Текст книги "Весенняя сказка"

XXXVII

Аннушка недаром предупреждала Ирину, что как только к ним приедут Замятины, то никому больше житья не будет. Молодая девушка уже в тот же день успела убедиться в этом.

Боже, во что сейчас же превратилась их чистенькая уютная квартира! По всем комнатам валялись разные принадлежности дамского туалета – вуали, зонтики, перчатки, веера… Большой обеденный стол был сдвинут в сторону, чтобы Васенька мог удобнее бегать, около бабушкиного кресла всюду лежали его беспорядочно сваленные игрушки, в голубой гостиной все стулья были составлены на середину комнаты, изображая железную дорогу, а шашечный столик бабушки отнесен в детскую, так как Васенька непременно желал пить на нем свое утреннее молочко.

– Ну, это уже пустяки! – очень решительно заявила ему Ирина. – Ты можешь и на другом столе пить молоко, а это бабушкин стол, и я его тебе не дам, и шашки тоже не смей трогать, с ними бабушка любит играть!

Васенька с удивлением посмотрел на девушку; с ним еще никто из посторонних не осмеливался говорить таким тоном; однако на этот раз он не заревел по обыкновению, а только сердито надул губки и забился с грязными сапогами на постель матери, причем окончательно перепачкал ее новую шляпу и белую кружевную мантилью. Поднялся шум и гам, Лиза набросилась сначала на няньку, которая, по ее мнению, недостаточно следила за ребенком, но когда Васенька заревел и начал жаловаться ей на чужую тетю, то весь гнев ее, конечно, сейчас же обрушился на Ирину, и она хотела уже немедленно лететь в столовую, чтобы объясняться с нею. К счастью, однако, Кокочке удалось на этот раз кое-как утихомирить ее, и он сам заявил Васеньке, что бабушкиных вещей нельзя трогать и что чужая тетя была совсем права.

Началась распаковка бесчисленных замятинских чемоданов и корзин, и снова поднялся шум и гам. Вертлявая горничная оказалась такою же суетливой и беспокойной, как и сама барыня. Все вещи вытаскивались разом и без всякого разбору тут же швырялись на все столы и стулья. В результате через полчаса обе комнаты Лизы оказались сплошь заваленными разным тряпьем, книгами, нотными тетрадями, Васенькиными игрушками и охотничьими принадлежностями Кокочки, и все это лежало вразвалку одно на другом, загораживая всякий проход и окончательно приводя в отчаяние бедного Кокочку.

Замятин страшно устал с дороги и теперь мрачно слонялся из комнаты в комнату без всякой надежды, что когда-нибудь все это будет убрано и наконец можно будет спокойно улечься в постель.

– Не могу ли я помочь вам? – самоотверженно предложила Ирина, но Лиза объявила очень сухо, что ей достаточно ее горничной и что, кроме того, она привыкла все сама делать.

Однако кончилось тем, что под вечер супруги окончательно перессорились, и у Лизы от усталости и раздражения сделалась истерика. Услыхав ее неестественный громкий смех, прерываемый слезами, Ирина сначала сильно испугалась и, вся бледная, прибежала к бабушке, но Прасковья Андреевна очень спокойно отнеслась к этому сообщению.

– Постарайся и ты не волноваться, моя девочка, – заметила она холодно, – так как, по всей вероятности, это еще не раз будет повторяться. Аннушка, отнеси барыне валериановые капли.

Добродушной Ирине, однако, стало жаль Лизу. Она помогла Кокочке уложить ее в постель, распустила ее корсет, дала ей капель и затем молча и тихонько начала прибирать в комнатах. Дело сразу приняло другой оборот. Пустые чемоданы и корзины были заперты и убраны в кладовую, белье разложено по ящикам в комодах, платья и пальто повешены в большой платяной шкаф, Васенькины вещи Поля по ее указанию забрала в детскую, a все принадлежности Замятина отнесены в смежную комнату, которая служила ему кабинетом. После этого Ирина велела вымести и проветрить спальню и вместе с Аннушкой раздела и уложила Лизу в постель.

– Спасибо, Иринка, – проговорила она слабым голосом на прощанье. – Конечно, сейчас видно, что ты еще неопытна и все это сделала кое-как, на скорую руку, и мне придется потом еще раз все как следует убрать с моей горничной; но все-таки я тебе благодарна, по крайней мере, мой муж больше не пристает ко мне и может спокойно улечься в своем кабинете. Это ведь только он все время мешал мне, иначе у меня бы уже давно все было прибрано. Ах, ты еще не знаешь, Иринка, что значит быть замужем!

Стегнев стал довольно редко показываться у бабушки. Владимир Павлович терпеть не мог Замятиных и называл их ежегодное появление в Авиловке «нашествием иноплеменных». Он находил Лизу некрасивой, и, кроме того, оба – и муж и жена – казались ему страшно грубыми, а этого такой чистокровный барич и тонкий ценитель всего изящного, как Стегнев, не мог им простить.

– Удивляюсь, право, откуда столько мещанства у этой женщины? – с брезгливой гримаской отзывался он о Лизе, разговаривая с сестрою. – И как может только несчастная Прасковья Андреевна уживаться с нею?

– Ты бы лучше нашу Ириночку пожалел, – недовольным тоном замечала Софья Павловна, – вот уже, должно быть, кому теперь больше всех достается.

И с некоторых пор Софья Павловна все чаще и чаще начала заезжать в Авиловку и под разными предлогами увозить к себе молодую девушку то к чаю, то к обеду, то на вечер. Обратно в этих случаях ее всегда провожал Владимир Павлович, и чаще всего пешком.

Погода стояла чудная, и белые ночи были так хороши!

Дружеские отношения молодой девушки, простой школьной учительницы, с непосредственным начальником и первым богачом в губернии очень не нравились завистливой Лизе.

– Положительно эта противная девчонка в сорочке родилась! – с досадой жаловалась она мужу в редкие счастливые часы их взаимного согласия. – И заметь, Николай, ведь так всегда, всегда было, с самого детства ее. Вот уж решительно не понимаю, что в ней только находят все эти глупые люди!

– Ну, что они в ней находят, это, разумеется, особая статья, – уклончиво отвечал Замятин, глубокомысленно затягиваясь своей бамбуковой трубочкой. – О вкусах, мой друг, не спорят, но вот ты, Лиза, так действительно очень удивляешь меня; признаться, я думал, что ты куда-куда подальновиднее будешь…

– Как так?!

Этот разговор между супругами происходил однажды рано утром в их спальне, пока они еще не выходили в столовую к общему чаю.

Лиза с напудренным носом, в помятой ночной кофточке и с распущенными по плечам тощими черными косичками с изумлением остановилась перед мужем.

– Да неужели ты, матушка, не замечаешь, что тут происходит вокруг нас и к чему клонит дело?! – Кокочка лукаво прищурил свои слегка заплывшие глазки и, затянувшись трубочкой, поднял голову и начал медленно и с видимым наслаждением выпускать изо рта маленькие ровные колечки дыма.

– Что, что происходит? – с тревогой и нетерпеливо воскликнула Лиза. – Говори же, да говори скорей, когда так?

Она действительно ничего не замечала.

Но Кокочка не спешил. Ему всегда доставляло удовольствие немного помучить жену. Он еще раз глубоко затянулся и только тогда уже начал медленно, веско, делая нарочно ударения на каждом своем слове:

– Вероятно, в самом недалеком будущем наша Иринка, эта противная девчонка, как ты легкомысленно изволишь выражаться о ней, – отчеканивал Кокочка, – будет богатой владелицей всей муриловской усадьбы, а потому я бы советовал тебе, мой друг, заблаговременно быть несколько осторожнее и во всяком случае обращаться полюбезнее с нею.

– Как, ты думаешь, что эта девчонка влюблена в Стегнева и собирается за него замуж?! – громко воскликнула Лиза, и от волнения у нее даже гребенка выпала из рук.

– Я вовсе этого не думаю, – все так же спокойно и нарочно растягивая слова продолжал Кокочка. – Иринка пока глупенький наивный ребенок, способный любить только одну бабусю и своих кур, но ведь это вовсе и не важно в данном случае. Для нас с тобой, мой друг, гораздо важнее то, что этого страстно желают и бабушка, и сама Софья Павловна. Несомненно также, что и господин Стегнев очень и даже очень неравнодушен к ней, иначе к чему бы все эти частые проводы пешком при лунном свете, уроки музыки, распевание вместе дуэтов и так далее… и так далее… Ну, да ты уж, конечно, понимаешь меня? – Кокочка снова лукаво и выразительно прищурил свои заплывшие глазки. – Понимаешь, душа моя?

Лиза стояла как громом пораженная; она действительно начала понимать. Но все это случилось так неожиданно, казалось таким невероятным, и почему-то ей все еще не хотелось верить.

– А если Ирина не полюбит его и сама не захочет выйти за него? – спросила она нерешительно.

– Ах, боже ты мой, что за наивность! – презрительно усмехнулся Замятин. – Поверь, дорогая, что в решительную минуту Ирина сделает все, чего пожелает бабушка. Разве у нее есть какая-нибудь личная воля, у этой глупенькой, простодушной девочки? Прикажет бабушка, вот и все, да еще уверена будет, что и сама того желает и даже любит, пожалуй; а как замуж выйдет, так и действительно полюбит и будет по всем правилам ему верной и покорной женой! На это ведь и рассчитывают бабушка и Софья Павловна.

– Ну, а сам, сам-то Стегнев? Разве ты допускаешь, что он женится на ней? Ведь говорят, что в молодости у него было какое-то сильное увлечение, какой-то несчастный роман, и что он все еще не может забыть о нем?

– Ах, все вздор, матушка! Что за роман такой! Это старая-престарая история, давно канувшая в воду; такие воспоминания встречаются в жизни каждого человека, но стоит ли придавать значение всяким пустякам? Я убежден, что если Иринка, с ее красотою и голосом, только хоть чуточку постарается, то она без всякого труда даже вокруг пальчика обовьет этого стареющего поклонника вечной красоты; а что когда-нибудь оно будет, я нисколько не сомневаюсь; бабушка слишком зорко следит за нею, и притом, нужно сознаться, Прасковья Андреевна очень ловкий и очень умный политик и прекрасно ведет свою игру, – Кокочка вынул изо рта свою трубочку и громко неприязненно расхохотался.

Лиза была страшно изумлена и все еще продолжала смотреть на мужа большими недоверчивыми глазами. Но Замятин вдруг перестал смеяться и, сразу меняя тон, заговорил деловито, дружески и даже сделал осторожную попытку слегка притянуть к себе за талию жену.

– А теперь, душа моя, постараемся отнестись к этому вопросу как подобает, серьезно и со всем вниманием, – начал он внушительно. – Для нас с тобою далеко не безразлично, будет или не будет Ирина женою Стегнева. Прежде всего, тебе, конечно, известно, что у бабушки есть довольно порядочное состояние от ее матери, которым она вправе распоряжаться по своему усмотрению и которое, как я слышал, она собирается завещать Ирине. Понятно, что эти деньги будут не нужны богатой владелице Муриловки, и, вероятнее всего, что она и сама в таком случае откажется от них в нашу пользу, как наиболее близких наследников бабушки; но, кроме того, ты, конечно, не забыла и то, мой друг, что на нас лежит довольно крупный долг Стегневу, а после замужества Ирины, само собою разумеется, нам будет гораздо легче его не выплачивать. Эта наивная, глупенькая, но добродушная девочка всегда охотно согласится прийти к нам на помощь, стоит только немножко приласкать ее, сказать ей несколько дружеских теплых слов, что ли… несколько…

– Что же ты, собственно, требуешь от меня?! – резко перебила его Лиза, отстраняясь от мужа. – Ты ведь знаешь, что я ненавижу ее, она всегда стояла между нами и бабушкой… всегда, всегда, и я ненавижу ее за это! Она совсем не так наивна и не так добродушна, как ты думаешь, как вы все почему-то думаете. Ирина ловкая, хитрая, да-да, именно хитрая, и я уверена, что когда-нибудь не только все личное состояние бабушки, но и вообще вся Авиловка перейдет к ней, вот увидишь, увидишь. Ну, а теперь говори, чего же ты все-таки требуешь, говори! – Черные глаза Лизы пытливо и вызывающе остановились на муже, и в эту минуту черты ее бледного, покрытого пудрой лица казались особенно резкими и неприязненными.

«А она таки здорово постарела за эти годы!» – с досадой подумал Кокочка и холодно отвернулся в сторону.

– Что я требую, душа моя? – медленно и значительно повторил он. – Да ничего особенного, конечно. Я бы попросил только не забывать, что в данном случае наши интересы вполне солидарны с интересами бабушки и что поэтому отныне мы должны быть ее союзниками – понимаешь, ее тайными союзниками! Вот и все, a затем могу, пожалуй, еще дать тебе хороший совет: постараться временно позабыть твою ненависть, и если ты умна, то иди со мной, а не против меня!

С некоторых пор Кокочка сделался вдруг ярым поклонником и самым ревностным последователем всех теорий Стегнева; он положительно все находил очаровательным и прекрасным в этом человеке – и его внешность, и его походку, и манеру одеваться и говорить, и даже его чисто барское, несколько надменное и пренебрежительное отношение к прислуге, что всегда особенно возмущало и сердило Ирину.

Такие слова, как «тонкий эстет» и «глубокий истый художник», не сходили с уст Замятина, и под конец он так надоел своей болтовней несчастной Ирине, что она больше слышать не могла, когда у них в доме заходила речь о Стегневе и Кокочка с пафосом в голосе принимался в сотый раз перечислять все его действительные и воображаемые добродетели.

Молодая девушка теперь все чаще и чаще начинала при этом испытывать какое-то странное глухое раздражение не только против Замятина, но даже и против самого Стегнева…

Однажды под вечер, в один пасмурный серенький денек, Владимир Павлович, проводив Ирину до дому после урока музыки, начал прощаться с нею почти у самой калитки их сада; дождик между тем накрапывал все сильнее и сильнее, и молодая девушка была невольно вынуждена задержать Стегнева и пригласить его в комнаты. Она предложила ему чаю, но тут же нерешительно добавила:

– Только предупреждаю, Владимир Павлович, из наших никого нет дома: Лиза с мужем уехали в гости к соседям, а у бабушки болит голова, и она лежит у себя в спальне, так что вам придется довольствоваться только моим обществом.

– В таком случае я, конечно, вхожу! – весело согласился Стегнев. – И буду терпеливо ожидать обещанного чаю!

Ирина усадила гостя в голубой гостиной. Аннушка зажгла лампу и принесла им чаю и варенья.

– Как у вас тут уютно! – заметил Стегнев, с удовольствием опускаясь в большое мягкое кресло около чайного столика. – Обожаю эту старинную мебель, в ней чувствуется что-то маститое, основательное, не то что наши современные стили, имеющие, по-моему, исключительно только декоративное значение. Могли бы вы, например, представить себе какого-нибудь серьезного мыслителя или великого поэта творящим среди всей этой вычурной декадентской обстановки?

– Ну, на этот счет, знаете, я помолчу лучше, – искренне засмеялась Ирина, – так как, признаться, ровно нечего не смыслю во всех этих новых и старых стилях; мне всегда больше всего нравилось то, что было связано для меня с какими-нибудь дорогими воспоминаниями. Когда-то – давно очень – я жила в маленьком домике над оврагом. Помню, там стояла у нас всякая рухлядь, и уж, право, не знаю, какого она была стиля, но я обожала этот домик, и он казался мне лучше всяких дворцов. Я и теперь обожаю его, – прибавила она тихо и некоторое время молча смотрела в раскрытое окно, откуда виднелись мокрые после дождя ветки молодой, только что распустившейся сирени.

– Вы хотите сказать, что этот домик был связан для вас с какими-то дорогими воспоминаниями? – с тонкой улыбкой спросил Стегнев, и ему почему-то вспомнился детский базар и Красная Шапочка с Серым Волком, так дружно торговавшие вместе пряниками.

Ирина покраснела, однако ничего не ответила и, желая поскорее переменить тему разговора, спросила:

– Отчего же вы теперь так редко заглядываете к нам, Владимир Павлович, если вам кажется тут так уютно? Знаете ли, что бабушка даже немного обижена на вас?

– Сказать ли вам всю правду, Ирина Петровна, не рассердитесь? – Стегнев слегка наклонился в ее сторону.

– О нет, разумеется, говорите смело: я люблю, когда мне говорят правду.

– Я это знаю и потому буду откровенен: вот видите ли, голубушка, вы меня простите, но я терпеть не могу этого нашествия иноплеменных у вас!

– Как так – иноплеменных?! – не поняла Ирина.

– Я хочу сказать – Замятиных, – поправился Стегнев. – Положительно не постигаю, как можете вы и Прасковья Андреевна с утра до вечера выносить их общество!

– Что же делать, когда надо; поневоле будешь выносить! – нахмурилась молодая девушка и при этом так глубоко вздохнула, что Стегневу даже стало немного жаль ее.

– Ну, вот и прекрасно! – улыбнулся он. – Теперь я по крайней мере вижу, что у нас с вами есть и еще одна маленькая общая черточка – это наша общая антипатия к этим людям!

– А вы за что их так не любите? – серьезно спросила Ирина, устремляя на него свои большие ясные глаза.

– Ах, они так малокультурны! – брезгливо поморщился Владимир Павлович.

– Только за это?

– По-вашему, этого недостаточно?

– Конечно нет! Сеня Кузьмин и Алеша Кривоухин тоже совсем некультурные мальчики, но я их очень люблю и с удовольствием разговариваю с ними, а вот нашего Кокочку так терпеть не могу и сама даже не понимаю, за что… Он всегда так любезен со мною… А знаете, как странно, Замятины, должно быть, и не подозревают, что вы их так не любите, потому что сам Николай Александрович в полном восторге от вас и с утра до вечера вас расхваливает, ужасно надоел всем! – Последнее восклицание вырвалось у Ирины совсем нечаянно и притом так искренне, что ее собеседник невольно громко расхохотался.

– Нечего сказать, любезно, любезно, покорно благодарю, Ирина Петровна! Ну, теперь вы заставите меня еще более возненавидеть вашего Кокочку; я по всему вижу, что он оказывает мне медвежью услугу своими похвалами, и, пожалуй, еще кончится тем, что мой маленький друг и совсем меня разлюбит? Так, что ли? Да? – Стегнев опять наклонился к девушке и ласково протянул ей руку.

Ирина густо покраснела и смущенно смотрела на гостя, не зная, как поправить свою неловкость.

Что-то доброе и хорошее светилось на этот раз в красивых глазах Стегнева. Владимир Павлович действительно очень дружески относился к своей молоденькой ученице, и ему было бы искренне жаль утратить расположение этой милой, симпатичной ему девушки. Ирина сразу почувствовала теплоту в его тоне, и ей стало совестно.

«Какая я нехорошая, – подумала она, – и какой он добрый и ласковый ко мне!» И она решила больше никогда не слушать Кокочку и совсем не обращать внимания на его болтовню.

– Нет, этого никогда не случится! – серьезно и искренне проговорила девушка и решительно вложила обе свои ручки в раскрытую ладонь Стегнева.

Кто-то осторожно заглянул в гостиную и потом незаметно сейчас же опять скрылся. В столовой послышались шаги, громкие голоса прислуги… раздался капризный плач Васеньки…

– Кажется, ваши вернулись? – с неудовольствием и тихонько проговорил Стегнев, вставая. – Вы меня простите, Ирина Петровна, но я исчезаю.

– Пойдемте отсюда, я вас через мою комнату проведу, – так же тихо предложила Ирина, – тогда вам не придется и встречаться с ними! Только осторожно, пожалуйста, держитесь за меня лучше: тут две ступеньки, коридором темно! – Она взяла его за руку, отворила небольшую дверь в углу гостиной, и оба, смеясь и на цыпочках, быстро скрылись за тяжелой портьерой. Почти тотчас же вслед за ними в комнату вошел Кокочка.

– Ага, улетели, значит, наши голубки! – самодовольно улыбнулся он, пощипывая свои рыжие усики, и тут же решил временно никому не говорить о том, что сейчас только видел. «Никогда не следует предупреждать событий! – глубокомысленно заключил Кокочка. – Тем более когда все идет так хорошо и так гладко».

Замятин уже не сомневался больше в счастливом исходе своих планов. Разве недостаточно появления Стегнева как раз в тот день и в тот час, когда никого не было дома, а бабушка с головной болью лежала у себя в спальне? И, наконец, разве только что он не был случайным свидетелем нежного пожимания рук и затем быстрого исчезновения их из комнаты, как только рядом в столовой раздались посторонние шаги и голоса?! Да-да, все шло прекрасно и как следует, не нужно было только мешать им, и положительно эта девочка совсем молодец! Кокочка даже начал думать, что его Лиза была права и что их глупенькая Иринка вовсе уж не так наивна и не так глупа, как он считал раньше. Молодая девушка сразу выросла в его мнении, и он принялся серьезно обдумывать, как бы ему повернее снискать себе расположение и доверие этой будущей владелицы роскошной муриловской усадьбы.

Наступали летние каникулы, и приходилось скоро закрывать школу. Но в этом году школьники совсем не радовались этим каникулам: им было жаль расставаться с их любимой учительницей, а так как и Ирина также очень привязалась к детям, то между ними было решено, что в свободные дни, по праздникам, они будут иногда по-прежнему собираться вместе для чтения где-нибудь в лесу или, как предлагали старшие мальчики, на завалинке, за старым амбаром. Ради Ирины дети готовы были поступиться даже этим никому неведомым, заветным уголком их.

Ирина, как мы видели, жила все время очень дружно со своими учениками, и до сих пор ей еще ни разу не приходилось кому-нибудь жаловаться на них или прибегать к каким-нибудь более серьезным в смысле наказания мерам.

И вот перед самым закрытием школы у нее вдруг совершенно неожиданно вышла довольно крупная неприятность со старшими мальчиками, ее главными почитателями, составлявшими, так сказать, ее почетную лейб-гвардию.

Дело было так. За последнее время странное поведение Епифана Емельяновича все более и более волновало детей. Его теперь нередко встречали на селе в очень возбужденном состоянии; зачастую он имел при этом мрачный и даже свирепый вид, говорил какие-то непонятные речи о какой-то задуманной им страшной мести, грозился убить кого-то… Но обыкновенно все кончалось тем, что он напивался до потери сознания, на другой день решительно ничего не помнил из того, что болтал накануне, и трагически заявлял своим друзьям, что все это он только с горя, от тоски кромешной. Положение Козыркина было действительно незавидное. Заработка у него не было, последние сбережения приходилось отдавать Абрамке за стол и комнату, a место дьякона, о котором он так давно мечтал, все как-то не налаживалось. Как тут не пить – поневоле запьешь.

Но вместе с тоскою кромешною в сердце злосчастного Козыркина все больше и больше разгоралось чувство бессильной злобы и ненависти к новой школьной учительнице. Почему-то он считал ее главной виновницей всех своих невзгод, и чем горячее раздавались со всех сторон похвалы по адресу молодой девушки, тем сильнее он ее ненавидел и тем туманнее становились в минуты возбужденного состояния его угрозы мщения.

Однажды под вечер, в пасмурный темный денек, Сенька Кузьмин и Алеша Кривоухин нечаянно застали его сильно навеселе около авиловского фруктового сада; другой раз, и также под вечер, его встретили в муриловском парке, неподалеку от флигеля, куда Ирина по-прежнему приходила брать уроки пения. Он был совершенно пьян и не помнил, каким образом попал туда. В кармане у него нашли спички… Впрочем, в муриловском парке его не раз встречали и садовник, и дворник, и даже маленький Митя. Казалось, за последнее время этот парк почему-то особенно полюбился Козыркину.

Все это становилось крайне подозрительным в глазах лейб-гвардии Ирины. Сильно возбужденные мальчики решили принять серьезные меры. Мнительный и трусливый Ицко еще более напугал их, объявив, что Козыркин наверное собирается поджечь маленький флигель в муриловском парке в то время, когда там будет находиться Ирина, и советовал даже заблаговременно обо всем донести уряднику. Но на это мальчики не соглашались; им не хотелось обращаться к полиции, не имея явных улик, и они только решили зорко следить за Козыркиным и ежедневно под вечер, когда его обыкновенно встречали в парке, устраивать засаду в определенном месте, около флигеля Ирины. Разумеется, они сейчас же натаскали туда целые груды еловых шишек для предполагаемой атаки против врага, и теперь, запрятавшись по кустам и полные воинственной отваги, мальчики каждый день с замиранием сердца ожидали появления Рыжего Быка.

Каждому из них хотелось как-нибудь особенно отличиться, так сказать, грудью постоять за свою Ирину Петровну, и несчастный Козыркин являлся в глазах детей каким-то лютым зверем, покушавшимся чуть ли не на самую жизнь их дорогой учительницы. Но Ирина Петровна могла быть спокойна – они сумеют защитить ее, не поздоровится-таки этому проклятому Епифану, пусть он только придет, пусть осмелится!

И мальчики возбужденно оглядывались по сторонам, с нетерпением прислушиваясь к каждому малейшему шороху по дороге за оградою парка.

И вот однажды в один туманный холодный вечер он действительно пришел…

Вся маленькая команда прежних заговорщиков собралась на этот раз около флигеля, и лейб-гвардия была налицо, в полном ее составе.

Епифан медленно пробирался к дому. Он шел своею неровною походкой, покачиваясь из стороны в сторону, размахивал на ходу руками, бормотал какие-то несвязные слова и, как всегда, казался сильно навеселе. Что, собственно, влекло его в таком состоянии к муриловскому парку и какие замыслы о мести бродили в его отуманенной больной голове, трудно сказать.

Несчастный Епифан и не подозревал, что несколько пар злобных детских глаз зорко следят за ним. Подойдя к самому флигелю, он постоял немного перед входною дверью, продолжая по-прежнему бормотать свои непонятные отрывистые проклятия, затем неожиданно присел на корточки, полез в карман, что-то долго искал в нем и наконец вытащил оттуда спичечный коробок.

– Ребята, спички, спички! – тревожно указывали друг другу мальчики.

Епифан снова полез в карман, но и на этот раз вытащил только коробочку из-под спичек и, очевидно, пустую, так как злобно швырнул ее в сторону.

– Спички, спички! – зашептали снова, все более и более волнуясь, дети. – Ребята, гляди в оба, не зевай!

Мальчики насторожились.

Между тем Козыркин, страшно желавший закурить, начал беспокойно обшаривать все свои карманы; в одном из них он действительно наконец нашел помятую и наполовину сломанную папиросу и ужасно обрадовался ей. Епифан схватил ее дрожащими руками, низко пригнулся к земле и начал энергично чиркать спичкой, но, как нарочно, противный ветер то и дело задувал пламя, и ему никак не удавалось зажечь свой окурок. Козыркин сердито сплюнул в сторону и пополз к стенке дома, около самого деревянного крыльца, вероятно, надеясь, что под защитой лестницы ему легче удастся закурить свою папироску. Но благодаря туманному вечеру и наступившим сумеркам дети не могли ясно разглядеть, что он делал около этой лестницы. Козыркин начал опять с ожесточением чиркать спичками, в воздухе засветилась искра…

– Ребята, поджог! – раздался неожиданно где-то в кустах громкий голос Сеньки.

Кузьмин в качестве главного вожака должен был по уговору подать первый сигнал к атаке. И вдруг разом со всех сторон целый град еловых шишек посыпался на несчастного Козыркина. Напрасно он вскочил на ноги, отмахивался, отбивался, кричал… град шишек продолжал сыпаться на него все с тою же силою, больно ударяя его то в лицо, то в грудь, то в голову. Густой холодный туман, расстилавшийся над аллеями парка, не позволял ему ясно разглядеть врагов; он только видел, что почти из-за каждого куста к нему протягивались чьи-то ловкие маленькие руки, вооруженные шишками, и в том состоянии, в каком находился теперь Козыркин, ему казалось, что он окружен целым сонмом мстительных злых духов. Обезумев от страха и боли, он бросился со всех ног бежать, но дети преследовали его по пятам, продолжая и на ходу с ожесточением осыпать его еловыми шишками.

– Ага, испужался, испужался, небось, вздумал дерка задавать! – громко кричал более всех возбужденный Сенька. – Бей, бей его, ребята, пали, так ему и надо, так ему и надо, поджигателю, душегубу проклятому, бей, бей его!

Но вот обессиленный и измученный Козыркин наконец выбежал из тенистого парка – перед ним большая дорога… Тут стало разом гораздо светлее и не так страшно, к тому же громкий голос, с таким ожесточением раздававшийся все время за его спиною, показался ему теперь знакомым. От испуга и сильного волнения хмель начал понемногу спадать с Епифана Емельяновича. Козыркин вдруг круто обернулся назад и чуть было лицом к лицу не столкнулся с Сенькой Кузьминым и Алешей Кривоухиным, нагонявшими его с целою охапкою еловых шишек.

– А, так это вот, вот кто! – яростно закричал он, узнавая своих двух главных врагов и крепко схватывая за плечо Сеньку Кузьмина. – Я же тебе, я ж тебе, когда так, постреленок несчастный! – кричал Козыркин, задыхаясь от злобы, и грозный кулак его уже тяжело висел в воздухе над самою головою мальчика, но, к счастью, сильный и ловкий Сенька успел как-то вырваться и вовремя отскочить в сторону, а так как при этом он растерял весь свой запас еловых шишек, то мальчик, долго не думая, быстро поднял с земли тут же валявшийся какой-то грязный булыжник и со всей силы метнул его в ненавистного ему поджигателя.

Козыркин пошатнулся, раздался ужасный крик; довольно объемистый булыжник, метко брошенный Сенькой, попал как раз в плечевую кость его правой руки, и теперь на светлой рубахе Епифана показалась тонкая струйка крови…

Дети перепугались. Как нарочно, на некотором расстоянии от них послышались чьи-то быстрые торопливые шаги и громкий мужской голос…

– Сенька, a ведь это сюда идут, никак урядник! – шепнул трусливый долговязый Серега и, быстро перескочив канавку с правой стороны большой дороги, со всех ног кинулся в лес.... Остальные товарищи немедленно последовали за ним, и не прошло и минуты, как все они уже скрылись за опушкой сосновой рощи, совершенно окутанные густым беловатым туманом.

Разумеется, весть о случившемся разошлась очень быстро по всей деревне, и вечернее трагическое происшествие в муриловском парке уже на другой день было известно решительно всем местным обывателям. Ирина также, конечно, о нем узнала и была несказанно глубоко возмущена. Никогда еще школьники не видали свою учительницу в таком негодовании и в то же время такою огорченной и расстроенной, как в это несчастное утро.

Бледная, с сурово сдвинутыми бровями, она стояла у стола словно чужая, совсем не похожая на их всегдашнюю веселую, приветливую Ирину Петровну.

– Дети, я не спрашиваю, кто из вас это сделал! – начала она громко, дрожащим от волнения голосом. – Для меня достаточно, что это сделали вы, ученики моей школы! Мне думалось, что я имею дело с честными, добрыми и хорошими мальчиками и что мы можем жить дружно, как товарищи, и вдруг такой поступок – жестокий поступок, дети, несправедливый, гадкий! Мне больно даже вспомнить о нем и так стыдно, стыдно за вас! Целых десять человек против одного, пьяного, да еще крадучись из-за угла, a затем этот острый булыжник, который, к счастью, поранил ему только плечо, но мог бы легко попасть и в голову и на месте убить его, убить обезоруженного, больного! Ведь пьяный, дети, все равно что душевнобольной, он не сознает, что делает, не помнит, что говорит. Разве можно питать к нему такую злобу? А вы слышали его стон, видели кровь на его рубашке и не пожалели его, оставили без помощи одного на большой дороге, а сами, как трусы, как гадкие, жалкие трусы, пустились бежать! Ах, как мне стыдно, как мне стыдно за вас! Этого я никак, никак не ожидала! – Ирина с искренним огорчением смотрела на своих учеников.