими противными волосами придумать; так и торчат, так и торчат во все стороны…

Прежде всего, конечно, она уничтожила боковой пробор; это придавало ей слишком отчаянный, мальчишеский вид, по ее мнению. Она провела пробор посредине головы, затем довольно сильно смочила водою головную щетку бабушки и начала усердно приглаживать свои завитки на обе стороны к ушам.

В результате получилась очень маленькая, почти детская головка с непомерно большими глазами и смешной зализанной прической.

В этом виде Ирина напоминала немного святых мучениц, какими их изображают на иконах суздальские богомазы; недоставало только небольшого золотого венчика над ее головкой.

Однако, оглядев себя в большом зеркале, она осталась чрезвычайно довольна своей новой прической и была уверена, что сейчас приятно поразит бабушку оригинальностью своего костюма; для полного эффекта этого чудного туалета, по ее мнению, недоставало только еще пары черных перчаток, и Ирина принялась озабоченно рыться у себя в комоде.

– Батюшки, это что за факельщик! – с ужасом воскликнула Прасковья Андреевна, вошедшая в ее комнату. – Ирина, да в уме ли ты?

– Ах, бабуся, да какой же факельщик? – обиделась девушка. – Разве вы не замечаете, насколько я старше и серьезнее кажусь в черном платье и с этою новою прической?!

– Действительно, расчудесная прическа, сударыня! – с досадой развела руками бабушка. – Чистый Гаврюшка, наш пономарь, он вот тоже всегда таким зализанным ходит.

– Ну вот уж и пономарь, Гаврюшка какой-то! – совсем разобиделась Ирина. – Вы еще что скажете, бабуся!

– Ну, служка монастырский, если тебе Гаврюшка не нравится! – наконец не выдержала и громко расхохоталась бабушка. – Вот глупая-то девчонка, этакое пугало из себя сделала, да еще и хвастается!

– Ну что же, значит, раздеваться, бабуся?.. – нерешительно спросила Ирина.

– Еще бы, матушка, конечно, раздеваться, и как можно скорее, неужели ты думаешь, что я тебя в таком-то виде на обед к Стегневым отпущу? – Прасковья Андреевна сама направилась к шкапу. – Ох, ты моя бедная, бедная девчонка, ничего-то у тебя нет, как есть ничего! – с сожалением покачала головою старушка, перебирая ее вещи.

– Ну как так – ничего, бабуся? – удивилась Ирина. – Смотрите, целых три платья и потом еще одна белая кофточка, но только она ужасно нарядная, и потому я даже редко надеваю ее.

Эта ужасно нарядная кофточка оказалась простенькой белой шерстяной блузкой с маленькими золотыми пуговицами.

– Ну вот, ты ее сейчас и наденешь, – объявила бабушка. Она прибавила еще от себя хорошенький кружевной шарфик и заколола его спереди маленькой бирюзовой булавкой.

Ирине казалось, что она никогда еще не была такой нарядной. Разумеется, волосы также пришлось перечесать.

– Ну, о твоем туалете нужно серьезно заботиться! – объявила бабушка.

– Я уж и сама об этом думала, бабуся! – призналась Ирина. – Все же одну ситцевую блузку как-никак, а нужно будет мне сделать к лету, но только не сейчас, а в будущем месяце.

– Это почему же?

Ирина покраснела.

– Да ведь я только двадцатого получу мое жалованье, – проговорила она тихонько.

Бабушка рассердилась.

– Не говори вздору, Ирина; мне дела нет до твоего жалованья; можешь на это жалованье хоть конфеты себе покупать, а о твоем туалете забочусь я и сегодня же напишу в город к моей портнихе, чтобы она немедленно приехала сюда. Ступай к Стегневым теперь, я велела коляску заложить.

XXIX

У Стегневых уже ждали ее.

И брат, и сестра очень приветливо вышли навстречу и сейчас же провели Ирину в столовую. Но за обедом она чувствовала себя ужасно неловко, сидела с опущенными глазами, и густой румянец почти все время не сходил с ее лица.

Владимир Павлович занял место в конце стола против нее, и хотя она старалась не глядеть в ту сторону, но все время чувствовала на себе его пытливый, немного насмешливый взгляд. Светскому, избалованному Стегневу было очень досадно, что она так чуждается его и гораздо охотнее и смелее разговаривает с его сестрой.

После обеда он нарочно приказал подать кофе в свой кабинет: уютную роскошную комнату с мягкой мебелью и низенькими удобными столиками, почти сплошь заваленными разными журналами, гравюрами и художественными альбомами.

Стегнев начал рассказывать ей о своих путешествиях по Африке. Африка была его любимой страной. Отовсюду почти у него сохранились фотографические снимки, и Ирина разглядывала их теперь с большим интересом.

Стегнев говорил красиво и увлекательно, с чувством глубокого понимания красоты, и когда говорил, то невольно и сам увлекался и как-то сразу удивительно молодел; давно минувшие образы и картины прошлого снова как живые ярко вставали перед ним и в его художественной передаче производили чарующее и неотразимое впечатление на слушателей.

Между прочим он описывал с большим воодушевлением один оригинальный красивый обычай в Каире.

«Нередко после свадьбы зажиточные молодые снимают исключительно для себя роскошную большую парусную яхту, устроенную со всевозможным комфортом для двоих. В этом плавучем домике, отделенные от остального мира, они в течение нескольких недель всецело принадлежат только друг другу и окружающей их дивной природе. Тут нет ни прозаических европейских отелей, ни толкотни на станциях железных дорог с грохотом и свистками локомотивов, ни пестрой толпы туристов.

Плавучий домик, заставленный благоухающими цветами, уносит их далеко-далеко вдоль берегов живописного Нила. Днем, когда жарко, они могут лениво качаться в гамаках под навесом открытой веранды; к тому же книги и пианино к их услугам, а зато вечером, когда становится прохладнее и над ними незаметно спускается тихая южная ночь с фосфорической луной и большими тяжелыми звездами, знойный Египет внезапно меняется и начинает походить на восточную сказку.

Бесшумно скользит их волшебный домик по дремлющим водам голубого Нила. Ни звука, ни шелеста в неподвижном воздухе. Как очарованные стоят высокие пальмы и призрачно подымаются в лунном свете старые мрачные пирамиды…»

Ирина уже не сидела с опущенными глазами… Она жадно, с разгоревшимся взором следила за каждым словом Стегнева, и ей казалось, что она видит перед собой всю эту чудную, сказочную страну, с ее высокими пальмами, волшебными берегами Нила, мрачными седыми пирамидами и залитой луною далекой безмолвной пустыней…

У нее даже голова немного кружилась.

– Ах, какой же вы счастливый!.. – тихонько вздохнула девушка.

– А я вам не надоел еще моей болтовней? – спросил Стегнев. – Когда я начинаю рассказывать о моих путешествиях, то нередко так увлекаюсь сам, что совсем забываю о своих слушателях; по крайней мере меня часто упрекали в этом… – немного грустно добавил он.

– Неужели? – удивилась Ирина. – А я бы слушала, слушала без конца; ведь это так чудно, настоящая сказка, я все-все вижу перед собой, точно я сама там была…

Стегнев был очень польщен! Маленькая дикарочка начинала разговаривать с ним и, казалось, даже переставала стесняться его.

Он притащил целую груду альбомов. Ирина могла бы часами разглядывать их, но Софья Павловна серьезно восстала.

– Нет-нет, – объявила она решительно, – это мы оставим до другого раза, ты совсем заговорил бедную Ирочку; пойди-ка лучше покажи ей нашу картинную галерею, а я пока вам что-нибудь сладенькое приготовлю.

Стегнев охотно согласился и повел Ирину в нижний этаж, где она уже раз была.

Ей снова пришлось проходить всю анфиладу этих парадных, словно застывших комнат, которые произвели на нее такое странное, удручающее впечатление.

Она и теперь испытывала нечто подобное, и даже сам Стегнев в этой обстановке казался ей опять более чужим, и она боязливо следовала за ним.

Картинная галерея эта состояла исключительно из фамильных портретов целых поколений дедов и прадедов Стегневых. Они помещались в узком, довольно длинном проходе, между библиотекой и концертным залом – огромной комнатой в два света и высокими колоннами под белый мрамор.

Большие венецианские окна галереи выходили в сад. Вдоль этих окон всюду стояли низенькие удобные кресла и красные бархатные диванчики, а противоположная стена была почти сплошь увешана старинными портретами. Некоторые из них совсем уже потемнели и потрескались от времени, и теперь там и сям только причудливо выступали то жилистая мощная рука старого воина с рукояткой кинжала, то пара жгучих прелестных глаз, то поблекший букет на груди какой-нибудь прежней златокудрой красавицы…

Тут были и напудренные парики, и фижмы прошлого столетия, и парадные мундиры с высокими тугими воротниками времен Александра I, и, наконец, причудливые женские прически с ниспадающими на лицо длинными локонами.

Портреты Стегнева и его сестры также висели в этой галерее. Он – молодым цветущим юношей, в шитом золотом пажеском мундире; она – бледною стройною девушкою, в бальном платье, с букетом фиалок на груди.

– А это кто? – спросила Ирина, останавливалась перед белокурой женской головкой с капризно вздернутым носиком и насмешливыми, немного злыми глазками.

– Моя покойная жена, – ответил Стегнев, быстро проходя мимо.

Ирине не понравилось это изнеженное своенравное личико, и она молча последовала за ним. «Зачем он женился на ней? – подумала девушка. – Она недобрая».

– А вам никогда не бывает страшно проходить одному по этой галерее? – неожиданно спросила Ирина.

Стегнев засмеялся.

– Какой странный вопрос, Ирина Петровна, конечно нет…

– А я бы боялась! – откровенно созналась девушка. – Столько глаз, столько глаз, и все они пристально-пристально смотрят на меня! Знаете, мне бы казалось все время, что вот-вот эти лица выступят из своих рам, закивают мне головами… начнут смеяться… громко говорить… Уйдем отсюда!..

– Я и не знал, что вы такая фантазерка, – немного холодно улыбнулся Стегнев. – Что же, уйдемте, пожалуй!.. Я вижу, наша галерея не произвела на вас большого впечатления; а жаль, жаль, тут есть замечательные портреты кисти старинных и очень известных итальянских художников… Ну, все равно, впрочем… – Владимир Павлович казался немного разочарованным. – А знаете, что я вам сейчас предложу, Ирина Петровна? – проговорил он, вдруг совершенно меняя тон. – Вы такой ярый спортсмен, – в глазах Стегнева снова заблестел прежний насмешливый огонек, – пойдемте в бильярдную и сыграемте с вами одну партию?.. Когда-то я считался хорошим игроком и очень увлекался этим спортом, но это было давно… Хотите?

– Да ведь я совсем не знаю игры и даже и бильярда никогда не видала, как же я буду играть с вами? – удивилась Ирина.

– Не беда, поучим; у вас глаз очень верный, и вы ловкая, я уже утром заметил!..

Ирина покраснела.

«Он опять за старое принимается», – с досадой подумала девушка и решила ни за что не показывать ему, что эти напоминания ее стесняют; ведь бабуся же сказала, что тут ничего нет дурного, а она уже знает!

– Хорошо, пойдемте в бильярдную! – проговорила Ирина решительно. – Я посмотрю, может быть, эта игра и вовсе уж не такая трудная!..

Стегнев усмехнулся.

– Пойдемте!..

Длинный бильярдный стол был затянут суровым полотном.

Владимир Павлович откинул его в сторону, вынул из шкапа кии, шары и начал объяснять Ирине правила игры и показывать различные ходы. Он действительно играл мастерски, и Ирина невольно любовалась грациозными движениями его красивых аристократических рук с тонкими гибкими пальцами и в то же время таких мужественных и сильных.

Какими смешными и уродливыми казались ей собственные маленькие смуглые лапки рядом с этими выхоленными изящными руками.

Сначала дело плохо подвигалось: Ирина конфузилась, делала промахи и все время чувствовала на себе насмешливый взгляд своего учителя. Но понемногу она сама увлеклась игрой; ей нравились эти гладкие белые шарики из слоновой кости, так легко и красиво катящиеся по зеленому полю. Раза два она сделала довольно удачный удар и даже раз как-то попала в угловую лузу.

Ирина уже не обращала на него внимания; как всегда непосредственная и пылкая, она всецело отдавалась минуте, и теперь эта новая игра окончательно увлекла ее. Легкая и грациозная, она быстро бегала за своим шаром вокруг бильярдного стола; щеки и глаза ее разгорались, волосы снова растрепались, и непокорные завитки торчали во все стороны.

– А знаете, Ирина Петровна, – проговорил Стегнев с тонкой усмешкой, невольно любуясь молодой девушкой, – вы мне опять напоминаете теперь нашу утреннюю сцену на школьном дворе, недостает только засученных рукавов!..

– Отчего вы не прибавите также «и грязных рук»?.. – Ирина с досадой швырнула свой кий и вскинула на него большие сердитые глаза…

Он стоял по другую сторону бильярда с кием в руках и, слегка прищурив глаза, продолжал смотреть на нее все с той же тонкой и немного насмешливой улыбкой. Ему хотелось смеяться, и она явно нравилась ему.

Презабавная девочка, как она мило сердится.

– Признайтесь, Ирина Петровна, что вы были утром очень недовольны мною, пожалуй, даже еще немного больше, чем в настоящую минуту? – Стегневу доставляло удовольствие дразнить ее.

– Нет, совсем не больше, а так же, как и сейчас! – серьезно проговорила Ирина.

– Но за что же, ради бога, чем же я провинился перед вами?!..

– Разумеется, вы ничего дурного не сделали, и, может быть, это очень глупо даже, что я сержусь, но я терпеть не могу, когда надо мною смеются… – Ирина густо покраснела и даже сделала нетерпеливый жест рукою.

– С чего вы взяли, я и не думал смеяться над вами! – воскликнул Стегнев на этот раз совершенно серьезно. – Так, только немножко подразнить хотел, но разве ж это уже такое непростительное преступление? Впрочем, каюсь чистосердечно и обещаю исправиться, давайте мириться, Ирина Петровна, я хочу, чтобы мы были с вами друзьями! Обещаете? – он сильно перегнулся наперед через стол и с доброй улыбкой протянул ей руку. – Обещаете?

– Ну нет, этого я еще не могу обещать! – невольно отступая назад, искренне и серьезно проговорила Ирина.

– Неужели вы такая злопамятная? – Стегнев все еще протягивал ей свою руку, пытливо и ласково заглядывая в смущенное личико девушки.

– Я совсем не злопамятная! – просто ответила Ирина. – И конечно согласна помириться с вами, но только я еще не знаю, можем ли мы быть друзьями.

– Разве это так трудно?

– О да!

Стегнев перестал смеяться.

– Ну хорошо, – проговорил он вдруг, тоже совершенно искренне и серьезно. – Оставим временно вопрос о дружбе; если она так трудно достижима, то я постараюсь заслужить ее, так как сам терпеть не могу всего, что слишком быстро и легко дается, но помириться мы ведь с вами все-таки можем, не правда ли, Ирина Петровна? – И он снова протянул ей руку.

На этот раз Ирина не задумалась вложить в нее свою собственную тонкую смуглую ручку, и мир между враждебными сторонами был торжественно заключен и скреплен взаимным рукопожатием через бильярдный стол.

– А теперь, – продолжал Стегнев своим красивым вкрадчивым голосом, – научите меня, дорогая Ирина Петровна, что бы я мог сделать вот сейчас, не откладывая, чтобы хоть немного загладить мою невольную вину и заслужить ваше одобрение. Нет ли у вас какого-нибудь желания, даже прихоти, пожалуй, все равно, которую я мог бы исполнить? Подумайте хорошенько, мой будущий маленький друг! Я хочу, чтобы на сегодня по крайней мере вы были мною совсем-совсем довольны.

Ирина задумалась, но вдруг радостно и весело улыбнулась.

– У меня есть, есть желание! – проговорила она живо с блестящими глазами. – Только оно очень большое – предупреждаю. Я даже боялась сказать вам и хотела раньше переговорить с Софьей Павловной, но теперь скажу, так как вы непременно желаете, и ужасно-ужасно рада, что так вышло!

– Это желание? – коротко и деловито спросил Стегнев, быстро обходя стол и приближаясь к молодой девушке.

Ирина смутилась. Он стоял так близко и так пытливо смотрел на нее. К тому же он был такой высокий, и ей невольно приходилось подымать голову, чтобы говорить.

– Я видела сегодня Иванову, – начала Ирина нерешительно, – она такая старенькая… болезненная… и ей так не хочется уезжать отсюда… и…

– И вы хотели бы, конечно, чтобы я оставил квартиру за нею? – досказал Стегнев.

Ирина вскинула на него большие умоляющие глаза.

– Ну да, я бы очень хотела!..

– И это все?!.. – недовольным тоном спросил Стегнев. Он казался разочарованным. – Это и есть ваша такая… такая большая просьба?

Ирина с удивлением молча кивнула головой. «Разве он не находит, что это большая просьба?»

– Ах нет, это сущие пустяки, стоит ли говорить об этом. Я думал, вы бог знает что скажете!.. Можете успокоить Иванову. Впрочем, я и сам уже давно собирался объявить ей об этом через моего управляющего, да все как-то забывал; знаете, не до того было, говоря откровенно.

Ирина так и сияла, она была бесконечно счастлива в эту минуту и на этот раз первая протянула ему свою руку.

– Какой вы добрый, славный, и как я благодарна вам, – воскликнула она горячо, – я даже сказать, сказать не умею!

– Очень рад, что мог доставить вам удовольствие таким пустяком! – проговорил он любезно и, слегка задерживая ее руку, прибавил тихонько: – Но я бы предпочел что-нибудь более личное, какое-нибудь желание, которое бы ближе касалось вас самих. Ирина Петровна, подумайте, я ничем больше не могу услужить вам?.. Я был бы так счастлив…

Ему приходилось невольно немного сгибаться наперед, чтобы разговаривать с нею, и Ирине почему-то опять стало неловко, и она опустила глаза.

– Нет, – ответила она искренне, тихонько качнув головкой. – Мне больше ничего не надо!

– Господа, пожалуйте наверх! Самовар ждет! – раздался в эту минуту в дверях приветливый голос Софьи Павловны. – Вы, кажется, так увлеклись вашим бильярдом, что даже и про чай позабыли!

Ирина с облегчением вздохнула и, не дожидаясь Стегнева, быстро побежала наверх за Софьей Павловной.

Стегнев медленно следовал за ними.

Он был не в духе.

Разумеется, эта наивная девочка, полуребенок, не могла сразу увлечь светского, избалованного человека, и разумеется также, ему бы и в голову не могло прийти серьезно начать ухаживать за нею, но все-таки явное и полное равнодушие Ирины несколько задевало его самолюбие.

«Кажется, она принимает меня за какого-то пожилого дядюшку! – досадовал Стегнев. – Неужели я уже так сильно состарился?»

Он нарочно пропустил немного вперед Софью Павловну и Ирину и остановился у большого трюмо на первой площадке лестницы. С минуту Владимир Павлович пристально и внимательно вглядывался в свое все еще красивое и удивительно сохранившееся моложавое лицо. Но почему-то сегодня все недостатки этого прекрасного лица особенно живо выступали в воображении Стегнева.

Ему казалось, что он насчитывает целый ряд совсем новых маленьких, мелких морщинок вокруг глаз; около рта, впрочем, тоже появилась какая-то новая неприятная продольная складка, но главное, главное – эти несчастные виски: боже, как непозволительно они успели поседеть за последние годы!

Стегнев вздохнул и, отойдя от зеркала, угрюмо направился в столовую.

Странно, давно ли еще Владимир Павлович был совершенно равнодушен к своей наружности. Почему же теперь именно, за последнее время, мысль о наступающей старости так угнетала и беспокоила его?..

«А вот на ней так эти долгие годы почти совсем не оставили следа! – думал он с горечью, медленно поднимаясь по лестнице в верхний этаж. – Ни единой серебряной нити в косе, все те же чудные густые волосы, то же матовое строгое лицо Мадонны, ах нет, оно стало даже еще прекраснее – это лицо! Что-то грустное и мягкое светилось в глазах ее… быть может, у нее горе есть…»

Как только Стегнев вошел в столовую, Софья Павловна сейчас же заметила, что ее брат не в духе и чем-то огорчен.

– Ирочка, – проговорила она тихонько, отзывая молодую девушку в сторону, – попросите после чая Владимира Павловича что-нибудь спеть вам. Когда-то у него был дивный голос, и очень жаль, что он забросил свою музыку! Мой брат давно уже не подходил к роялю, но для вас он согласится и непременно споет что-нибудь. Только попросите хорошенько!

Ирина обрадовалась; она так страстно любила музыку, и как только после чая Софья Павловна на минуту удалилась из комнаты, она быстро подошла к Стегневу.

– Владимир Павлович, – проговорила молодая девушка, сильно краснея, – теперь у меня есть личное желание и одна очень-очень большая личная просьба к вам. Можно мне сказать эту просьбу?

– Разумеется, разумеется, Ирина Петровна, я весь к вашим услугам, – быстро ответил Стегнев.

– Спойте мне что-нибудь, Владимир Павлович, что хотите; ваша сестра говорит, что у вас чудный голос, а я так редко слышала музыку и так ужасно люблю ее, кажется, более всего-всего на свете!..

Ирина высказала это так искренне и так горячо, что невольно увлекла Стегнева.

Ему было грустно, а в такие минуты он как-то охотнее всего пел.

– Хорошо, – проговорил Владимир Павлович, – я вам спою. Я тоже больше всего на свете люблю музыку; я вам спою, Ирина Петровна, хотя уже давно не подходил к роялю. Но все равно, вы ведь не будете слишком строгим критиком?.. Не правда ли?..

Они снова сошли вниз, в большой концертный зал, но на этот раз и Софья Павловна также присоединилась к ним. Обе женщины уселись в отдаленной оконной нише.

– Тут лучше всего! – шепнула Ирина. – Сегодня лунная ночь, и нам будет виден весь парк.

Действительно, широкая липовая аллея прямо смотрела к ним в окно, а над нею уже тихо всплывал молодой серебристый месяц.

– Владимир, тебе не нужно больше огня? – спросила Софья Павловна.

– Нет-нет, не нужно! – ответил Стегнев. – Я буду петь что-нибудь старое… на память…

Над роялем горела одна небольшая лампочка под матовым абажуром, а вся остальная часть огромного зала оставалась неосвещенной и тонула в полумраке наступающей ночи, почти совершенно скрывая фигуры двух женщин.

Владимир Павлович открыл рояль, взял несколько предварительных тихих мелодичных аккордов, и вдруг дивные звуки Чайковского могучей волною пронеслись по всей анфиладе этих застывших холодных комнат.

Гибкий бархатный голос Стегнева, полный страсти и неги, глубоко западал в душу; он и томил, и терзал ее, и наполнял неведомой мучительно-сладкой истомой.

Ирина вздрогнула и вся превратилась в слух.

Стегнев действительно выбрал один из своих старых и любимых романсов, который когда-то пел тут… давно только…

Софья Павловна сейчас же узнала его. «Как он любит ее, он все еще любит ее!» – с болью подумала она, устремляя на брата свой печальный взгляд.

A Владимир Павлович совсем позабыл о присутствующих; воображение уносило его в далекое прошлое, незабвенное, дорогое, и легкий призрак, бледный и строгий, незримо витал над ним.

Напрасно так приветливо улыбалась ему со стены женская белокурая головка; увы, в эту минуту другой образ, неотразимо прекрасный, властно встал между ними, навсегда заслонив собою это старое, давно поблекшее чувство.

 
– Благословляю вас, леса,
Долины, горы, нивы, воды… –
 

торжественно раздавался теперь под высокими старинными сводами этот когда-то любимый романс Гани Кудрявцевой.

 
– Благословляю я свободу
И голубые небеса… –
 

тихонько вторила за певцом Ирина; и ей чудилось, что большой концертный зал превратился вдруг в дивный храм с белыми воздушными колоннами, а над ними где-то высоко-высоко в голубом эфире поет незримый голос этот вечный гимн Великому Творцу, всеобъемлющий, молитвенно-прекрасный… И ей хотелось встать на колени и о чем-то долго плакать слезами муки и слезами счастья, и о ком-то молиться, и чего-то просить у неба страстно, горячо… Чего только?

А звуки между тем все растут и растут, все могучее раздаются они теперь среди тишины и полумрака воздушного храма…

Ирина закрывает глаза, и легкая дрожь пробегает у нее по телу…

 
– О, если б мог
В свои объятья
Я вас, друзья, враги и братья,
И всю природу заключить! –
 

заканчивается торжественным призывным аккордом этот чудный гимн, и голос певца смолкает…

– Владимир, ты уже давно так не пел!.. – тихонько замечает Софья Павловна, но Ирина молчит; ей почти чуждым кажется этот мягкий голос рядом с нею. Разве возможно говорить в такую минуту?

К счастью, Владимир Павлович не оборачивается и не отвечает, не все ли ему равно, что о нем думают эти две женские тени в полумраке оконной ниши? Он не для них поет.

И снова раздаются звуки рояля, и под его искусными пальцами эти звуки то смеются, то плачут, то нежно и тихо поют, как мать над колыбелью больного ребенка, то бурным потоком, как сорвавшийся демон, неудержимо стремятся куда-то вдаль, и Ирина уже видит новые картины пред собою…

Нет больше дивного храма с воздушною колоннадой; ее окружает холодная непроглядная мгла; ей чудятся грозные порывы ветра, лесная чаща дрожит и стонет над ее головою, и вот, среди мрака ночи, все ближе и ближе теперь раздается торопливый конский топот…

 
– Кто скачет, кто мчится
Под хладною мглой?
Ездок запоздалый,
С ним сын молодой…
 

Ирина близко прижимается к своей соседке и невольно смотрит в окно, откуда ей виден старый запущенный парк, облитый луною.

 
– «Отец, лесной царь в глаза мне взглянул.
Он с темной короной, с седой бородой…» –
 

раздается испуганный голос больного ребенка.

 
– «Отец, посмотри, он созвал дочерей;
Мне, вижу, кивают из темных ветвей…»
 

И Ирине действительно кажется, что она уже видит в лунном свете эти кивающие головки с длинными серебристыми кудрями.

– А вот и он сам, и он сам в темной короне, с седой бородой, там, между высокими липами, – тихонько шепчет она.

«Ко мне, мой младенец, ко мне», – слышит Ирина его обольстительный голос.

 
– «Дитя, оглянися, в дубраве моей
Узнаешь прекрасных моих дочерей;
При месяце будут летать и играть…
Летая, играя, тебя усыплять».
«Мне душно, мне тяжко,
Мне больно дышать… »–
 

все громче, все боязливее стонет несчастный больной ребенок.

Ирина, бледная, с широко раскрытыми глазами, жадно внимает каждому звуку этого чудного романса; она не сознает, что ее похолодевшая дрожащая рука все крепче и крепче сжимает руку Софьи Павловны.

Вот пение близится к концу.

 
– Ездок оробелый не скачет, летит, –
 

громко и тревожно раздаются в зале последние строки романса…

 
– Ездок погоняет, ездок доскакал…
 

Владимир Павлович вдруг резко обрывает голос и затем, сразу меняя тон и переходя на низкие глубокие ноты, заканчивает медленно, драматично:

 
– В руках его мертвый младенец лежал!
 

Ирина почти до боли сжимает руку Софьи Павловны, но ни та, ни другая не могут вымолвить больше ни слова… Бледная луна смотрит призрачно в оконную нишу, и серебристые лучи ее ложатся длинными полосами вдоль паркета у ног их. Остальная часть зала тонет по-прежнему в глубоком мраке.

«Когда-то и она сидела по вечерам вот тут, в этой оконной нише!» – думает Стегнев, и призрак с лицом Мадонны снова стоит перед ним.

«А вы сами знали такую любовь, вы любили так?» – слышит он знакомый низкий грудной голос, и снова дрожат и плачут старые пожелтелые клавиши рояля.

Забыть так скоро!

Мечтательно раздается теперь его мягкий, ласкающий баритон.